Война за галицко-волынское наследство

Эта статья — о польско-литовской войне XIV века. О войне XX века см. польско-литовская война.

Не следует путать с Война за объединение Галицко-Волынского княжества.

Война за Галицко-волынское наследство
Дата	1340 — 1392
Место	Галиция, Волынь
Итог	Островское соглашение Галиция отошла к Польше; Волынь отошла к Литве;
Противники
Королевство Польское Королевство Венгрия Великое княжество Литовское Галицко-Волынское княжество Великое княжество Волынское Золотая Орда
Командующие
Казимир III Людовик I Великий Ядвига Анжуйская Ягайло Любарт Гедиминович Дмитрий Детько Кейстут Витовт Федор Любартович Узбек-хан
Силы сторон
неизвестны неизвестны
Потери
неизвестны неизвестны

Война за галицко-волынское наследство — серия вооружённых конфликтов между Королевством Польским и Великим княжеством Литовским за обладание территорией ослабевшего Галицко-Волынского княжества (распалось в ходе войны в 1349) с 1340 по 1392 год, на которое они предъявляли династические претензии .

Предпосылки

С XI века монархи королевства Польского, королевства Венгерского и позднее Великого княжества Литовского боролись за стратегически важные регионы Галицию и Волынь, однако эти территории оставались в составе Древнерусского государства. К XIII веку в Галиции и Волыни образовалось Галицко-Волынское княжество (лат. Regnum Rusiae — Королевство Русское. В ходе борьбы за власть после смерти первого галицко-волынского князя Романа (1205) соседям Руси удавалось ненадолго оккупировать разные районы княжества, а венгерские королевичи Коломан и Андрей княжили в Галиче. А после утверждения династии Романовичей (1239) соседи княжества сами оказались перед необходимостью обороны (в том числе от совместных галицко-ордынских походов) и потеряли приграничные земли.

Новый рост территории княжества (на юг и восток) был связан с падением улуса Ногая (1300), но к весне 1323 года относится смерть Льва и Андрея Юрьевичей (по одной из версий, они погибли в борьбе с Ордой), и в том же году поляки вторглись в Галицию, а Гедимин впервые ненадолго присоединил Волынь. В 1324 году он выиграл битву на Ирпени и захватил Киев. После отстранения боярами последнего по прямой линии монаршего рода Рюриковича на престоле Владимира Львовича, галицко-волынским князем стал наследник Романовичей по женской линии (сын Марии Юрьевны и сохачевско-черского князя Тройдена Болеславича) Юрий II Болеслав из династии Пястов. 7 апреля 1340 года он был отравлен галицкими боярами за насаждение католичества.

Смертью Юрия-Борислава воспользовался польский король Казимир III. Он оказался готовым к такому развитию событий и на первое сообщение о смерти «короля Малой Руси» явился с своим войском, и захватил Львов. Как отмечает Войтович, для сбора такого войска в те времена нужно было потратить несколько месяцев. Смерть Юрия-Борислава дала возможность для Казимира III, как близкому родственнику мазовецких князей претендовать на галицко-волынский престол. Начиная с 1346 года король польский Казимир III добавил в свой королевский титул претензионный монарший домен, что он «пан и дедыч Руской земли».. Княжий престол оказался пустым. Его желали занять родственники Романовичей — король Польши и Великий князь Литовский. Казимир III, польский король, доказывал свою правоту тем, что он принадлежал к династии Пястов, из которой происходил отравленный монарх. У Любарта Гедиминовича, литовского князя, были свои аргументы: его первая жена была дочерью галицко-волынского князя Андрея Юрьевича. В спор на стороне поляков вмешалось Венгерское королевство, короли которого были тесно связаны династическими браками с монаршим домом Романовичей, и давно хотели занять Галицкое королевство. Еще в 1205 г., после внезапной смерти Романа Мстиславича, венгерский король Андраш II был коронован Папой Римским королём Галиции и Лодомерии (лат. Dei gratia, Hungariae, Dalmatiae Croatiae, Romae, Seruiae, Galliciae, Lodomeriaeque rex). Венгрские короли, имевшие на тот момент самые большие права на галицко-волынский престол, не признавали польских претензий на галицко-волынское наследство. Конфликт был разрешён после смерти Казимира Великого: в 1370 году Людовик I, как сын сестры бездетного Казимира, беспрепятственно получил польскую и галицкие короны. Таким образом, пределы соединённых владений Людовика I простирались от Балкан до Балтийского моря и от Чёрного моря до Адриатического. По его дочери Ядвиге, которая стала польской королевой, Галицкое королевство отошло к династии Гедиминовичей (ветвь Ягеллонов).

