Падеревский, Игнаций Ян

Игнаций Ян Падеревский Ignacy Jan Paderewski
Падеревский в 1921 году
Основная информация
Дата рождения	6 (18) ноября 1860(1860-11-18)
Место рождения	село Куриловка, Подольская губерния, Российская империя
Дата смерти	29 июня 1941(1941-06-29) (80 лет)
Место смерти	Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, США
Страна	Польша
Профессии	пианист, композитор
Инструменты	Фортепиано
Награды
[www.paderewski-morges.ch/web_fr/accueil.asp Общество и музей Падеревского]

Игнаций Ян Падеревский
Премьер-министр Польской Республики
18 января 1919 — 27 ноября 1919
Предшественник:	Енджей Морачевский
Преемник:	Леопольд Скулский
Министр иностранных дел Польской республики
16 января 1919 — 9 декабря 1919
Предшественник:	Леон Василевский
Преемник:	Владислав Врублевский

Игна́ций Ян Падере́вский (польск. Ignacy Jan Paderewski; 6 (18) ноября 1860, село Куриловка, Подолье — 29 июня 1941, Нью-Йорк) — польский пианист, композитор, государственный и общественный деятель, дипломат. С января по декабрь 1919 года занимал пост премьер-министра и министра иностранных дел Польши. Рыцарь Большого Креста ордена Британской империи.

Биография

Будущий музыкант родился в селе Куриловка на Подолье (ныне — территория Украины) в семье крестьянина Яна Падеревского и Поликсены Новицкой, умершей вскоре после рождения сына. Ранние годы Падеревский провёл с отцом и сестрой в поместье под Житомиром, однако после ареста отца по подозрению в участии в Польском восстании 1863 года его взяла на воспитание тётка. Вскоре Ян Падеревский был освобождён и, женившись во второй раз, вместе с семьёй переехал в село Судилков (близ Шепетовки), который на то время был городом, где смог устроиться на постоянную работу.

К этому времени относятся первые музыкальные опыты Падеревского-младшего. Он брал уроки игры на фортепиано у Петра Совинского, но в основном был самоучкой. Прирождённый талант и большое трудолюбие позволили ему быстро добиться значительных успехов, и летом 1872 года он смог поступить в Варшавский институт музыки (ныне Варшавская консерватория), который окончил в 1878 г. (ученик Юлиуша Яноты, Павла Шлёцера, Рудольфа Штробля). В последующие несколько лет Падеревский жил в Варшаве, зарабатывая на жизнь преподавательской и композиторской деятельностью. В 1880 году он женился на Антонине Корсак, но через год она умерла, а родившийся сын Альфред оказался инвалидом. Чтобы пережить эти события, Падеревский принял решение полностью посвятить себя музыке, и в конце 1881 года уехал в Берлин, где брал уроки композиции у Фридриха Киля и Генриха Урбана, а также познакомился с Рихардом Штраусом и Антоном Рубинштейном. Последний, отметив дарование Падеревского, посоветовал ему продолжать карьеру пианиста и композитора, и в 1884 г. Падеревский переехал в Вену, где стал учеником Теодора Лешетицкого. Некоторое время пианист был профессором консерватории в Страсбурге, а затем он вновь возвратился в Вену, где в 1887 году состоялся его первый сольный концерт.

Вскоре имя музыканта получило широкую известность, в 1889 году прошли его концерты в Париже, на одном из них публика вызывала его на бис в течение часа. Год спустя с не меньшим успехом Падеревский выступает в Лондоне, а ещё через год — в Соединённых Штатах. Благодаря своему выдающемуся мастерству (которое было следствием напряжённой работы, проводимой при подготовке к концертам), Падеревский стал культовой фигурой музыкального общества, везде встречая тёплый приём. Публику привлекала не только музыкальная составляющая исполнения Падеревского, но и его яркий, вызывающий, гипнотический внешний вид. Критики признавали его одним из наиболее выдающихся музыкантов своего времени, несмотря даже на то, что его трактовка сочинений была зачастую весьма смелой с точки зрения динамики и темпов.

В 1897 году Падеревский купил усадьбу «Рион-Боссон» неподалёку от города Морж на берегу Женевского озера в Швейцарии. Там он проводил дни отдыха между концертами. Два года спустя музыкант женился на Елене Гурской, добившейся ради этого развода с первым мужем, скрипачом Владиславом Гурским. Заработав к тому времени достаточно большое состояние, пианист приобрёл ещё одно поместье в Польше и стал вести жизнь «светского льва», в то же время не переставая концертировать по всему миру (в 1904 году он посетил даже Новую Зеландию). Значительную часть своих гонораров он тратил на благотворительность.

