Скрябин как лицо

Скрябин как лицо (часть первая)
А.Скрябин и Ю.Ханон С-Петербург, 1902 г. (фронтиспис)
Автор:	Юрий Ханон
Жанр:	роман в псевдомемуарах
Язык оригинала:	русский
Оригинал издан:	1995 (первое издание)
Оформление:	Юрий Ханон
Издатель:	Центр Средней Музыки & «Лики России»
Выпуск:	15.03.1996
Страниц:	680
ISBN:	ISBN 5-87417-026-X

«Скря́бин как лицо́» (1995) — аналитический роман в мемуарах, который писатель и композитор Юрий Ханон написал о своём якобы современнике, близком друге и соратнике по «общему делу», композиторе Александре Скрябине. Таким образом, книга редкая, если не уникальная по жанру: это роман в псевдомемуарах, написанный композитором о композиторе.

Особую часть замысла автора составил собственно акт издания книги как стилизованного предмета высокого книжного искусства, своеобразная подделка антиквариата. Роман был издан в стиле дорогих подарочных фолиантов XIX века, тиражом 2000 обыкновенных экземпляров и ещё около трёхсот элитных (в свою очередь, разделённых на нумерные и именные), в кожаном переплёте (в стиле и по технологии XIX века).

Книга претерпела две редакции и два издания (1995—2009). И в той, и в другой версии на 641 странице авторского текста поставлена крупная надпись: «конец первой части», а затем сюжет очевидным образом прерывается, не получив должного разрешения. Отдельная интрига мемуаров связана как раз с тем, что «вторая часть» романа так и не увидела свет.

Сюжет и канва

При создании своего ложно-биографического романа Юрий Ханон применил метод создания жёсткой конструкции, который равным образом свойственен ему в музыке и в литературе. Это отличает его воспоминания от общей массы бесформенных мемуарных полипов, с которыми чаще всего приходится сталкиваться любителю исторической прозы. Подобно симфонии или фреске, книга «Скрябин как лицо» имеет форму законченного художественного целого.

И прежде всего, повествование жёстко разделено на составные части. Открывая книгу, читатель видит вступительную «Прелюдию от автора», завершающее «Отступление от книги» и — посередине между ними — 22 главы, строго соответствующие фактическому количеству лет жизни как Скрябина, так и Ханона (1888—1909 гг.), охваченному в тексте. Таким образом, оглавление книги и вся её структура выглядит почти по-бухгалтерски точной: каждая из глав имеет номер (прописной), год (цифрами) и название главы (причём, в некоей единой форме, из которой следует, что каждую главу автор написал для какой-то конкретной цели). К примеру, открыв страницу 433 романа мы видим следующую надпись: «Глава пятнадцатая. 1902. Глава для ханжества». И так происходит с каждой новой главой. Это бухгалтерское впечатление выгодным образом дополняет развёрнутый научный аппарат, завершающий издание. В него входит подробный указатель имён и названий, а также указатель всех музыкальных произведений, упомянутых в тексте. Таким образом, автор заранее создаёт у читателя впечатление, что перед ним не просто книга традиционных мемуаров, а крупный труд из области истории музыки (почти 700 страниц), имеющий за плечами серьёзный профессиональный фундамент. Кроме всего прочего, чистота текста, уровень художественного оформления, графики и издательское качество резко выделяют книгу «Скрябин как лицо» на фоне остальной современной литературы, что практически в один голос отмечают все рецензенты и наблюдатели.

С момента своего выхода в свет этот роман сразу же выбился из событий и предметов своего времени, превратившись в определённый казус или анахронизм, — то ли случайный визитёр из неопределённого «внутреннего» прошлого, то ли артефакт для археологов будущего.

Сюжет книги на первый взгляд не отличается особенным разнообразием событий, причём, об этом её качестве автор с обескураживающей прямотой предупреждает читателя сразу, в своей начальной «Прелюдии», которая, в результате, имеет вид почти индульгенции:

Моя книга кое-кому может показаться однообразной, и даже более того… Однако, не жалуйтесь мне! Прежде всего, она ничуть не более однообразна, чем вся ваша жизнь, от рождения и до смерти. Но при том я напомню, что посреди всей вашей однообразной жизни книга эта безусловно покажется ярким, и даже ярчайшим пятном.

В целом роман и в самом деле может показаться излишне размеренным. Собственно, книга состоит из описаний встреч двух друзей, а их отдельная жизнь между встречами представлена «конспективно». Роман построен из непоспешных описаний ситуаций и диалогов, в результате чередования которых раскрывается динамическая картина слишком постепенных, но неуклонных «изменений лица» Александра Скрябина, который сначала желает стать концертирующим пианистом-виртуозом, в целом пренебрегая или недооценивая свои ранние композиторские опыты, затем проходит через ряд острых внутренних кризисов, всё-таки обращаясь всерьёз к музыкальному творчеству и, наконец, показывается вызревание изнутри художника и композитора Скрябина его нового, «окончательного», как пишет Ханон, лица — уже совсем не композиторского, когда главной целью написания музыки становится — акт Мистерии. Причём, это слово Скрябин и Ханон понимают не в обычном, средневековом смысле «мистериального действа» (театрально-церковного плана), а ни много ни мало как уничтожение человечества и всего мира во вселенской пляске Духа и Материи.

