Балиев, Никита Фёдорович

Никита Балиев
Nikita Balieff
Никита Балиев. 1918
Имя при рождении:	Мкртич Аствацатурович Балян
Дата рождения:	1876(1876)
Место рождения:	Ростов-на-Дону
Дата смерти:	4 сентября 1936(1936-09-04)
Место смерти:	Нью-Йорк
Профессия:	актёр театральный режиссёр
Гражданство:	Российская империя Российская империя США США
Театр:	Летучая мышь
IMDb:	ID 0050227

Ники́та Фёдорович Бали́ев (настоящее имя Мкртич Асвадурович Балян, 1876—1936) — актёр, режиссёр, основатель и директор пародийного московского театра «Летучая мышь», французского Le Théâtre de la Chauve-Souris и бродвейского Chauve-Souris. Брат Г. Ф. Балиева, муж Мары Крэг и Елены Балиевой.

Биография

Родился в сентябре 1876 года в Ростове-на-Дону.

Окончил Московскую коммерческую академию (1896), но его страстью и призванием был театр. Он стал пайщиком Московского художественного театра и секретарём Владимира Ивановича Немировича-Данченко. В театральных постановках он создал несколько запоминающихся ролей: Бык в «Синей птице» М.Метерлинка, Розен в «Борисе Годунове» А.Пушкина, Гость Человека в спектакле «Жизнь Человека» Л.Андреева. Но самым сочным и характерным стал образ Хлеба в пьесе Мориса Метерлинка «Синяя птица», которую поставил на сцене МХАТа Станиславский 13 октября 1908 года. С пародии на этот легендарный спектакль началась жизнь театрального кабаре «Летучая мышь». В спектакле за птицей следовали Константин Сергеевич Станиславский и Немирович-Данченко. На премьеру 18 октября 1908 года в небольшой артистический подвал пригласили 60 гостей и напечатали объявление в газете «Русское слово»:

«Интимный „кабачок“ друзей художественного театра открывается в воскресенье»

Все начинания Балиева поддерживал его друг и меценат Николай Тарасов, про которого Н. Е. Эфрос писал:

«Изящный юноша с бархатными глазами на красивом матовом лице. Он обладал тонким вкусом и счастливой внешностью. Судьба была на редкость милостива и щедра к нему…»

За семь месяцев до описываемых событий 29 февраля 1908 года Балиев и Тарасов спустились в слабо освещённый подвал дома дома Перцова. Николай Тарасов арендовал подвал, актёры Художественного театра В. И. Качалов, О. Л. Книппер-Чехова, И. М. Москвин, Г. С. Бурджалов и Алиса Коонен подписали соглашение на открытие актёрского клуба и заверили бумагу в городском присутствии.

Воплотив свою мечту о собственном театре, Никита Балиев открыл интимный клуб для актёров МХАТа, который очень скоро вырос в знаменитый московский камерный театр с постоянной труппой, а после эвакуации из революционной России, в яркое ревю — представления на Бродвее.

В десятилетней биографии кабаре Н. Е. Эфрос описал историю зарождения театра в России:

«Художественный театръ — серьёзнейший театръ, съ героическимъ напряжѣниемъ, въ бурленiи творческихъ силъ разрешающiй самыя сложныя сценическiя проблемы. Но у актеровъ этого театра - и большая любовь къ юмору, большой вкусъ къ шуткѣ. Они всегда любили смех. Выход этому должна дать "Летучая мышь", вот настроенья, мысли и цѣли, съ которыми Н. Ф. Балiев и Н. Л. Тарасовъ, сгруппировав вокруг себя товарищей по театру, арендовали подвал и подвесили къ его серому сводчатому потолку летучую мышь. Место отдыха людей - царство привольной, но красивой шутки, и подальше от посторонней публики»

— Н. Е. Эфрос, 1918.

Через полтора месяца подвал дома Перцова, в котором располагалось театральное кабаре, был затоплен. Апрель 1908 года выдался тёплым, несколько дней подряд лил дождь и снега растаяли. Уровень воды в Москве-реке поднялся, и она выступила из берегов .