Падеревский получил известность и в качестве композитора — его опера «Манру» была с большим успехом поставлена в Европе (премьера состоялась 29 мая 1901 в Дрездене) и США (это единственная в истории польскоязычная опера польского композитора, исполненная в театре Метрополитен-опера). В 1907 году, на время прекратив выступления, Падеревский заканчивает ряд крупных сочинений, в том числе Симфонию h-moll, однаков 1909 году, вернувшись к концертной деятельности, он пережил очередной творческий кризис. Позднее в своих воспоминаниях пианист написал: «Я не хотел играть… для меня это была пытка».

	Вальс Шопена. Op. 64 no.2 Cis-moll
	в исполнении И.Я. Падеревского, 1917
Помощь по воспроизведению

	«Мелодия» И. Я. Падеревского
	в исполнении С. Якобсона
Помощь по воспроизведению

С начала 1910-х годов Падеревский начал участвовать в политической жизни Польши, поддерживая идею о её независимости. В 1913 году он обосновался в США, однако с началом Первой мировой войны вернулся в Европу, где стал одним из членов Польского Национального комитета в Париже, который вскоре был признан представителем Польши при Антанте. Он также принимал участие в создании аналогичных политических и общественных организаций в других городах, в том числе Лондонского фонда помощи. Ораторский дар и яркая харизма позволили Падеревскому убедить президента США Вудро Вильсона объявить одной из заявленных целей при вступлении в войну независимость Польши, однако поддержка не понадобилась, так как к концу войны три державы, делившие Польшу между собой, распались, и она получила самостоятельность. В этот период Падеревский должен был стать посредником между поддерживавшимся Антантой «правительством Польши в изгнании» и новым главой государства Юзефом Пилсудским, и в январе 1919 последний назначил его премьер-министром. На этой должности он пробыл менее года, однако успел поучаствовать в Парижской мирной конференции.

После этого политическая карьера Падеревского была сравнительно недолгой: условия договора были далеко не самыми благоприятными для Польши, и музыкант, поняв, что не сможет разобраться во всех политических тонкостях и опасностях, которые он сулил, подал в отставку в декабре 1919 года. Летом следующего года, когда войска Красной Армии двигались в варшавском направлении, Падеревский участвовал в Конференции послов, являвшейся по сути продолжением Парижской конференции, однако, вновь разочаровавшись в перспективах развития Польши, которые предлагала Антанта, окончательно ушёл из политики, вернувшись после 1922 года к концертам.

Первое после долгого перерыва выступление пианиста состоялось в Карнеги-холле и имело огромный успех. В рамках концертного тура по США музыкант дал ещё ряд концертов, всюду собирая полные залы. После этого он вернулся в Рион-Боссон, но уже в 1926 году, узнав о произошедшем в Польше Майском перевороте под предводительством Пилсудского, вновь заявил о своей активной политической позиции и выступил против Санации. В усадьбе Падеревского была подписана декларация членов оппозиции, получившей название «Моржский фронт» (по имени города).

В 1936 году Падеревский снялся в фильме «Лунная соната», посвящённом его исполнительскому искусству.

Музыкант мало занимался преподаванием. Наиболее известным его учеником был польский пианист Витольд Малцужиньский, завоевавший вторую премию на Конкурсе имени Шопена. На рубеже 1920-30-х гг. в усадьбу Падеревского приезжала брать уроки группа польских пианистов, в которую входили, в частности, Зыгмунт Дыгат, Александр Брахоцкий, Хенрык Штомпка. В более ранний период под руководством Падеревского занимались в Париже Зыгмунт Стоёвский и Антонина Шумовская.

После Польской кампании 1939 года восьмидесятилетний Падеревский решил вновь вернуться к активной общественной деятельности. В 1940 году он вошёл в состав польского правительства, находившегося в Лондоне, и возродил свой Фонд. Чтобы обеспечить его деньгами, музыкант вновь отправился в концертные туры по США, во время одного из которых он заболел воспалением лёгких, от которого и умер 29 июня 1941 года в Нью-Йорке.

Падеревский был похоронен на Арлингтонском национальном кладбище, а 5 июля 1992 года его останки были перевезены в Варшаву и торжественно перезахоронены в соборе Святого Иоанна.

Творчество

Композиция

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Сочинять небольшие пьесы Падеревский начал ещё в юношеском возрасте, но уже в произведениях конца 1870-х (Скрипичная соната, «Песни странника») начинает проявляться его индивидуальный композиторский стиль в духе позднего романтизма. Первые крупные сочинения Падеревского — Фортепианный концерт, написанный и впервые исполненный в 1889 г., а также Фантазия на польские темы для того же состава, созданная четырьмя годами позднее, сперва имели успех, в основном, благодаря тому, что Падеревский сам блестяще их исполнял, но к 1930-м годам ушли в неизвестность, в чём немалую роль сыграла незрелая, сырая гармонизация и излишняя высокопарность изложения обоих произведений. Творческая активность Падеревского затем проявлялась в течение коротких периодов, связанных с перерывами в его интенсивной концертной деятельности. Одним из таких периодов был 1903 год, когда композитор окончил Фортепианную сонату, Двенадцать романсов на стихи Катюля Мендеса и Вариации и фугу — одно из лучших своих сочинений.

