Дюркгейм, Эмиль

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Дюркгейм.
Эмиль Дюркгейм
Émile Durkheim
Место рождения:

Эпиналь, Франция

Место смерти:

Париж, Франция

Научная сфера:

социология

Альма-матер:

Высшая нормальная школа (Париж)

Научный руководитель:

Эмиль Бутру, Фюстель де Куланж

Известные ученики:

Марсель Мосс

Известен как:

один из создателей социологии как самостоятельной науки

Давид Эмиль Дюркгейм (фр. David Émile Durkheim, 15 апреля 1858 — 15 ноября 1917) — французский социолог и философ, основатель французской социологической школы и структурно-функционального анализа. Наряду с Огюстом Контом, Карлом Марксом и Максом Вебером считается основоположником социологии как самостоятельной науки[1][2].

Целостность и социальная интеграция в условиях модерна, лишённого традиционных и религиозных связей, представляли главный исследовательский интерес Дюркгейма. Первый крупный труд социолога, «О разделении общественного труда», увидел свет в 1893 году, а через два года он опубликовал свои «Правила социологического метода». Тогда же он стал первым профессором социологии первого во Франции социологического факультета[3]. В 1897 году он представил монографию «Суицид», где провёл сравнительный анализ статистики самоубийств в католических и протестантских обществах. Данная работа, положившая начало современным социальным исследованиям, позволила окончательно отделить социологию от психологии и политической философии. В 1898 году Дюркгейм учредил журнал L’Année Sociologique («Социологический ежегодник»). Наконец, в книге 1912 года «Элементарные формы религиозной жизни» Дюркгейм представил свою теорию религии, основанную на сопоставлении общественной и культурной жизни аборигенов и современников.

Дюркгейм желал видеть социологию широко признанной, полноценной научной областью. Он переработал созданный Контом позитивистский подход и предложил свою методологическую систему, своего рода эпистемологический реализм. Другим предметом его популяризации стал гипотетико-дедуктивный метод. В понимании Дюркгейма социология представала наукой об институтах в широком смысле, то есть об «убеждениях и способах поведения, установленных коллективно»[4][прим. 1]. Целью социологии он видел изучение структурных социальных фактов. Дюркгейм был приверженцем

структурного функционализма как в социологии, так и в антропологии.

До самой смерти, настигшей учёного в 1917 году, Дюркгейм оставался одной из центральных фигур французской интеллектуальной жизни. Он стал автором многочисленных лекций и публикаций, посвящённых проблемам социологии знаний, образования, религии, права, а также вопросам морали, социальной стратификации и девиантного поведения. Дюркгейм ввёл в научный оборот ряд популярных ныне терминов, в частности, «коллективное сознание»[5].





Биография

Детство. Образование

Дюркгейм родился в лотарингском Эпинале в религиозной еврейской семье. Его отец, дед и прадед служили раввинами[6]. В раввинской школе начинал учиться и сам Эмиль, однако в довольно раннем возрасте он отказался следовать семейной традиции и перешёл в другую школу[6][7]. Дальнейшая его жизнь была полностью светской, и в своих трудах Дюркгейм неоднократно показывал, что феномен религии был в большей степени определён социальными факторами. Тем не менее, социолог сохранил связи как со своей семьёй, так и с еврейским сообществом[6]. Многие соавторы и студенты исследователя происходили именно из этой среды, причём некоторые находились с Дюркгеймом в родственных отношениях. Известный социоантрополог Марсель Мосс приходился Дюркгейму племянником[1].

Несмотря на скорое развитие, Дюркгейм стал студентом Высшей нормальной школы лишь с третьей попытки, в 1879 году[7][8]. Как оказалось, курс Дюркгейма стал одним из самых талантливых в XIX веке. Многие его товарищи, в том числе Жан Жорес и Анри Бергсон, впоследствии заняли центральное место во французской интеллектуальной среде. Университетским руководителем Дюркгейма был Нюма-Дени Фюстель де Куланж, историк и сторонник общественно-научной методологии. Диссертация Дюркгейма, написанная на латыни, была посвящена творчеству Монтескьё[9]. В студенческие годы Дюркгейм знакомился с исследованиями Огюста Конта и Герберта Спенсера, благодаря чему приобрёл интерес к научным методам в изучении общества[7]. Вместе с тем французская система образования того времени не предлагала каких-либо курсов, посвящённых наукам об обществе. Гуманитарный подход не заинтересовал Дюркгейма, переключившего своё внимание с психологии и философии на этику и, впоследствии, на социологию[7]. В 1882 году, будучи предпоследним студентом в классе, Дюркгейм сдал экзамены и получил право преподавать.

Реалии того исторического периода не позволяли человеку со взглядами Дюркгейма занять академическую должность в Париже. С 1882 по 1885 год он преподавал философию в ряде провинциальных школ[10]. В 1885 году он принял решение о переезде в Германию, где два года изучал социологию в университетах Марбурга, Берлина и Лейпцига[10]. В нескольких эссе Дюркгейм писал, что в Лейпциге он осознал ценность эмпирического подхода и его языка конкретных, сложных вещей, сильно контрастирующих с абстрактными и простыми идеями картезианского метода[11]. К 1886 году Дюркгейм завершил работу над черновиком работы «О разделении общественного труда», которая стала частью его докторской диссертации. В те годы его усилия были направлены на создание социологии как науки[10].

Академическая карьера

Германский период жизни Дюркгейма отмечен написанием многочисленных статей о немецкой общественной науке и философии. Особое впечатление на него произвели работы Вильгельма Вундта[10]. Статьи Дюркгейма получили признание во Франции, и в 1887 году он получил преподавательскую должность[прим. 2] в университете Бордо, где приступил к работе с первым в истории города общественно-научным курсом[10]. В частности, Дюркгейм впервые во Франции прочитал курс лекций по социологии[3][12]. Работа учёного на преимущественно гуманитарном факультете стала символом признания общественных наук в качестве значимой области знания[10]. Находясь в должности, Дюркгейм способствовал реформированию всей французской системы высшего образования. Тем не менее, его мнение о социальной детерминированности религии сделало его объектом многих критических заявлений.