После восстановления театрального помещения труппа Балиева возобновила свои представления, и театр жил в этом уютном и мистическом доме до конца 1909 года, показав 18 октября 1908 года пародию на «Синюю птицу»; отпраздновав свой юбилей 19 марта 1909 года, с участием А. Л. Вишневского, Н. А. Андреева и А. В. Собинова; и устроив незабываемую «новогоднюю ёлку» 23 декабря 1909 года.

«Летучая мышь продержалась полтора коротких театральных сезона в своём первоначальном помещении, испытав весной опустошение от разбушевавшихся вод Москвы-реки»

10 февраля 1910 года в подвале дома № 16 на Милютинском переулке состоялось первое платное представление в пользу нуждающихся артистов театра, и с этого времени «Летучая мышь» становится ночным театральным кабаре для платной публики. В репертуаре театра были пародии, включая незабываемую буффонаду Николая Тарасова про «Наполеона и его пропавшего шофёра» и пародию на спектакль Малого театра «Мария Стюарт», показанную в ночь с 5 на 6 ноября 1910 года. Быть может, этот вечер стал последним весёлым праздником, 13 ноября 1910 года Николай Тарасов застрелился. Спектакли были отменены по случаю этой трагедии.

В 1912 году в театре Милютинском поставили «Пера Гюнта», а в 1913 году пародию «Сорочинская Елена» — на премьеры Свободного театра «Сорочинская ярмарка» К. Марджанова и «Прекрасная Елена» А. Таирова, а также множество импровизированных пародий и миниатюр.

В 1915 году «Летучая мышь» переехала в подвал доходного дома № 10 на Большом Гнездниковском переулке. Дом, построенный архитектором Нирнзее называли небоскрёбом.

Продавались билеты, анонсировались спектакли, выпускались рецензии в газетах и журналах. С этого момента исчезла обстановка варьете. Репертуар театра был очень большим и разнообразным.

Большевистский переворот изменил аудиторию театра, большевистская пресса называла стиль театра не иначе, как «разлагающимся бытом». Однажды Никита Балиев был арестован на трое суток и подвергнут штрафу в 100 000 рублей «за нарушение комендантского часа». Началась совсем другая жизнь с выступлениями в железнодорожных депо для рабочих и концертами по частям Красной Армии. Но Балиев был весёлым и заботливым человеком, умевшим собирать вокруг себя людей. Он сумел вывезти бо́льшую часть труппы в Европу, затем в Америку .

Помогли ему антрепренёры сэр Чарльз Блейк Кокрэн и Моррис Гест . Компания «Le Théâtre de la Chauve-Souris» выступала в театре Феми́на, записывала пластинки на студии «Columbia Graphophone Company» с оркестром театра «Водевиль» и прославилась на весь мир, во многом благодаря энергии Никиты Балиева и киноплёнкам, запечатлевшим эти выступления. Ли де Форест показал свой фонофильм «La chauve souris» в «Rivoli Theater» 15 апреля 1923 года.

Никита Балиев подружился с американскими драматургами общества «Круглого стола» (англ. Algonquin Round Table). В один апрельский вечер 1922 года был показан спектакль «No Sirree!». В музыкальных вечерах участвовали Роберт Шервуд, Таллула Бэнкхед и Хелен Хейз.

В сезоне 1922 года «Chauve-Souris» показала на Бродвее 153 представления в «Forty-Ninth Street Theatre», с оформлением и костюмами Николая Ремизова и Сергея Судейкина. В программе был знаменитый «Парад деревянных солдатиков» Леона Есселя, с декорациями и костюмами Мстислава Добужинского.

После гастролей по Южной Америке труппа вновь вернулась в Европу. «Летучая мышь» уже называлась театральной компанией — La Chauve-Souris compagnie théâtrale  (фр.), и представляла спектакли на сцене парижского театра «Фемина» с 1923 по 1933 годы.

С 14 января по 7 марта 1925 года «Chauve-Souris» выступала на Бродвее, на сцене «Forty-Ninth Street Theatre», и с 10 октября по 17 декабря 1927 года на сцене «Cosmopolitan Theatre» компания Балиева дала 80 представлений.

В 1926 году вышел в прокат фильм Ралфа Бартона с участием Никиты Балиева, «Camille: The Fate of a Coquette», литературным источником которого стал роман «Дама с камелиями» .

В 1928 году Никита Балиев был награждён орденом Почетного легиона. Он участвовал в творческих вечерах Тэффи, Дон-Аминадо и Мунштейна.