Примерно те же идеи (как свои, так и скрябинские) Юрий Ханон развивал и в более ранних своих текстах, например, в циклах статей, посвящённых Александру Скрябину, самые известные из которых: «Лобзанья пантер и гиен» («Огонёк» № 50, декабрь 1991. Москва), «Александр Николаевич — январские тезисы» (газета «Смена», С-Петербург, 7 января 1992), «Разговор с психиатром в присутствии увеличенного изображения Скрябина» («Место печати», № 4 — 1993) и нескольких других работах того же времени. Причём, даже самые сложные теософские или мистические идеи Ханон предпочитал излагать в духе нарочитого (иногда, даже эпатажного) несоответствия между предметом и тоном. Вот один из примеров подобного рода:

Мне кажется, состояние некоего экстаза известно каждому советскому человеку (и даже готов допустить, что и некоторым несоветским людям оно также знакомо), однако именно поэтому для улучшения дальнейшего восприятия статьи явно следует кое-что об этом разъяснить. Так в чём же тут дело? А дело всё в том, что мир развивается не каким-либо иным, а именно следующим образом: вначале есть нечто единое, Дух что ли, или Хаос. Позже Дух приподнимается и в некоем парении творит Материю. Причем Дух — творящий, активный, мужественный, а Материя — пассивная, женственная. Разделяясь всё далее друг от друга, они становятся полярными, достигают своего максимального развития, и вот тут-то и начинается их сакраментальная тяга обратно друг к другу. И как раз в этот момент и необходима Мистерия, чтобы подтолкнуть нерешительный мужской Дух к его слишком пассивной Материи. Наконец, они бросаются навстречу друг другу, и в экстазе их соединения рождается дивный головокружительный танец гибнущей Вселенной. И всё это повторяется много-много раз. Вот, собственно, и всё об этом самом экстазе…

Приведённый отрывок очень точно описывает круг идей романа «Скрябин как лицо», однако совершенно не соответствует ему по тону. Словно бы написанная в конце «Серебряного века», эта книга в целом воспроизводит дух, тон и атмосферу своего времени (временами спотыкаясь на несущественных языковых или предметных мелочах). При этом автор уступает ещё одному личному «соблазну». Творчество Скрябина в книге описано самым скрупулёзным и дотошным образом: Скрябин для Ханона — его alter ego, и потому попросту невозможно заподозрить несколько запоздавшего (всего-то на семьдесят лет) мемуариста в том, что он чего-либо не знал из скрябинской музыки. К тому же, если обратиться к биографии самого́ автора, в начале своей музыкальной карьеры он успел переиграть — чуть ли не всё скрябинское фортепианное наследие. Очевидцы клавирабендов Ханона вспоминают, что игра пианиста впечатляла не только тонким нервным пониманием стиля и всех поворотов скрябинского мышления, но и тем, что он не боялся подправлять мастера, а временам даже"улучшать" его нотный текст (кстати, об этом несколько раз прямо говорится и в тексте романа)… Между прочим, в данном вопросе Ханон имеет некоторое «алиби»: в точности подобным же образом и сам Скрябин очень часто поступал в отношении к своим произведениям (особенно, ранним), выступая с концертами.

Однако «дотошный» анализ творчества Скрябина — никак не вписывается в рамки традиционного «музыковедения», с которым приходится сплошь и рядом сталкиваться в литературе о музыке (не исключая и художественную). Прежде всего, Ханона интересует не ремесло, и не искусство как таковое, а смыслы, идеи и конструкции. Он внимательно и даже придирчиво следит: каким образом Скрябину удаётся продвигаться к той или иной поставленной цели, желательно — главной (или второстепенной, на худой конец). Именно поэтому музыкальное творчество в романе подвергается практически вивисекционному анализу — в значительно большей степени психоаналитическому и идеологическому, чем традиционному, профессионально-теоретическому. Таким образом, как это делает Ханон, разбирать музыкальные произведения не принято. Именно в этом ещё одна новаторская особенность книги «Скрябин как лицо». Кроме того, даже во время самых глубоких аналитических упражнений язык и оценки автора отличаются крайней живостью, порой доходящей до границ приличия. И сегодня Скрябин для Ханона — не икона и не музей, а совершенно живой и близкий человек. И с ним, с этим человеком, он подробно разбирает все его проблемы и несоответствия.

Любой роман в мемуарах посвящён не только предмету повествования. Практически неизбежным образом этот жанр обрекает автора на некое «саморазоблачение», поскольку через диалоги, ситуации и оценки видно всегда два лица: кто говорит и о ком говорит. Отчётливо понимая эту особенность своей прозы, Юрий Ханон говорит об этом сразу же, в том же «предупреждении», носящем название прелюдии.