В 1887 году Дюркгейм женился на Луизе Дрейфус, родившей ему впоследствии двух детей — Мари и Андре[3].

В 1890-х годах учёный был весьма продуктивен[10]. В 1892 году он опубликовал диссертацию «О разделении общественного труда», фундаментальный труд о природе общества и его развитии[13]. Его интерес к социальным феноменам подогревался актуальными политическими событиями. Поражение Франции в войне с Пруссией привело к падению режима Наполеона III и последующему становлению Третьей республики. Это, в свою очередь, привело к негативной реакции в отношении нового и светского республиканского правления, так как многие граждане считали решительный националистический подход ключом к реставрации угасавшей французской мощи. Дюркгейм, еврей и последовательный сторонник республики, симпатизировавший левой идеологии, оказался в политическом меньшинстве. Этот факт в совокупности с делом Дрейфуса 1894 года пробудил политическую энергию Дюркгейма[14].

В 1895 году из-под пера Дюркгейма вышла работа «Правила социологического метода»[10], своего рода манифест социологической науки с указанием её нынешнего и должного состояний. В том же году Дюркгейм основал в Бордо первый европейский факультет социологии. Спустя три года он создал первый в стране журнал об общественных науках, L'Année Sociologique («Социологический ежегодник»)[10]. В издании публиковались работы растущего числа посвящённых в тематику студентов, а также рецензии Дюркгейма на немецкие, английские и итальянские статьи. В 1897 году вышла книга «Суицид», ставшая образцом того, какой может быть монография в области социологии.

Парижские учёные долго отказывались принять «социологический империализм» и включить общественные науки в свои учебные планы[14]. К 1902 году Дюркгейм, наконец, получил значимую должность в столице, став преподавателем педагогики в Сорбонне. В 1906 году он стал полным профессором, а в 1913 году в названии его профессорской должности появилось упоминание и о социологии[3][14]. Формально французские университеты выпускали учителей средней школы, поэтому подобная должность давала ему существенное влияние: его лекции были единственным обязательным курсом для всех студентов. Параллельно Дюркгейм работал советником при министерстве образования[3]. В 1912 году увидела свет его последняя крупная работа, «Элементарные формы религиозной жизни».

Начало Первой мировой войны трагически сказалось на судьбе учёного. Его левые взгляды всегда сочетались с патриотизмом, но не с интернационализмом, Дюркгейм жил светской, рациональной жизнью француза. В результате войны и неизбежного появления националистической пропаганды, придерживаться данной точки зрения, всегда полной нюансов, стало весьма сложно. Дюркгейм всеми силами стремился помочь своей стране в сложный период, не желая в то же время ниспадать до примитивных правых настроений. Кроме того, еврейское происхождение социолога всегда было достоянием общественности, что и сделало его мишенью французских правых. Многие студенты Дюркгейма, призванные защитить страну, погибли на полях сражений. Наконец, в декабре 1915 года погиб Андре, сын учёного, не оправившегося от потери до самой смерти[14][15]. Эмоционально опустошённый Дюркгейм скончался в 1917 году от инсульта[15]. Он был похоронен на кладбище Монпарнас в Париже.

Социология Дюркгейма

На протяжении своей научной карьеры Дюркгейм стремился претворить в жизнь три основные цели. Прежде всего, он желал видеть социологию полноценной академической дисциплиной[14]. Во-вторых, Дюркгейм пытался проанализировать то, как общества поддерживают свою сплочённость и слаженность в условиях модерна, когда религиозные и этнические факторы уже не способны служить связующим звеном человеческого общежития. Исследуя социальную интеграцию, Дюркгейм писал о праве, религии, образовании и иных институтах[14][16]. Третий интерес социолога был связан с прикладными формами научного знания[14].

Внешние влияния

В годы студенчества на Дюркгейма оказали влияния два неокантианца, Шарль Ренувье и Эмиль Бутру[7]. Дюркгейм заимствовал у них такие принципы, как рационализм, научный подход к исследованию нравственности, антиутилитаризм и принцип светского образования[10]. На методологию Дюркгейма повлиял Нюма-Дени Фюстель де Куланж, последователь научного метода[10].

В качестве одного из фундаментальных влияний Дюркгейм воспринял социологический позитивизм Огюста Конта, искавшего способы применения метода естественных наук в областях знания, связанных с обществом[10]. Согласно Конту, подлинная общественная наука должна быть сосредоточена на изучении фактов и индуктивном выведении научных законов на основании взаимосвязей между этими фактами. Дюркгейм разделял взгляды позитивистов по многим вопросам. Во-первых, он также рассматривал факты в качестве основы социальных исследований. Во-вторых, он, подобно Конту, считал научный метод единственным ключом к получению объективного знания об обществе. В-третьих, он, как и Конт, верил, что социальные области знаний смогут стать полноценными науками лишь тогда, когда они будут освобождены от метафизических абстракций и философских домыслов[17]. Вместе с тем Дюркгейм считал, что взгляды Конта были слишком философичными[10].

Другой школой, повлиявшей на методологию Дюркгейма, стал социальный реализм. В отличие от эмпиризма и позитивизма, реализм основан на идее существования некоторых состояний действительности, не зависящих от восприятия их индивидом. Эмпиристы, в частности Дэвид Юм, утверждали, что вся окружающая человека реальность есть лишь плод его чувственного восприятия. Следовательно, реальность не обладает внутренней каузальной силой и не существует вне нашего восприятия[18]. Позитивизм Конта допускал возможность выведения научных законов из эмпирических наблюдений. Несмотря на то, что Дюркгейм никогда явно не говорил о приверженности реализму, он использовал этот подход для того, чтобы продемонстрировать наличие социальных реалий вне индивида — реалий, выраженных в форме объективных общественных отношений[18]. Он считал, что социология способна не только установить «очевидные» законы, но и раскрыть «врождённую природу» общества.