С 1 апреля 1928 года труппа выступала в «Sam S. Shubert Theatre». В программе принимала участие балерина Тамара Жева.

С 22 января по 4 марта 1929 года начались выступления в «Jolson’s 59th Street Theatre» , а с 21 октября по ноябрь 1931 года представления в «Ambassador Theatre» труппы «New Chauve-Souris», затем состоялись гастроли в Лондоне.

В 1931 году Балиев поставил инсценировку «Пиковой дамы» по А. С. Пушкину в парижском театре «Madeleine». Сценографию и эскизы костюмов сделал Ф. Ф. Комиссаржевский.

В Париже Балиев создал «Театр русской сказки»^{en français?}, а в 1934 году вернулся в США.

Женой Никиты Балиева была молодая актриса Зоя Карабанова , известная в России как Мара Крэг, звезда немого кино производства компании Иосифа Ермольева, а затем актриса голливудских фильмов — Mme. Karabanova. Вторую жену, полную отчаяния из-за покинувшего её Фёдора Комиссаржевского, Никита Балиев подобрал у лондонского моста Ватерлоо и обвенчался с ней на корабле, держащего путь на северо-американский континент. Судьбы у этих актрис были разными; Зоя Карабанова прошла яркий звёздный путь, завершившийся в Голливуде в 60 лет. Mme. Komisarjevskaia обрела своё счастье, став Mrs. Elene Balieff. Она оставила актёрское ремесло, пережив внезапную кончину на пике славы Никиты Балиева. Елена Аркадьевна руководила балетной школой, а последние свои годы жила при Ново-Дивеевском монастыре, там и скончалась в 86 лет.

3 или 4 сентября 1936 года легендарный конферансье и энергичный театральный антрепренёр внезапно умер, это случилось в Нью-Йорке. Никита Балиев похоронен на кладбище Маунт Оливет, Лонг-Айленд.

Фильмография

• Nikita Balieff (1877–1936) (англ.) на сайте Internet Movie Database
• La chauve souris (англ.) на сайте Internet Movie Database, 1923. Презентация под названием «De Forest to Film Chauve Souris Story» фильма Ли де Фореста состоялсь в «Rivoli Theater» 15 апреля 1923 года.
• Camille (англ.) на сайте Internet Movie Database, 1926 — фильм Ралфа Бартона назывался «Camille: The Fate of a Coquette», его литературным источником был роман «Дама с камелиями».
• Никита Балиев играл в фильме «Once in a Blue Moon» (1935, Бен Хект)

Библиография

• Ракитин Ю. Никита Федорович Балиев. Памяти друга. — Иллюстрированная Россия, 1937, № 45-57
• Подводя итоги. Письмо Никиты Балиева Юрию Ракитину [14 марта 1933 года]. Публ., вст. текст и коммент. В. В. Иванова // Мнемозина. Документы и факты из истории отечественного театра ХХ века. Вып. 3 / Ред.-сост. В. В. Иванов. М.: АРТ, 2004. С.239-243; 545—551.
• Н. Е. Эфрос. "Театръ "Летучая мышь" Н. Ф. Балiева. 1908 - 1918» Обзоръ десятилѣтней художественной работы перваго русскаго театра-кабарэ. М.: Печатано въ художественныхъ мастерскихъ журнала "Солнце Росiи", 1918 С. 76. ISBN 978-599-898-592-8
• М.Авриль, Т.Гладкова, В.Лосская (Париж); Л.Мнухин, Н.Осипова, Т.Полуэктова, О.Ростова, Н.Рыжак, В.Телицын (Москва). «Российское зарубежье во Франции 1919—2000» / Биографический словарь в трёх томах. М.: Наука, Дом-музей Марины Цветаевой, 2008—2010. ISBN 978-5-02-036267-3
• Alma Law. Статья: «Nikita Balieff and the Chauve-Souris» в книге Robert Leach, Victor Borovsky. «A history of Russian theatre». Cambridge University Press. ISBN 0521432200
• Lawrence Sullivan. «Nikita Baliev’s Le Théâtre de la Chauve-Souris:An avant-garde theatre». Dance Research Journal, 1986-87, в.18 № 2

Персоналии   Россия   Театр

Отрывок, характеризующий Балиев, Никита Фёдорович

– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.