- К сожалению, некоторая доля страниц этой книги будет вынужденно посвящена и самому себе. Я знаю, что это плохо. Кроме того, я очень сочувствую вам. Но помочь, к сожалению, ничем не смогу. Если бы всё вышло наоборот, и Саша Скрябин писал книгу обо мне, он поступил бы точно так же. Однако, волею случая именно мне приходится теперь работать над этой книгой, одному. До сих пор не могу понять, каким образом так получилось!..

Вследствие этой особенности текста на протяжении всего повествования мы наблюдаем параллельное развитие жизни, судьбы и творчества обоих героев, так что книга вполне могла бы называться «Ханон как лицо». Правда, Ханон всегда опережает Скрябина, как в создании собственных «окусов», за которыми не поспевают вечно медлительные скрябинские опусы, так и в личном жизненном опыте. Таким образом, едва ли не бо́льшая часть сюжета книги построена на некоем разрыве между состоянием и точкой пути внутренней эволюции, на которой находятся Скрябин и Ханон в каждый определённый момент (глава, год, цель). Этот разрыв, когда Скрябин по свойству инертности своей натуры почти всегда «отстаёт или опаздывает» как от своего визави, так и от собственных планов, рождает специфическое напряжение, некую дельту состояний и намерений — создающую ритм и сюжет повествования. Кроме того, на протяжении всей книги, хотя бы вскользь, подобно палимпсесту, сквозь текст просвечивают музыкальные сочинения Ханона, что создаёт отдельную ценность текста, поскольку и сам автор романа, живущий как отшельник, и почти все его сочинения (экстремальные и средние) на протяжении последней четверти века остаются практически недоступными для профессионалов и любителей.

Роман «Скрябин как лицо» лишён большей части резко-эпатажных черт, присущих магистральной линии творчества его автора. Возможно, к такому результату привёл сам жанр мемуаров, постепенных и фактически подробных воспоминаний об умершем близком друге и соратнике. В таком тексте не слишком-то много поводов и предметов для эпатажа. Ещё в начально «Прелюдии», открывающей книгу, Юрий Ханон предупреждает читателя, что тот столкнётся с неким образцом «внутренней» литературы, а затем в качестве дополнения, утверждает, что «абсолютной истиной является только внутренняя жизнь человека, а тем более такого подлинно яркого и экстремального художника, каким являлся Александр Скрябин», а далее прямо называет свой толстый роман «внутренней книгой».

Как раз в этих словах прямого авторского предупреждения и следует искать ключ к пониманию романа. Весь сюжет этого произведения развивается между двумя опорными сугубо «внутренними» точками, начальная из которых — Скрябин-ученик, искренне желающий войти на равных правах в профессиональное сообщество музыкантов и концертирующих пианистов, а конечная — Скрябин-философ, аморалист, задумавший уничтожить всё человечество вместе со всеми его профессиональными сообществами. Именно здесь, в этом внутреннем промежутке между двумя лицами, далёкими друг от друга как «да» и «нет» — строится сюжет книги «Скрябин как лицо». Безусловно, сюжет романа — такой же «внутренний», как и сама книга.

Жанры и стили

Практически все читатели и рецензенты отмечают неопределённость и многослойность романа «Скрябин как лицо» — и внутри, и снаружи его текста. И прежде всего, представляется крайне сложным определить жанр: как само́й этой книги, так и жанр её текста, литературной ткани. Конечно, не вызывает никаких сомнений, что это роман в мемуарах. И прежде всего, сам автор определённо заявляет об этом в своём предупреждении и многочисленных послесловиях. С другой стороны, автор книги родился спустя ровно полвека после смерти Скрябина, о котором он пишет как о своём близком друге. — Значит, это однозначно псевдомемуары, типичная литературная мистификация. — Но с другой стороны, можно ли всерьёз назвать мистификацией книгу, автор которой не скрывает ни своего настоящего возраста, ни имени? — любой интересующийся может в два клика установить (хотя бы в Википедии): кто такой Юрий Ханон и был ли он на самом деле другом композитора Скрябина. Стало быть, можно сделать вывод, что литературная и историческая мистификация не была целью. — Хотя, с другой стороны, в конце книги мы находим послесловие от некоей вдовы автора романа и её раздражённую полемику с издательством «Грань», из которой мы узнаём, что, оказывается, композитор и писатель Юрий Ханон всё-таки скончался в Париже (несомненно, эмиграция), десять лет спустя после смерти Скрябина (в 1925 году), а также о причинах, по которым «Вторая часть» романа осталась не изданной.