Учёные спорят о роли еврейской мысли в формировании методологической парадигмы Дюркгейма. Некоторые из них утверждают, что труды учёного представляют образец секулярной еврейской мысли[19][20]. Другие же считают, что доказать наличие определённого влияния крайне сложно или невозможно вовсе[21].

Формирование социологии

Дюркгейм стал автором многих программных тезисов о содержании и приложениях социологической науки[7]. Желая видеть социологию одной из общепризнанных наук[22], Дюркгейм писал:

Социология в то же время не является вспомогательной для любой другой науки; она сама есть отдельная и независимая наука.
Эмиль Дюркгейм[23][прим. 3]

Говоря об объекте и методологии новой науки, Дюркгейм утверждал:

В каждом обществе есть определённая группа феноменов, которые можно отличить от… тех, что изучаются другими естественными науками.
Эмиль Дюркгейм[24][прим. 4]

Фундаментальной целью социологии он видел открытие структурных «социальных фактов»[14][25].

Создание социологии как академической дисциплины считается одним из главных элементов интеллектуального наследия Дюркгейма[1]. Его работы повлияли на формирование такого социологического течения, как структурализм или структурный функционализм[1][26]. К учёным, испытавшим влияние Дюркгейма, относят Марселя Мосса, Мориса Хальбвакса, Селестена Бугле, Альфреда Радклиффа-Брауна, Толкотта Парсонса, Роберта Кинга Мертона, Жана Пиаже, Клода Леви-Стросса, Фердинанда де Соссюра, Мишеля Фуко, Клиффорда Гирца, Питера Бергера, Роберта Беллу, Зию Гёкальпа и других[1][27].

Методология

В книге «Правила социологического метода», вышедшей в 1895 году, Дюркгейм обозначил своей целью создание научного метода для социологии. Один из вопросов, поднятых в книге, касается объективности социолога: как может исследователь рассчитывать на достоверность данных, если состояние изучаемого объекта зависит от его воздействия? Согласно Дюркгейму, наблюдение должно быть в наивысшей мере беспристрастным и безличным, при этом полная объективность в этом смысле недостижима. Социальный факт должен всегда рассматриваться в системе взаимосвязей с другими социальными фактами, вне зависимости от личности исследователя. Таким образом, социолог должен отдавать преимущество компаративным методам исследования, а не рассмотрению отдельных независимых фактов[28].

Отмечается, что Дюркгейм мало путешествовал и никогда не участвовал в полевых исследованиях, причём часть авторов пишет об этом с явным сожалением, в то время как других социологов этот факт восхищает[29]. В то же время чисто теоретический характер носила деятельность многих французских учёных, а также известного британского антрополога Джеймса Джорджа Фрэзера[29]. В своих работах об австралийских аборигенах и жителях североамериканских арктических регионов Дюркгейм полагался на данные, собранные другими антропологами, путешественниками и миссионерами[29].

Впрочем, концентрация Дюркгейма на теоретической работе никоим образом не свидетельствует об игнорировании им реального[29]. Он не стремился к рискованным догматическим обобщениям, сделанным без учёта эмпирических наблюдений, но в то же время считал, что практика исследований далеко не всегда проливает свет на природу вещей. Он считал, что факты не имеют смысла до тех пор, пока они не классифицируются, а на их основании не выводятся законы. Дюркгейм неоднократно говорил, что источником знания о конкретной реалии служит объяснение, построенное на её внутренней природе, но не внешнее наблюдение за ней. Применяя этот подход, Дюркгейм сформулировал концепции сакрального и тотемного точно так, как Маркс создал концепцию класса[29].

Дюркгейм пытался создать один из первых точных методов для исследования социальных феноменов. Наряду с Гербертом Спенсером, Дюркгейм стал одним из первых исследователей, объяснивших существование и свойства различных частей общества в связи с теми функциями, которые они каждодневно исполняют. Учёный соглашался с органической аналогией, сопоставлявшей общество и живой организм[10], на основании чего Дюркгейм считается одним из предвестников структурного функционализма[7][30][31]. Дюркгейм настаивал на идее холизма, утверждая, что общество представляет собой величину большую, чем сумма его частей[32].

В отличие от современников, сторонников методологического индивидуализма Фердинанда Тённиса и Макса Вебера, Дюркгейм концентрировал внимание не на мотивациях действий индивидов, но на изучении социальных фактов.

Социальные факты

Социальный факт есть всякий образ действия, фиксированный или нет, но способный накладывать на индивида внешнее ограничение; или же всякий образ действия, общий для всего данного общества, но в то же время существующий в своём собственном праве независимо от его отдельных проявлений.
Эмиль Дюркгейм, «Правила социологического метода»[25][прим. 5]

Ядром исследований Дюркгейма выступали социальные факты, понятие, введённое им для описания явлений, которые существуют сами по себе, не зависят от действий индивидов, однако оказывают на них принудительное воздействие[15][33]. Подобное воздействие может выражаться формально в виде правового регулирования или посредством неформальных, религиозных или семейных норм[34]. По мнению учёного, социальные факты в некотором смысле более объективны, чем действия составляющих общество индивидов[33]. Наблюдаемые социальные феномены можно объяснить только с помощью социальных фактов[7]. В отличие от фактов, изучаемых естественными науками, «социальные» факты принадлежат особой категории явлений:

Определяющую причину социального факта необходимо искать среди предшествующих социальных фактов, но не среди состояний индивидуального сознания.
Эмиль Дюркгейм, «Правила социологического метода»[25][прим. 6]

Подобные социальные факты наделены принуждающей силой, благодаря чему они могут контролировать личное поведение[34]. Согласно Дюркгейму, эти явления нельзя редуцировать к биологическим или физиологическим основаниям[35]. Социальные факты могут выступать как в материальной, так и в нематериальной форме, представляя собой физические объекты или смыслы, настроения и иные проявления соответственно[33]. Нематериальные факты нельзя видеть или осязать, но они находятся вовне индивида и обладают силой принуждения, становясь тем самым реальными и приобретая фактичность[33]. В то же время некоторые нематериальные факты могут быть связаны с теми или иными физическими объектами. Например, физический объект флаг представляет ряд нематериальных социальных фактов: значение флага, важность флага и т. д.[33]