До войны монархи Галицко-Волынской Руси, Литвы, Польши и Венгрии имели общие семейные связи и их страны находились в союзах. После смерти в 1339 году Алдоны Анны, жены Казимира III, которая приходилась Гедимину дочерью, и смерти самого Гедимина в 1341 году союз между Великим княжество Литовским и Польским королевством распался.

Ход войны

Первый этап

В 1340 году Любарт Гедиминович занял престол князя Волыни, а в Галиции пришли к власти местные бояре, объявив своим новым князем Дмитрия Дядька. Несмотря на это, Любарт продолжал именовать себя галицко-волынским князем, а Дядько употреблял домен — «староста земли Руской».

Тем временем Казимир III, польский король, напал на Галицию и занял многие города, в том числе Львов и Перемышль, заставив Дмитрия Дядька признать вассальную зависимость от него. Однако Дядько через некоторое время вновь начал проявлять самостоятельность с целью обрести независимость. Он заключил союз с Золотой Ордой и Литвой, и в 1341 году совершил успешный поход в Польшу при поддержке монголов и Любарта. В результате Любарт захватил такие города, как Белз, Владимир и Кременец. Однако, в результате предательства, он попал в руки к Казимиру. Из плена его освободил родной брат Кейстут Гедиминович. На протяжении нескольких лет братья контролировали и защищали отбитые у Польши города, а после смерти Дядька — и большую часть Галиции, которая официально перешла к ним. В 1344 году был подписан мир, по которому поляки признавали власть литовцев на Волыни и в большей части Галиции, в обмен на что литовцы обязывались помочь Польше в походе на Ратиборское княжество в 1345 году.

Второй этап

Однако в 1348 году Казимир заключил договоры с чехами, Тевтонским орденом и Золотой Ордой, и в 1349 году вновь начал войну, воспользовавшись поражением литовских войск от крестоносцев в битве над Стравой. Он направив свои войска на Волынь и почти полностью занял её (Луцк и Подолье остались в руках литовцев), но как только из ненадобности распустил часть войск по домам, Кейстут и Любарт, заручившись поддержкой великого князя московского Семёна Ивановича Гордого, вновь заняли Волынь, Холмщину и Белз, изгнав оттуда поляков в 1350 году и захватив дополнительные территории.

В том же году снова был подписан мир, по которому противники вновь разделили спорные территории: литовцам досталась Волынь с Белзом и Холмом, а полякам — вся Галиция.

Но и новый мир недолго продержался — Литва захотела присоединить к себе Галицию, и в том же 1350 году боевые действия возобновились. Литовские войска вторглись на территорию Польши, в ответ на что поляки и венгры, тоже заинтересованные в обладании регионом, совершили нападение на Волынь в 1351 и 1352 годах. К новым территориальным изменениям эти военные действия не привели.

24 июня 1355 года был подписан третий по счёту мир, по которому Польша получала Галицию, Перемышльщину и Надсанье, а Литва — Волынь, Берестейщину и Холмщину. Город Кременец на Волыни считался общим владением обеих монархий. Фактически новый мир сохранял статус-кво 1350 года, что не удовлетворяло литовцев.

В 1366 война возобновилась. Поляки снова, хорошо подготовившись, напали на Волынь, и за короткий срок захватили Холм, Белз, Владимир и Луцк, заставив подписать литовцев уже четвёртый по счёту мирный договор. По новому договору Любарт получал лишь Луцкую землю и часть Владимирской, а Казимир — всю остальную часть Волыни и Галицию. Управление Волынью Казимир получил князю Александру Кориатовичу.

Третий этап

В 1370 году король Польши Казимир III умер. Этим воспользовались литовские князья, атаковав контролируемые поляками земли Волыни. В результате Александр Кориатович и Юрий Наримунтович, два литовских князя, служивших полякам, перешли на сторону Литвы, а сама Литва завоевала всю Волынь. Тем временем в Польше появился новый король —Людовик I Великий, ему также подчинялась Венгрия.