Ещё одно (третье по счёту) послесловие книги пытается как-то поддержать версию мистификации, впрочем, без особого воодушевления. Кстати сказать, именно в этом тексте вводится ещё одно жанровое определение романа, «Воспоминания солипсиста», которое встречается только единожды и в дальнейшем не получает серьёзного развития. Хотя по здравом размышлении именно эта версия кажется достаточно точной и не лишённой некоторого остроумия. В упомянутом послесловии от современной редакции издательства излагается такая история книги, которая вполне могла бы превратиться в мистификацию, если бы автор в самом деле того пожелал. В частности, там говорится, что роман впервые увидел свет в Париже (1925 г.), вышел тогда маленьким тиражом и сразу стал библиографической редкостью, типичным предметом вожделения коллекционеров (вполне правдоподобная версия, позволяющая объяснить неизвестность книги на родине). А потому только нынешнее, второе издание даёт возможность отечественному читателю познакомиться с этим редкостным образцом мемуарной литературы. И затем делается вывод: книга, посвящённая российской музыкальной жизни, наконец-то сегодня возвращается на свою историческую родину. Однако при том, снова напомню, не совершается ни малейшей попытки как-то «засекретить» персону автора или хотя бы замаскировать его под кого-то из малоизвестных современников (или, что ещё лучше, знакомых из ближнего круга) Александра Скрябина.
Таким образом, вполне возможная литературно-историческая мистификация опять зависает в воздухе и с первых же минут оказывается — несостоятельной. В целом, картина, созданная автором (и издательством?) напоминает некую шизоидную фантасмагорию, в которой два намерения и две несопоставимых реальности не пересекаются, и попросту существуют в разных измерениях, образуя нечто вроде отдельной сверх’реальности. Таким образом, здесь не удаётся прийти к однозначному выводу, попросту, отыскать термин — а потому приходится довольствоваться некими расплывчатыми внешними описаниями явления примерно в такой форме:

… К тому же он <Ханон> написал совершенно фантасмагорическую книгу «Скрябин как лицо», добавив к своей репутации статус отчаянного фантазёра и великого комбинатора. Листаю эту книгу и не могу себе отказать в удовольствии высказаться о ней, заодно и об авторе…

— Виктор Екимовский, «Автомонография»

Понятно, что в таких условиях неизбежно возникновение разных попыток охарактеризовать жанр романа как — заведомо смешанный, гибридный, что не лишено определённой доли конструктивности. Так, в одной крупной научной монографии обнаруживается достаточно сложная характеристика книги «Скрябин как лицо», которая, тем не менее, опять не включает в себя всех её составляющих: «автор полностью идентифицируется со своим героем, и таким образом возникает новый жанр, объединяющий одновременно научное издание, аналитическое эссе и мистификацию». — Как видно, и здесь опять возникает понятие «мистификации», которое даже в малой мере не соответствует антуражу издания, характеру повествования и подаче исторического материала.

Несколько иную, возможно, более основательную версию небрежно бросает сам автор, характеризуя свою книгу (причём, не только эту, но и несколько других вкупе с ней) как сделанную в новом жанре «философской эксцентрики». При всей безусловной точности и оригинальности этого определения, нельзя не заметить, что оно не слишком-то много прибавляет к пониманию природы произведения, поскольку упомянутый жанр является в полной мере придуманным, авторским, не имеет известных аналогов и мало-мальски подробного обоснования в профессиональной литературе.

Таким образом, оставив бесплодные попытки уточнить экстерьерный жанр книги как явления, оказывается не менее тяжело определить и жанр её литературного текста, настолько он не вписывается в строгие рамки. И прежде всего, привлекает внимание, что этот текст, оказывается, можно прочесть просто как «развесёлую биографию Скрябина, написанную близко и в подробностях знавшим его человеком». При желании здесь можно отыскать черты романа в письмах, романа воспитания, романа-путешествия, истории любви, семейной хроники, «картин русской жизни» и уже только напоследок — традиционных воспоминаний. Что же касается до «картин жизни», то далеко не только русской — глава за главой, перед нами предстают и Петербург, и Москва, и провинция, и «заграница» — и всё это глазами той эпохи. К тому же, кроме огромных пространств, в романе охвачен и значительный отрезок времени — с 1888 по 1909 год. Так что при попытке определения жанра придётся ограничиться только одной номинацией, несомненно, это — «книга». Причём, претолстая. Более короткую и скупую жанровую характеристику можно отыскать в другой рецензии, где без лишних слов форма романа названа как: «вымышленные воспоминания». — Данное определение хотя и вполне точное, но также является недостаточным, поскольку не исчерпывает даже малой части внутреннего содержания книги. К тому же из романа никак не удастся выбросить и немалую толику музыковедения (хотя и достаточно странного, «идеологического», но всё-таки вполне музыковедческого), а также ничуть не менее странной философии, местами напоминающей один из тех медиумических сеансов, в которых принимал участие сам Скрябин, с тем непременным ритуалом, когда «потусторонним голосом излагают элементы некоей доктрины, сочетающей контроль над хаосом и солипсизм», причём в его крайней форме. Но и тем дело не ограничивается. Сверх того, ещё остаётся масса авторских экскурсов в область глубокой психоаналитики (хотя во времена скрябинской молодости психоанализ ещё не дал столь пышных плодов на российской земле), а также — элементов исторического описания малоизвестных или тёмных сторон жизни некоторых знаменитых деятелей русской музыки тех времён (местами придающей книге черты, практически, жёлтой светской хроники). Учесть всё это в одном или двух словах достаточно тяжело, хотя «мемуары» (или «вымышленные воспоминания») и в самом деле могут включать в себя многое из перечисленного.
Если же попытаться оценить книгу с точки зрения классически корректной литературы по истории музыки, то при громадном обилии фактов, деталей и событий, описанных в романе «Скрябин как лицо», — даже по авторитетным заключениям работников Московского Музея А. Н. Скрябина — во всём тексте не находится буквально ни капли вымысла, и — ни одной ошибки: всё исключительно точно и правдиво, если верить экспертам.