Даже такие индивидуальные и субъективные явления, как любовь, свобода или самоубийство, Дюркгейм рассматривал в качестве объективных социальных фактов[33]. Составляющие общество индивиды, считал он, напрямую не вызывают к жизни такой факт, как суицид: самоубийство присутствует в обществе как независимый социальный факт, обусловленный другими социальными фактами, например, правилами поведения или принадлежностью к группе[33][36]. Даже если человек «покидает» общество, оно по-прежнему будет содержать такой факт, как суицид. Этот факт невозможно устранить, и он обладает коэрцитивной силой, такой же как физическая гравитация[33]. В этом свете задачи социологии состоят в обнаружении качеств и характеристик подобных социальных фактов, которые можно найти с помощью количественных или экспериментальных методов. В частности, Дюркгейм часто полагался на методы статистики[37].

Общество, коллективное сознание и культура

Рассматривая общество в целом, Дюркгейм воспринимал его как множество социальных фактов[16][26]. Вопросы «как создаётся общество?» и «что удерживает общество в единстве?» интересовали его больше, чем вопрос «что есть общество?». В книге «О разделении общественного труда» он попытался найти то, что обеспечивает целостность социума[38]. Учёный предположил, что люди по своей природе эгоистичны, однако нормы, убеждения и ценности, то есть то, что составляет коллективное сознание, формируют моральную основу общества, которая и обеспечивает социальную интеграцию[16][39]. Коллективное сознание, таким образом, имеет ключевое, жизнеобеспечивающее значение для социума[40]. Коллективное сознание «создаёт» общество и удерживает его в состоянии единства, и в то же время само коллективное сознание создаётся посредством взаимодействий индивидов[39][41]. С помощью него люди воспринимают других в качестве социальных существ, а не простых животных[40].

Совокупность убеждений и настроений, знакомых рядовым членам общества, формирует детерминированную систему, живущую собственной жизнью. Её можно назвать коллективным или общим сознанием.
Эмиль Дюркгейм[40][прим. 7]

Эмоциональный компонент коллективного сознания замещает собой эгоизм. Так как человек эмоционально привязан к культуре, он поступает социально, поскольку признаёт подобный способ действия ответственным и нравственным[42]. Ключом к формированию общества являются общественные отношения, и, по мнению Дюркгейма, люди, находясь в группе, будут неизбежно поступать таким образом, который приведёт к формированию общества[42].

Представляет важность и другой ключевой социальный факт — культура[43]. Взаимодействуя, группы создают собственную культуру и связывают с ней сильные эмоции[43]. Дюркгейм стал одним из первых учёных, рассмотревших проблему культуры столь тщательно[26]. Его интересовали вопросы культурного разнообразия, а также причины, по которым разнообразие не уничтожает общество[44]. Социолог считал, что разрушительная сила разнообразия подавляется большей, более распространённой и более общей культурной системой и законом[44][45].

Используя социоэволюционный подход, Дюркгейм описал эволюцию общества как движение от механической к органической солидарности, возникающей как продукт взаимной потребности[26][38][46][47]. Когда общества приобретают более высокую степень сложности и переходят к органической солидарности, разделение труда противодействует и заменяет собой колллективное сознание[38][39]. В простых обществах люди связаны личными отношениями и традициями, в то время как в современных больших обществах индивиды всё больше опираются друг на друга, выполняя всё более специализированные задания[38]. В условиях механической солидарности люди самодостаточны, уровень интеграции остаётся незначительным, и поэтому для поддержания целостности общества необходимо применение силы[46]. Кроме того, в простых обществах человек обладает существенно меньшим набором жизненных путей[48]. При органической солидарности люди гораздо сильнее интегрированы и взаимозависимы, а специализация и кооперация принимают широкий оборот[46]. Переход от механической к органической солидарности основывается на ряде факторов: в первую очередь, это рост численности населения и повышение плотности населения, во-вторых, это повышающаяся «моральная плотность», то есть развитие общественных отношений, и, в-третьих, это углубление специализации труда[46]. Одним из критериев, отличающих механические и органические общества, является функция закона. В механическом обществе на первый план выходит его карательный аспект, а основная цель выражается в поддержании сплочённости сообщества — часто благодаря проведению публичных и предельно жестоких наказаний. В рамках органического общества закон, сосредоточенный скорее на индивидах, чем на сообществе, призван восстановить нанесённый ущерб[48][49].

Одной из главных особенностей современного, органического общества является то, что концепция индивида становится крайне важной или даже священной[50]. Не коллектив, но индивид становится субъектом прав и обязанностей, центром общественных и личных ритуалов, удерживающих общество в состоянии целостности, — ранее эту функцию выполняла религия[50]. Дюркгейм, желая подчеркнуть важность концепции индивида, говорил о «культе индивида» следующее:

Таким образом, между индивидом и обществом не только не существует столь часто предполагаемый антагонизм, но в действительности моральный индивидуализм, культ человеческого индивида – это творение общества. Оно установило этот культ. Именно оно сделало из человека Бога, служителем культа которого оно стало.
Эмиль Дюркгейм[51][прим. 8]

Итак, ключевыми факторами эволюции обществ и наступления эпохи модерна Дюркгейм считал рост численности населения и увеличение его плотности[47][52]. С увеличением числа жителей некоторой области повышается число социальных отношений, взаимодействий, и общество становится более сложным[47]. Повышение конкуренции между растущим числом работников ведёт к дальнейшему углублению разделения труда[47]. Со временем важность государства, закона и индивида повышается, а религия и моральная солидарность отходят на задний план[52].

Дюркгейм говорил о моде как о другом образце эволюции культуры, в этом случае имеющем циклический характер[53]. Согласно учёному, мода призвана выразить различие между низшими и высшими слоями общества, при этом бедные члены общества стремятся перенять моду богатых, вынуждая их сменить старую, обесцененную моду на новую[53].