Крупнейшее оркестровое сочинение Падеревского — Симфония h-moll — было начато в 1903 году, однако работу над ним композитор возобновил лишь в 1907—1908 годах, когда в очередной раз отошёл от концертов. Симфония не пользовалась большой популярностью: написанная в национально-романтическом духе и отмеченная некоторым стилистическим непостоянством, она казалась неким анахронизмом на фоне бурно развивавшейся европейской музыкальной культуры начала XX века. Сочинение длится семьдесят минут, в нём отображены различные эпизоды польской истории. Общеевропейское уважение к Падеревскому позволило этой симфонии, тем не менее, некоторое время оставаться в репертуаре оркестров и получать одобрительные отзывы критиков.

Своим важнейшим сочинением сам Падеревский считал оперу «Манру». Начав работу над ней в 1893 году, он завершил её в 1901, премьера состоялась 29 мая в Дрездене. Опера написана на либретто Альфреда Носсига по роману Юзефа Крашевского «Дом за деревней» («Chata za wsią») и повествует о любви молодого цыгана к польской крестьянке. Как и в случае с симфонией, после успешных первых представлений публика потеряла интерес к опере из-за недостатка драматизма в её музыке. Композитор не смог полностью реализовать решение сюжета, основанного на проблеме расовых и культурных конфликтов, которая в начале XX века стала весьма актуальной.

Основные сочинения

Опера

• «Манру» (1901)

Оркестровые сочинения

• Симфония h-moll (1903—1908)
• Увертюра Es-dur (1884)
• Концерт для фортепиано a-moll (1882—1888)
• Концерт для скрипки с оркестром (1886—1888, восстановлен в 1991)
• Сюита G-dur для струнных (1884)

Сочинения для фортепиано

• Соната Es-dur (1887—1903)
• Вариации и фуга Es-dur (1885—1903)
• Прелюдии
• Сюита Es-dur
• Интродукция и токката
• Вальсы, мазурки, полонезы, менуэты, краковяки и др.

Камерные сочинения

• Соната для скрипки и фортепиано a-moll (1885)
• Песня и Романс для скрипки и фортепиано (начало 1880-х)
• Вариации и фуга для струнного квартета (1884)

Вокальные сочинения

• Песни для голоса и фортепиано на слова польских поэтов
• Хоры для мужских голосов a capella и в сопровождении духового оркестра

Библиография

• A. Zamoyski. Paderewski. — New York, London, 1982

Ссылки

• Игнаций Ян Падеревский: Ноты произведений на IMSLP
• [www.paderewski-morges.ch/web_fr/accueil.asp Société et Musée Paderewski рус. Общество и музей Падеревского] (фр.). paderewski-morges.ch. Проверено 27 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DE5HCeXX Архивировано из первоисточника 27 декабря 2012].
• [www.allmusic.com/cg/amg.dll?P=amg&sql=41:7805~T1 Игнаций Падеревский] (англ.) на сайте Allmusic
• [www.konkurspaderewskiego.pl/pl,AKT:2,aktualnosci.html Międzynarodowy Konkurs Pianistyczny im. I. J. Paderewskiego рус. Международный конкурс пианистов имени Падеревского] (польск.). Towarzystwo Muzyczne (konkurspaderewskiego.pl). — портал на польском и англ. языках. Проверено 27 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DS28Sf8L Архивировано из первоисточника 5 января 2013].
• [www.paderewski.tarnow.pl/2,I-j-paderewski.html I.J Paderewski] (польск.). Centrum Paderewskiego Tarnów - Kąśna Dolna (paderewski.tarnow.pl). — Биография музыканта на сайте Центра Падеревского (Tarnów - Kąśna Dolna). Проверено 27 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DE4j5j8k Архивировано из первоисточника 27 декабря 2012].
• [www.paderewski.tarnow.pl/orkiestra.php Orkiestra Kameralna im. I.J. Paderewskiego рус. Камерный оркестр имени Падеревского] (польск.)(недоступная ссылка — история). Centrum Paderewskiego Tarnów - Kąśna Dolna (paderewski.tarnow.pl). [www.webcitation.org/6DE1Zljjq Архивировано из первоисточника 27 декабря 2012]. (использована [web.archive.org/web/20070708081512/www.paderewski.tarnow.pl/orkiestra.html непрямая ссылка web.archive.org])

Отрывок, характеризующий Падеревский, Игнаций Ян

– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.