На непривычное обилие малоизвестных фактов и крайне свежих идей обращают внимание практически все рецензенты и читатели, даже не слишком сведущие в истории русской музыки, — отмечая, что при желании «музыковеды могут с лёгкостью вычерпать из книги материал для диссертации, причём, далеко не одной. Найдётся над чем поразмыслить и не менее прытким исследователям литературы. Обеспечены работой и философы, и медики, и психоаналитики, и историки быта. И так далее». В конце концов, создаётся такое впечатление, будто имеешь дело с какой-то фундаментальной книгой русской жизни, наподобие «Войны и Мира». И при том, невзирая на предельную корректность фактической основы, автор не прекращает водить читателя за нос.
— Ну ведь не жил же он, в самом деле, в конце XIX века и не был столь близко знаком со Скрябиным!..
Многослойность романа сказывается в постоянном сосуществовании внутри сюжетной ткани нескольких непересекающихся пластов правды и неправды, в которых приходится с усилием продираться, или же — стараться не замечать. Об этом, кстати, вполне определённо говорит и сам автор (устами Скрябина), возвращая самому себе достаточно определённую оценку собственных намерений и, заодно, всего текста: «совершенно везде, повсюду, куда только пальцем ни ткни, короче, везде царит сплошной обман. И даже самая простота эта — тоже обманная… Какой-то многослойный пирог, и всё равно везде, кругом обман… И потому мало кому удастся пробиться сквозь эти бесконечные слои. Они смогут снять из них, быть может, один, даже два в крайнем случае, и станут уже уверены, что добрались до чего-то настоящего, подлинного, но и опять пред ними окажется обман, только уже следующий. <…> Ведь ты посягаешь… на их общую святыню, на святое у каждого: на собственную достаточность, твёрдость, основание!» Однако, как уже было сказано выше, обманывает нас автор, разумеется, не в фактах или деталях. Истина, как он справедливо замечает, состоит не в точно указанном количестве вёрст от Киева до Каростышева, и не в исторических фамилиях персонажей и действующих лиц, которые могут быть корректны или, напротив, совершенно произвольны, нисколько не влияя на настоящую, «внутреннюю правду».

Пожалуй, главное, чего не хватает в этом разнообразном хоре суждений, чтобы разобраться окончательно, так это — авторского голоса, позволяющего установить некий камертон суждения или хотя бы «среднюю линию» среди сторонних оценок книги. К сожалению, Юрий Ханон в последние десятки лет слишком редко высказывается публично, тем более, на счёт собственных произведений. И тем не менее, несмотря на репутацию замкнутого и «отдельного» человека, кое-что отыскать возможно.

И кроме шуток, через всю жизнь <Сати и Скрябин> — это два моих друга, за неимением живых. Вот уже почти тридцать моих лет прошло с ними в ежедневном диалоге, то один позвонит, то другой напишет, вот и всё моё повседневное общение… И главное: не впустую! — главным артефактом этого диалога на сегодняшний день служат два моих толстых талмуда: «Скрябин как лицо» и «Воспоминания задним числом», каждый из которых в своём роде — исторический прецедент. Строго говоря, обе эти книги и есть — застывшая масса этого неприлично длинного диалога. <…> Скрябин — больше чем композитор, его музыка — пинцет, инструмент для уничтожения мира во вселенском оргазме. А Сати — меньше чем композитор, его музыка — пинцет, тоже инструмент для сведения счётов с этим миром и его людьми.

— Юрий Ханон, «Не современная Не музыка»

Если исключить возможную версию очередной мистификации или многослойного обмана, здесь можно найти некое зерно, ключ к пониманию и этой, и всех последующих литературных работ автора. — Внутренний диалог, говоря иными словами, чрезвычайным образом развитая рефлексия — вот что позволяет ему достраивать отдельный мир, глядя на другое, принципиально незнакомое время и окружение — не своими глазами, в данном случае, глазами А. Н. Скрябина. Собственно, Ханон говорит об этом прямо, и не раз — начиная от эпиграфа книги и прелюдии (предисловия) и кончая — финалом книги, точнее говоря, её «первой части». «Моей целью всегда было донести Скрябина и его жизнь изнутри, а не так, как она кому-то представляется снизу. <…> Да, господа, перед вами настоящая Внутренняя книга».
Итак, можно сказать, что вопрос жанра постепенно проясняется. По всей видимости, если мы и не имеем дело со случаем редкой способности к метемпсихозу, что было бы «очередным многослойным обманом», то по крайней мере, можем определить преимущественный авторский метод. «Скрябин как лицо» — это и в самом деле мемуары композитора Скрябина, написанные «за него» неким третьим лицом, находящимся изнутри воссозданной, их общей солипсистской картины мира. — Именно по этому, основному признаку роман вполне можно назвать книгой «внутренних воспоминаний» или неким вариантом воспоминаний, написанных за Александра Скрябина спустя долгое время после его смерти. По всей видимости, лучше всех эту мысль автора услышал — его «младший брат», профессор Пак Ночжа, который выразил всё сказанное выше в нескольких фразах:

«Внутреннюю биографию» Скрябина, озаглавленную «Скрябин как лицо», Ханон издал — преодолевая человеческие препятствия — в 1996 году. Книга эта — биография и в то же время художественное произведение — посвящена жизни, дружбе и музыке самого Скрябина и… его друга Ханина. Биографии, в которых автор становится в то же время одним из героев — вещь практически неизвестная в русской и редкая в мировой литературе. И это — не просто вымышленный «диалог» с деятелем прошлого, а повествование о том, как Скрябин и Ханон вместе шли и идут к Просветлению. Жанр этой книги, «внутренняя биография» — совершенно нов. Речь идёт о том, что Скрябин, собственно, не умер и живёт внутри Ханона — и наоборот.

— Владимир Тихонов, «Он брезгует музыкальными кланами»

Рецензии и толкования

Несмотря на то, что книга очень плохо рекламировалась и практически так же распространялась, роман «Скрябин как лицо» имел серьёзный резонанс в профессиональных кругах и был однозначно оценён: с одной стороны как «издание высочайшего уровня», а с другой, как «ни на что не похожее произведение». Это тем более удивительно, что автор, ведущий крайне замкнутый, отдельный образ жизни, никак не участвовал в продвижении своего романа, а его имя, поставленное на обложке, уже само по себе являлось для профессионалов скорее раздражающим фактором, чем приманкой. Признанный в среде музыкантов и композиторов однозначно чужим, не входящим в клан, — в лучшем случае, Юрий Ханон мог рассчитывать на равнодушную реакцию профессионального сообщества. Тем не менее, книга «Скрябин как лицо» именно своей нетрадиционностью сумела пробить некоторые бреши в однородной среде «профи» от музыки. Общий тираж «фантасмагорической книги» разошёлся за два года, элитный — тоже, а сам роман, как и задумывал автор, превратился в книжную легенду, элитарный объект и библиографическую редкость, практически не имеющую аналогов.

«Буквально первое, что замечаешь, когда держишь книгу в руках, это её необыкновенная весомость. Понимаешь, что эта книга является предметом искусства, своего рода артефактом, призванным послужить наградой археологам будущего».

— Александр Буров, «Петербургский книжный вестник»

Практически все отзывы едины в этом мнении. «Скрябин как лицо» — прежде всего, прекрасная вещь, издательский шедевр… Книга — сущий подарок для библиографов, — отмечает другой рецензент, — они вдоволь наиграются в игру «а ну-ка опиши» (фамилия автора пишется по-разному — то Ханон, то Ханин; в качестве издательства указан некий «Центр Средней Музыки», да и с хронологией дело запутанное — на дворе то ли 1909, то ли 1925, то ли 1995 год). Художественное оформление книги способствует неизъяснимому удовольствию читателя (даже если он запутается в персонажах и примет Ханина за Скрябина и наоборот, то хоть красивую и добротно сделанную вещь в руках подержит).

Тем не менее, невозможно не заметить один весьма показательный факт: практически все рецензии, отзывы и прочие публикации, посвящёные книге — принадлежат кому угодно, но только не тем, кто (по идее) должен был бы рецензировать эту книгу. Ни один профессиональный критик соответствующего профиля, ни один музыковед или историк музыки — не удостоил книгу своим пером или стилом. Причина этого ясна, она уже была изложена несколькими строками выше. Солидарная психология клана такова: его верные члены никогда не прощают тех, кто посмел пойти против течения. Более того, именно об этом — не раз и не два — можно прочитать в тексте романа «Скрябин как лицо». В одном из многочисленных послесловий романа, написанном в августе 1994 года от имени редактора, об этом сказано с исчерпывающей определённостью. Бесспорно, тысячу раз прав автор данной книги, прямо утверждая, что успех Скрябина практически никогда не был связан с профессиональной музыкантской средой. Напротив того, чаще она оставалась к нему либо сдержанно-любезна, либо переходила к открытой вражде. Строго говоря, сáмым наглядным из примеров подобного рода явился сам Митрофан Беляев — крупнейший российский меценат, любитель музыки, фактически сделавший имя Скрябина известным для широкой публики и затем — долгие годы поддерживавший его творческий и личностный рост. В связи с этим напрашивается невольный вопрос: если бы вокруг молодого Скрябина находились одни профессионалы, — где бы он был теперь и что бы мы могли о нём узнать? К сожалению, приходится констатировать, что именно такая ситуация сложилась в судьбе автора книги — и сегодня мы имеем полную возможность наблюдать, что происходит с творчеством экстремально одарённого композитора, которого с консерваторских времён подвергли процедуре «изгнания из клана» и не поддерживает «ни один Беляев». — Только среда делает имя громким и известным как для современников, так и для потомков. И этот нелепый феномен представлен в настоящей книге чрезвычайно выпуклым образом.