Социальные патологии и преступность

Дюркгейм писал, что существует ряд патологий, способных нарушить целостность общества. Две из них — аномия и принудительное разделение труда — играют ключевую роль, другие, как, например, суицид и слабая координация, менее значимы[54][55]. Под аномией Дюркгейм понимает состояние, при котором слишком быстрый рост численности населения уменьшает объём отношений и взаимодействий между различными группами, что ведёт к нарушению взаимопонимания, то есть распаду норм, ценностей и т. д.[39][54][56] Говоря о принудительном разделении труда, социолог подразумевает ту ситуацию, когда власти, ведомые жаждой наживы, принуждают людей к тем видам деятельности, к которым они не приспособлены[56]. Люди становятся несчастными, и их желание изменить систему может дестабилизировать общество[56].

В своём взгляде на преступность Дюркгейм отталкивался от общепринятых представлений. Он считал, что преступность связана с фундаментальными условиями всей общественной жизни и что она выполняет определённую социальную функцию[24]. Преступление может свидетельствовать о необходимости изменений в обществе, а иногда и подготавливать эти изменения. Изучая суд над Сократом, он говорил, что преступление философа, а именно независимость его мысли, «оказало услугу не только человечеству, но и его стране», поскольку оно «подготовило почву для новой нравственности и веры, необходимой афинянам»[24]. В этом смысле его преступление стало «полезной прелюдией к реформам»[24]. Дюркгейм считал, что в некоторых случаях преступление ослабляет напряжение в обществе, оказывая очищающий эффект. Далее он писал, что необходимым условием прогресса является возможность выражения оригинальных качеств личности, даже если речь идёт о преступнике[24].

«Суицид»

Основная статья: Самоубийство (книга Дюркгейма)

В книге «Суицид» (1897) учёный, среди прочего, исследует причины, обусловившие разницу в показателях суицида между протестантами и католиками. Он писал, что меньшее относительное количество самоубийств среди католиков объясняется более сильным социальным контролем в их сообществах. Согласно Дюркгейму, в католических обществах наблюдается нормальный уровень интеграции, в то время как общества протестантов интегрированы в меньшей степени. Дюркгейм находит причины дифференциации показателей суицида на макроуровне, рассматривая явления, характерные для всего общества в целом: объём взаимодействий между людьми, степень регламентации поведения и т. д.[38][57]

Данная работа стала предметом многих академических дискуссий, и в отношении книги были сформулированы несколько критических замечаний. Во-первых, Дюркгейм воспользовался данными прошлых исследований, осуществлённых Адольфом Вагнером, Энрико Морзелли и другими учёными, которые были, как правило, более осторожными в обобщениях, чем Дюркгейм[58]. Во-вторых, представители следующих поколений социологов обнаружили, что различия в показателях суицида между католиками и протестантами характерны лишь для немецкоговорящих регионов Европы, поэтому они, вероятно, обусловлены другими факторами[59]. Книгу Дюркгейма критиковали как образец ошибки, «экологического заблуждения», связанного с неверным истолкованием статистических данных, когда выводы о характеристиках индивидов делаются на основании выводов о группе, которой они принадлежат[60][61]. Впрочем, консенсуса о наличии в «Суициде» подобного рода ошибки нет[62]. Более поздние авторы, в частности Берк (2006), подвергают сомнению правильность соотношения микро- и макроуровня в данной работе[63]. Инкелес (1959)[64], Джонсон (1965)[65], Гиббс[66] и другие социологи писали, что Дюркгейм намеревался объяснить суицид с социологической точки зрения, применяя холистический подход. По мнению Берка, Дюркгейм намеревался объяснить изменение показателя в различных социальных средах, самоубийство же как действие отдельного человека осталось вне предмета его исследований[67].

Несмотря на некоторые ограничения, книга считается классическим исследованием в области социологии и одним из первых образцов современного социального изыскания. Она повлияла на формирование социологической теории контроля. Кроме того, работа способствовала отделению социальной науки от психологии и политической философии[68].

Религия

Главной работой Дюркгейма о религии стала книга «Элементарные формы религиозной жизни», в которой социолог попытался выявить социальные истоки и функции религии. Дюркгейм считал, что религия служит источником товарищества и солидарности в обществе[38]. С другой стороны, социолог предпринял попытку определения связей между религиями разных культур и поиска общего знаменателя этих вероисповеданий. Социолог хотел понять эмпирический, социальный аспект религии, общий для всех религиозных учений и выходящий за рамки концепций духовности и Бога[41].

Дюркгейм определил религию так:

Религия есть унифицированная система верований и практик, связанных со священными предметами, то есть предметами обособленными и запрещёнными, — верований и практик, которые объединяют в одном-единственном нравственном сообществе, называемом церковью, всех тех, кто придерживается их.
Эмиль Дюркгейм, «Элементарные формы религиозной жизни»[69][прим. 9]

В своём определении учёный избегает упоминания сверхъестественного или Бога[69]. Дюркгейм утверждал, что концепция сверхъестественного появилась сравнительно недавно, и её появление связано с развитием науки и отделением сверхъестественного от естественного, то есть того, что невозможно объяснить рационально, от того, что поддаётся объяснению[70]. Иными словами, согласно Дюркгейму, древние люди воспринимали весь окружающий мир как нечто сверхъестественное[70]. С другой стороны, писал он, существуют религии, не придающие особого значения фигуре бога: например, в буддизме Четыре Благородные Истины более важны, чем некое божественное существо[70]. Таким образом, Дюркгейм оставляет лишь три основные концепции:

  • священное, то есть идеи, которые невозможно изложить должным образом, идеи, внушающие благоговение и заслуживающие уважения или преданности;
  • верования и практики, которые способны ввести верующих в состояние коллективного возбуждения и наделить те или иные символы священным значением;
  • нравственное сообщество, то есть группа людей, приверженных общей этической системе[39][70][71][72].