Людовик в 1377 году организовал поход против литовцев. В результате Литва потеряла Белз, Холм и Городло. Согласно новому перемирию, литовский князь Любарт признавал себя вассалом Людовика, благодаря чему закрепил за собой всю Волынь, а власть над Галицией формально признавалась за Владиславом Опольским, тоже вассалом Людовика, хотя фактически Галицию контролировала венгерская администрация.

В 1382, после смерти Людовика, Любарт не решился начать новую войну, а просто выкупил свои города (Олекско, Городло, Лопатин, Кременец, Перемыль и Сесрятин) у венгерских старост.

В 1385 году Польша и Литва заключили Кревскую унию, путём брака польской королевы Ядвиги и литовского князя Ягайла. Это сделало невозможным войны между государствами и сделало Великое княжество Литовское зависимым от Польши. В 1387 Ядвига совершила в Галицию поход, изгнала венгров и присоединила эту территорию к польской монархии.

После смерти Любарта Ягайло отобрал у его сына Фёдора часть княжества, заново перераспределив территории бывшего Галицко-Волынского княжества в пользу Витовта. Фёдор в 1387 году потерял Луцкую землю, а в 1390 —Владимирскую. Территориальные изменения, закрепившие за поляками Галицию, а за литовцами Волынь, были утверждены островским соглашением 1392 года, которое подписали Ягайло и Витовт.

Итог

В результате длительной, пятидесятидвухлетней войны, земли Галицко-Волынского княжества были разделены между его соседями — Польшей и Литвой. Польское королевство получило часть Галиции с городами Галичем и Львовом, Подляшье, Люблин и южные земли Подолья, а также — часть Волыни с городами Белзом и Холмом, а Великое Княжество Литовское — Волынь с Владимиром и Луцком, часть Подолья.. В 1431 году Федору Любартовичу удалось вернуться на княжение во Владимир-Волынский, однако вскоре князь умер. В 1434 году волынским князем стал сын литовского князя Ольгерда Свидригайло. Волынь была одним из опорных пунктов в его борьбе за власть. В 1440 году Казимир IV признал власть Свидригайло на Волыни. После смерти последнего в 1452 году Волынь была присоединена к ВКЛ. Такой раздел сохранялся до 1569 года, когда была подписана Люблинская уния.

Галицко-Волынское княжество прекратило своё существование как единое политическое целое. Польша в скором времени упразднила Галицкое княжество, попавшее в её состав, создав на его территории Русское воеводство польской короны, а Литва объединила подконтрольные ей территории бывшего княжества в Волынское воеводство.

Интересно, что хотя княжество было разделено между Литвой и Польшей, титул королей «Галиции и Владимирии» закрепился за польско-венгерской Анжуйской династией, после разделов Речи Посполитой использовался Габсбургами — «король Галиции и Лодомерии» (лат. Regnum Galiciae et Lodomeriae, нем. Königreich Galizien und Lodomerien; польск. Królestwo Galicji i Lodomerii; укр. Королівство Галичини та Володимирії), польские короли использовали в своем монаршем домене приставку — «Червоной Руси», и просто «Руси», а литовские великие князья титуловались с конца XIV ст. — «Литвы и Руси».

Литература

• [litopys.org.ua/krypgvol/krypgv13.htm Крип’якевич І. Галицько-волинське князівство. Київ, 1984.]  (укр.)
• Мікола Ермаловіч. Старажытная Беларусь: Віленскі перыяд. — Гіст. дасл. — Мн.: Выд. цэнтр «Бацькаўшчына»: МП «Бесядзь», 1994. — 91 с. ISBN 985-6026-01-6.  (белор.)
• Grzegorz Błaszczyk, Dzieje stosunków polsko-litewskich od czasów najdawniejszych do współczesności. Tom I. Trudne początki, Poznań 1998, ISBN 83-232-0839-5  (польск.)
• Henryk Paszkiewicz, Polityka ruska Kazimierza Wielkiego, Kraków 2002, ISBN 83-88385-05-4  (польск.)
• Jerzy Wyrozumski, Kazimierz Wielki, Kraków 2004, ISBN 83-04-04688-1  (польск.)
• Шабульдо Ф. М. [legends.by.ru/library/shabuldo.htm Земли Юго-Западной Руси в составе Великого княжества Литовского]

Отрывок, характеризующий Война за галицко-волынское наследство

Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.