…Скандальную репутацию Ханон приобрёл ещё в Ленинградской консерватории, которую, так и неясно, окончил ли (вроде как выгнали). Так же не добрался он и до Союза композиторов (вроде как не приняли). Ну а скажите, как можно принимать в СК автора сочинений с названиями типа: «Средний темперированный клавир» для фортепиано, «Песни во время еды» для голоса и сопровождения, <… полных> неприкрытого издевательства над стилистикой (неважно — традиционной или авангардной), низведением «серьёзных» жанров в балаганные представления? Одним словом — вызов благополучному (или неблагополучному — всё равно) эстетствующему обществу.

— Виктор Екимовский, «Автомонография»

Немногие рецензии и отзывы, принадлежащие перу именно музыкальных профессионалов, — принадлежат, так или иначе, но своеобразным «отщепенцам», вполне отдельным музыкантам, композиторам или критикам, которые не являются частью солидарного сообщества, в условиях современной России дополнительно скреплённого таким своеобразным цементирующим кланом как союз композиторов и музыковедов. Не будет лишним напомнить, что это экзотическое объединение унаследовано в сегодняшний день — прямо из времён сталинского Советского Союза. Более того, достаточно благожелательная и заинтересованная по тону рецензия на книгу, написанная Виктором Екимовским в 2000 году для журнала «Музыкальное обозрение» так и не была опубликована — даже несмотря на несомненный профессиональный статус и положение рецензента. Примерно та же участь постигла ещё несколько текстов, попавших в профильные музыкальные редакции как печатных, так и непечатных органов. — Понятно, что выход такого «нетрадиционного» романа и маргинальные конфликты вокруг него лишь естественным образом увеличили пропасть между его автором и ортодоксальным профессиональным сообществом.

С другой стороны, несмотря на вполне музыкальную тему исследования (композитор и его творчество), а также глубину её освещения, книга «Скрябин как лицо» попадает в своеобразный жанровый зазор. Очевидным образом, не являясь научным трудом, и даже напротив того, — провокационной художественной прозой, роман сам собой выскальзывает из-под внимания музыковедов, как не вполне соответствующий сфере их профессиональных интересов. Тем более, что стиль, язык и текст романа не вызывает у рецензентов никаких сомнений в его принадлежности. Ни один отзыв не содержал в себе замечаний, что это-мол «композиторская проза» или произведение, содержащее в себе признаки неполноценности.

«Скрябин как лицо» — явление выдающееся не только на фоне блёклой и вялой современной литературы (что само по себе не может считаться большим достоинством), но и литературы двадцатых годов, когда, как нас уверяют, книга была создана".

— Ольга Абраменко, «Ханоническое лицо Александра Скрябина»

Кроме того, автор создал настолько плотный и самодостаточный продукт, что даже те немногие, кто рискует браться за его рецензирование, первым делом разводят руками. — Если есть на свете книга, которая менее всех других нуждается в рецензиях, то это именно «Скрябин как лицо». Автор лишил работы всех прихлебателей — книга настолько плотно и исчерпывающе «укомплектована», снабжена столь многочисленными предисловиями, послесловиями и комментариями, что трудно не сбиться на цитирование. Подобная подробность, и даже мелочность работы временами создаёт крайние трудности на пути читателя (исследователя). С одной стороны, несомненная мистификация и «сплошной обман», с другой стороны, едва ли не немецкая чистота и пунктуальность в выделке фактической и идеологической базы: вплоть до неизвестных и ускользающих от глаза мелочей. Понятно, что только истинный специалист-скрябиновед (или работник музея Скрябина) может оценить и верифицировать для себя подобную работу.

Книга, хотя и является открытием по жанру, но в то же время основана на подробном, профессионально-точном исследовании скрябинской жизни и творчества. Словно бы подчиняясь логике Автора, кланы, хозяйничающие в российских газетах и журналах, обратили на неё мало внимания, что говорит лишь об уровне сознания российской «культурной элиты». Однако, без «лишнего шума» и упоминания, скрытым образом этот роман уже стал материалом для нескольких научных диссертаций в консерваториях и гуманитарных университетах России.

— Владимир Тихонов, «Я не музыкант и не гражданин!»