Особое внимание Дюркгейм уделяет концепции священного, отмечая, что она составляет стержень религии[70]. Он определил священные предметы следующим образом:

…просто коллективные идеалы, закрепившиеся за материальными объектами… они — лишь гипостазируемая коллективная сила, то есть моральная сила; они созданы из идей и настроений, пробуждённых в нас зрелищем общества, а не из ощущений, приходящих из физического мира.
Эмиль Дюркгейм[73][прим. 10]

Дюркгейм считал религию наиболее фундаментальным социальным институтом человечества, породившим все остальные социальные формы; «религия дала жизнь всему существенному в обществе»[41][53][74]. Именно религия дала человечеству сильнейшее чувство коллективного сознания[74]. Социолог рассматривал религию как силу, возникшую в обществах охотников и собирателей, как средство, заставившее людей действовать по-новому и ощущать некую скрытую, приводящую их в движение силу[39]. Со временем, когда эмоции получали символизированную форму, а взаимодействия приобретали ритуальный характер, религия стала более организованной, что привело к дихотомии «священное — мирское»[39]. При этом Дюркгейм считал, что религия постепенно утрачивала значение, поскольку её вытесняли наука и культ индивида[41][50].

Поэтому в религии есть нечто вечное, призванное пережить последовательность отдельных символов, в которые религиозная мысль себя облекла.
Эмиль Дюркгейм[52][прим. 11]

Однако даже утрата религией своей роли не отменяла того факта, что вера заложила основы современного общества, а также взаимодействий и отношений, которыми оно регулируется[74]. Несмотря на появление альтернативных сил, Дюркгейм считал, что сила, которая могла бы полностью заменить религию, всё ещё не была создана. Современную ему эпоху модерна он рассматривал как «период перехода и нравственной заурядности»[52].

Социолог утверждал, что первичные человеческие категории понимания мира также имеют религиозное происхождение[53]. Согласно Дюркгейму, религия породила большинство общественных конструкций, в том числе и большие общества[74]. Поскольку категории создаются обществом, они являются продуктом коллективного созидания[38]. Когда люди создают общества, они дают жизнь и категориям, но делают это неосознанно, и в результате категории предшествуют любым формам личного опыта[38]. Таким образом Дюркгейм попытался преодолеть разрыв между пониманием категории как продукта и как предшественника человеческого опыта[38]. Человеческое понимание мира формируется социальными фактами: например, понятие времени определяется через календарь, который, в свою очередь, был создан для упорядочивания общественных сходов и ритуалов, появление которых связано с религией[74]. В конце концов религиозные корни можно просмотреть даже в предельно рациональных, безупречных с точки зрения логики научных изысканиях[74].

В рассматриваемой работе Дюркгейм коснулся и темы тотемизма, религии коренных жителей Австралии и Северной Америки[38][69]. Он считал тотемизм древнейшей из существующих религиозных форм и поэтому рассчитывал проследить в нём существенные элементы, характерные для религии в целом[38][69].

И теоретическая, и эмпирическая работа Дюркгейма в области исследования религии была сильно раскритикована специалистами данной области. Наиболее суровым критиком социолога стал его современник, Арнольд ван Геннеп, знаток религии и ритуалов, в частности, традиционных австралийских. Ван Геннеп прямо заявил, что мнение Дюркгейма о примитивных людях и простых обществах «совершенно ошибочно». Он утверждал, что Дюркгейму следовало отнестись к подбору источников с большей критичностью, так как в итоге он использовал данные торговцев и священнослужителей, наивно веря в их достоверность. По мнению Ван Геннепа, Дюркгейм, располагая довольно сомнительными данными, позволял себе весьма вольные интерпретации. Ван Геннеп критиковал французского социолога и на концептуальном уровне, отметив, что Дюркгейм был склонен заключать этнографию в рамки типовых теоретических схем[75].

Основные сочинения

  • «Элементы социологии» (1889)
  • «О разделении общественного труда» (1893)
  • «Правила социологического метода» (1895)
  • «Самоубийство» (1897)
  • «Элементарные формы религиозной жизни: тотемическая система в Австралии» (1912)
  • «Воспитание и социология» (опубликовано посмертно в 1922)
  • «Социология и философия» (опубликовано посмертно в 1924)
  • «Эволюция педагогики во Франции» (опубликовано посмертно в 1938)

Переводы на русский

  • О разделении общественного труда. — М., 1996.
  • Социология. Её предмет, метод, предназначение / Пер. с фр., составление, послесловие и примечания А. Б. Гофмана. — М.: Канон, 1995. — 352 с. — (История социологии в памятниках).
  • О разделении общественного труда. Метод социологии. — М., 1991.
  • Самоубийство. Социологический этюд. — СПб., 1912.
  • (в соавторстве с Марселем Моссом) О некоторых первобытных формах классификации. К исследованию коллективных представлений // Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. — М., 1996.
  • Принципы 1789 года и социология. // Социологический ежегодник, 2012: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. социологии и социал. психологии; Кафедра общей социологии НИУ-ВШЭ; Ред. Н.Е. Покровский, Ред.-сост. Д.В. Ефременко. – М., 2013. – (Сер.: Теория и история социологии) - c. 286-293.
  • Элементарные формы религиозной жизни. Тотемистическая система в Австралии. (Введение, Глава 1.) // Мистика. Религия. Наука. Классики мирового религиоведения. Антология. - М., 1998. - с. 174-230.

Напишите отзыв о статье "Дюркгейм, Эмиль"

Комментарии

  1. ↑ «beliefs and modes of behaviour instituted by the collectivity».
  2. ↑ Полное название должности — «Руководитель курсов по социальным наукам и педагогике» (фр. Chargé d'un Cours de Science Sociale et de Pédagogie).
  3. ↑ англ. Sociology is, then, not an auxiliary of any other science; it is itself a distinct and autonomous science.
  4. ↑ англ. There is in every society a certain group of phenomena which may be differentiated from ....those studied by the other natural sciences.
  5. ↑ англ. A social fact is every way of acting, fixed or not, capable of exercising on the individual an external constraint; or again, every way of acting which is general throughout a given society, while at the same time existing in its own right independent of its individual manifestations.
  6. ↑ англ. The determining cause of a social fact must be sought among the antecedent social facts and not among the states of the individual consciousness.
  7. ↑ англ. The totality of beliefs and sentiments common to the average members of a society forms a determinate system with a life of its own. It can be termed the collective or common consciousness.
  8. ↑ Перевод с французского А. Б. Гофмана.
  9. ↑ англ. A religion is a unified system of beliefs and practices relative to sacred things, i.e., things set apart and forbidden--beliefs and practices which unite in one single moral community called a Church, all those who adhere to them.
  10. ↑ англ. ...simply collective ideals that have fixed themselves on material objects... they are only collective forces hypostasized, that is to say, moral forces; they are made up of the ideas and sentiments awakened in us by the spectacle of society, and not of sensations coming from the physical world.
  11. ↑ англ. Thus there is something eternal in religion that is destined to outlive the succession of particular symbols in which religious thought has clothed itself.