Таким образом, провалившись в профессиональную зону молчания или даже сознательного умолчания, прецедентная книга о жизни и внутренней эволюции Александра Скрябина оказалась лишена чисто музыковедческого или историко-музыкального контекста, проникая в свою материнскую среду только окольными путями. Возможно, эти оценки и существуют ныне, но, подобно всякой маргинальной культуре, проявятся только позднее, когда очистится социальное поле и профессиональная среда будет лишена личного и кланового сопротивления, которое в данном случае обладает решающим голосом. Именно по этой причине наиболее интересной и продуктивной сегодня представляется чисто идеологическая трактовка романа, которую представил профессор востоковедения, Владимир Тихонов, анализируя книгу со своих профессиональных и личных позиций: как буддолог и марксист. И прежде всего его версия представляется таковой потому, что она ближе всего подступает к авторскому намерению и лицу. В течение всей жизни, многократно и настойчиво автор романа подчёркивал, что он не музыкант, и не художник, но прежде всего — каноник, человек внутреннего закона, для которого главная задача — создание смыслов и правил. Как раз эту часть романа и выдвигает на первый план профессор Тихонов: «Житие Скрябина, писанное Ханоном, решает задачу, которая „нормальными“ биографами великого композитора не только не была решена, но по сути даже и не ставилась. Ханонъ тонко отслеживает стадии скрябинского внутреннего роста, приведшего в итоге былого выпускника Консерватории, золотого медалиста, виртуоза, „дворянского пианиста“ и сочинителя романтических стихов к новой, принципиально другой жизни, проникнутой Идеологией и отдельным Смыслом». По мнению Пака Ноджи, главная тема книги — это не обычная или обыденная человеческая жизнь «профессионального музыканта» или даже великого, гениального композитора, а существование, насквозь проникнутое движением к последней Мистерии, «во взыскании нового (сверх)человека и нового (сверх)человечества». Мы имеем возможность наблюдать едва ли не в реальном времени, как талантливый сочинитель и исполнитель постепенно перерастает и перепрыгивает через самого себя, познавая всю пустоту и суетность общепринятых форм общественного существования и «конвенционального» музыкального сочинительства, постепенно — медленно, очень медленно, — приходя к преодолению «ветхого Адама» внутри и вовне, к жизни в качестве Лица — свободной, воссоединившейся со своим экзистенциальным Бытием Личности.

Путь этот тернист, как и любая доро́га к преодолению отчуждения от собственного «горнего», надчеловеческого Я, к тем высотам, где Я растворяется в Вечности. Но точно так же был тернист и путь Гаутамы Будды — от «нормального» подростка из «хорошей» семьи, а после — «нормального» аскета — к Просветлённому, впервые показавшему людям, насколько относительно их существование, казавшееся столь единственным и незыблемым. Скрябин не называл себя буддистом, не является им и Ханон — в том самом смысле, в котором не был буддистом сам Будда, а Маркс, по его собственному заявлению, не был марксистом. — История о двойном пути Скрябина и Ханона к Просветлению — это ещё одно напоминание о том, что вовсе не внешний буддизм в форме догмы или ритуала ведёт к Нирване, а самостановление в качестве Будды в своём собственном праве, процесс, который ни в какие догмы и «измы» не уложить. Чтобы дойти до источника и напиться воды, совсем не обязательно называть себя «водистом», нужно просто сделать первый шаг вперёд, а потом уже ноги и потребность доведут сами. Это очень простая истина, однако человеку, потерявшемуся в словесных дебрях нашего мусорного времени, наверняка понадобится не одна книга Ханона, чтобы её ощутить.

— Владимир Тихонов, «Я не музыкант и не гражданин!»

История издания

Первое, что привлекает взгляд внимательного библиофила, когда он берёт в руки этот весьма толстый артефакт книжного искусства — масса несоответствий, словно бы продолжающих в печатной форме внутреннее содержание романа «Скрябин как лицо». И прежде всего, самые простые и точные сведения, содержащиеся на обложке, титульном листе и последней странице: имя автора, издательство, год издания, тираж… — И здесь во всём царит тот же странный, тщательно упорядоченный беспорядок несоответствий, который пронизывает и текст, и существо книги. Для начала открываем титульный лист. Читаем год издания: однозначно — 1995. Однако с противоположной стороны книги информация уже иная: «книга подписана в печать 15.03.1996» и все остальные даты также начинаются — с 1996 года. Картину беспорядка в части года издания никак не рассеивает и страница сайта издательства, выпустившего книгу, она поддерживает только первую дату, и никак не объясняет вторую, вполне техническую и формальную. Дальше — больше. Самые первые рецензии и упоминания о книге датированы вовсе не 1995 и не 1996 годом, как следовало бы ожидать, и даже не 1997. — В 1998 и 1999 году книжные критики обсуждают роман — как свежевыпущенный издательством. — Впрочем, каким же издательством? И здесь начинается ещё одна игра в несоответствия.

Тот же титульный лист вполне корректно сообщает, что книга «Скрябин как лицо» произведена неким Центром Средней Музыки, и более никем. Ни единого упоминания о «Ликах России». Прямо противоположная картина царит на последней странице книги, где размещена официальная информация об издании. Ни единого упоминания о «Центре Средней Музыки».

Ссылки

• [yuri-khanon.com/res_litterae.html Юрий Ханон. «Скрябин как лицо» на персональном сайте автора]
• [khanograf.ru/arte/Толстая_новинка_(Юр.Ханон) Юрий Ханон. «То́лстая новинка» (1997)]
• [khanograf.ru/arte/Анархист_от_музыки_(Юр.Ханон) «Анархист от музыки» (отрывок из книги проф. Тихонова «Империя белой маски»)]
• [www.liki-rossii.ru/Izdan/izdan_det/skrjabin.htm «Скрябин как лицо», страница издательства «Лики России», Санкт-Петербург]
• [www.bookman.spb.ru/03/Hanin/Hanin.htm «Петербургский книжный вестник»: Александр Буров, «О Скрябине, о маске и лице…» (рецензия на книгу «Скрябин как лицо»)]

Отрывок, характеризующий Скрябин как лицо

Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.