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA103 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 107. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  2. ↑ Kim, Sung Ho (2007). [plato.stanford.edu/entries/weber/ «Max Weber».] Stanford Encyclopedia of Philosophy (August 24, 2007 entry) (Retrieved 17-02-2010)
  3. ↑ 1 2 3 4 5 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 104. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  4. ↑ Durkheim, Émile. The Rules of Sociological Method, Preface to the Second Edition, trans. W.D.Halls, The Free Press, 1982, ISBN 978-0-02-907940-9, p.45.
  5. ↑ Simpson, George (Trans.) in Durkheim, Emile «The Division of Labour in Society» The Free Press, New York, 1993. p. ix
  6. ↑ 1 2 3 Gianfranco Poggi. Durkheim. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 1.
  7. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA103 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 103. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  8. ↑ Gianfranco Poggi. Durkheim. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 2.
  9. ↑ Bottomore, Tom, Robert Nisbet. A History of Sociological Analysis. — Basic Books, 1978. — P. 8.
  10. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA103 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 104. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  11. ↑ Jones, Robert Alun and Rand J. Spiro. «Contextualization, cognitive flexibility, and hypertext: the convergence of interpretive theory, cognitive psychology, and advanced information technologies». in Susan Leigh Star (ed.) 1995. The Cultures of Computing. Sociological Review Monograph Series, [books.google.ca/books?hl=en&lr=&id=vM5MgiPPlgcC&oi=fnd&pg=PA148 Google Print p. 149]
  12. ↑ Gianfranco Poggi. Durkheim. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 3.
  13. ↑ Gianfranco Poggi. Durkheim. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. x.
  14. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA103 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 105. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  15. ↑ 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 105. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  16. ↑ 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 102. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  17. ↑ Morrison, Ken (2006): Marx, Durkheim, Weber: formations of modern social thought. Second edition. SAGE, p. 151.
  18. ↑ 1 2 Morrison, Ken (2006), p. 152.
  19. ↑ Strenski, Ivan. 1997. Durkheim and the Jews of France. Chicago: University of Chicago Press, [books.google.ca/books?id=nyneB7F0m0sC&printsec=frontcover&source=gbs_navlinks_s Google Print pp. 1-2]
  20. ↑ Meštrović, Stjepan Gabriel (1993). Émile Durkheim and the reformation of sociology. Rowman & Littlefield, [books.google.ca/books?id=lqGUxDs3K_UC&pg=PA37#v=onepage&q=&f=false Google Print, p. 37]
  21. ↑ Pickering, W. S. F. 2001. «The Enigma of Durkheim's Jewishness», in Critical Assessments of Leading Sociologists. British Centre for Durkheimian Studies, v. 1, [books.google.ca/books?id=amP-MyZAL-cC&printsec=frontcover&source=gbs_navlinks_s Google Print, p. 79]
  22. ↑ Damian Popolo. [books.google.com/books?id=vMALg_p5zHsC&pg=PA97 A New Science of International Relations: Modernity, Complexity and the Kosovo Conflict]. — Ashgate Publishing, Ltd. — P. 97. — ISBN 978-1-4094-1226-7.
  23. ↑ [books.google.com/books?id=71e_jsQpzg0C&pg=PR11 The New Institutionalism in Sociology]. — Stanford University Press, 2001. — P. 11. — ISBN 978-0-8047-4276-4.
  24. ↑ 1 2 3 4 5 Emile Durkheim, Foundations of the Classic Sociological Theory, in [books.google.com/books?id=EUQT47IqVdgC&pg=PA101 Classical and contemporary sociological theory: text and readings]. — Pine Forge Press. — P. 101–102. — ISBN 978-0-7619-2793-8.
    [books.google.com/books?id=EUQT47IqVdgC&pg=PA95 Classical and Contemporary Sociological Theory: Text and Readings]. — Pine Forge Press. — P. 95–. — ISBN 978-0-7619-2793-8.
  25. ↑ 1 2 3 Durkheim, Émile [1895]. «The Rules of Sociological Method» 8th edition, trans. Sarah A. Solovay and John M. Mueller, ed. George E. G.fatlin (1938, 1964 edition), pp. 13.
  26. ↑ 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 103. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  27. ↑ [iss.sagepub.com/content/28/3/335.short], Turkay Salim Nefes, 'Ziya Gökalp’s adaptation of Emile Durkheim’s sociology in his formulation of the modern Turkish nation' International Sociology May 2013 vol. 28 no. 3 335-350.
  28. ↑ Cf. Collins, Randall. 1975. Conflict Sociology: Toward an Explanatory Science. N.Y.: Academic Press, p. 529
  29. ↑ 1 2 3 4 5 Émile Durkheim. [www.britannica.com/EBchecked/topic/174299/Emile-Durkheim Encyclopædia Britannica]. 2009. Encyclopædia Britannica Online. (Retrieved 14-06-2009)
  30. ↑ Hayward J. E. S. Solidarist Syndicalism: Durkheim and DuGuit, Sociological Review, Vol. 8 (1960)
  31. ↑ Thompson, Kenneth. 2002. Emile Durkheim. Routledge.
  32. ↑ Cf. Durkheim, Émile [1892]. «Montesquieu's Contribution to the Rise of Social Science» in «Montesquieu and Rousseau. Forerunners of Sociology», trans. Ralph Manheim (1960), p. 9
  33. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 106. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  34. ↑ 1 2 Martin, Michael and Lee C. McIntyre. 1994. Readings in the Philosophy of Social Science. Boston: MIT press, [books.google.ca/books?id=oUx60TFkLxoC Google Print p. 433]
  35. ↑ Martin, Michael and Lee C. McIntyre. 1994. Readings in the Philosophy of Social Science. Boston: MIT press, [books.google.ca/books?id=oUx60TFkLxoC Google Print p. 434]
  36. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 107. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  37. ↑ Hassard, John. 1995. Sociology and Organization Theory: Positivism, Paradigms and Postmodernity. Cambridge University Press (ISBN 0-521-48458-8) [books.google.com/books?hl=en&lr=&id=EjI6Rd-NreYC&oi=fnd&pg=PP13&dq=Durkheim+suicide+sociological+positivism&ots=764qjcztaG&sig=YOVkvTMvWDpq2FIYgf0v7TR_JFw#PPA15,M1 Google Print p. 15]
  38. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA103 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 106. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  39. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 137. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  40. ↑ 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 108. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  41. ↑ 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 112. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  42. ↑ 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 109. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  43. ↑ 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 110. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  44. ↑ 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 111. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  45. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 127. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  46. ↑ 1 2 3 4 Sztompka, Piotr, Socjologia, Znak, 2002, ISBN 83-240-0218-9, p.500
  47. ↑ 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 125. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  48. ↑ 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 123. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  49. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 124. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  50. ↑ 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 132—133. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  51. ↑ Émile Durkheim. [books.google.com/books?id=pmg_Zp-IMB0C&pg=PA29 Sociology and philosophy]. — Taylor & Francis. — P. 29. — ISBN 978-0-415-55770-2.
  52. ↑ 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 134. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  53. ↑ 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 113. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  54. ↑ 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 128. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  55. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 130. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  56. ↑ 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 129. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  57. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 131. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  58. ↑ Stark, Rodney and William Sims Bainbridge. 1996. Religion, Deviance and Social Control. Routledge, [books.google.ca/books?id=lm0DLM_T8zsC&pg=PA32 Google Print p. 32]
  59. ↑ Pope, Whitney, and Nick Danigelis. 1981. Sociology's One Law, Social Forces 60: 496—514.
  60. ↑ Freedman, David A. 2002. The Ecological Fallacy. University of California. [www.stat.berkeley.edu/~census/ecofall.txt]
  61. ↑ H. C. Selvin. 1965. Durkheim's Suicide:Further Thoughts on a Methodological Classic, in R. A. Nisbet (ed.). Émile Durkheim, pp. 113—136
  62. ↑ Van Poppel, Frans, and Lincoln H. Day. A Test of Durkheim's Theory of Suicide--Without Committing the Ecological Fallacy. American Sociological Review, Vol. 61, No. 3 (Jun., 1996), p. 500
  63. ↑ Berk, Bernard B. Macro-Micro Relationships in Durkheim's Analysis of Egoistic Suicide. Sociological Theory, Vol. 24, No. 1 (Mar., 2006), pp. 78—79
  64. ↑ Cf. Inkeles, A. 1959. Personality and Social Structure. pp. 249—276 in Sociological Today, edited by R. K. Merton, L. Broom, and L. S. Cottrell. New York: Basic Books.
  65. ↑ Cf. Johnson, B. D. 1965. Durkheim's One Cause of Suicide. American Sociological Review, 30:875—86
  66. ↑ Cf. Gibbs, J. P. and W. T. Martin. 1958. A Theory of Status Integration and Its Relationship to Suicide. American Sociological, Review 23:14—147.
  67. ↑ Berk, Bernard B. Macro-Micro Relationships in Durkheim's Analysis of Egoistic Suicide. Sociological Theory, Vol. 24, No. 1 (Mar., 2006), p. 60
  68. ↑ Gianfranco Poggi (2000). Durkheim. Oxford: Oxford University Press. Chapter 1.
  69. ↑ 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 115. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  70. ↑ 1 2 3 4 5 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 116. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  71. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 118. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  72. ↑ Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 120. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  73. ↑ Steven Lukes. [books.google.com/books?id=VaUAahYoQ2gC&pg=PA25 Emile Durkheim, his life and work: a historical and critical study]. — Stanford University Press, 1985. — P. 25. — ISBN 978-0-8047-1283-5.
  74. ↑ 1 2 3 4 5 6 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 114. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  75. ↑ Thomassen, Bjørn (1 August 2012). «Émile Durkheim between Gabriel Tarde and Arnold van Gennep: founding moments of sociology and anthropology». Social Anthropology 20 (3): 231–249. DOI:10.1111/j.1469-8676.2012.00204.x.

Литература

Ссылки

Дюркгейм, Эмиль в Викицитатнике?
  • Дюркгейм, Эмиль в каталоге ссылок Open Directory Project (dmoz).
  • [www.hei-hep.com/ L'Ecoles des Hautes Etudes Internationales et Poltiques HEI-HEP]
  • [durkheim.uchicago.edu/ Странички Дюркгейма (Университет Чикаго)]
  • [digitaldurkheim.hypotheses.org/ DD — Digital Durkheim]

Отрывок, характеризующий Дюркгейм, Эмиль

– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
– Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.
– Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, – говорил датский charge d'affaires. [Вена находит основания предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, – сказал датский поверенный в делах.]
– C'est le doute qui est flatteur! – сказал l'homme a l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! – сказал глубокий ум,]
– Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, – сказал МorteMariet. – L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.]
– Eh, mon cher vicomte, – вмешалась Анна Павловна, – l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliee sincere. [Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:
– Il faut absolument que vous veniez me voir, [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] – сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо.
– Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете большое удовольствие.] – Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать.
– Вы ведь знаете ее мужа? – сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. – Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело!


Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
– C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами:
– Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему:
– Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
– Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись.
– Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем.
– Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды?
– Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.]
– Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.]
– C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой.
– Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
– Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой.


Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?…»
Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть времени.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.
26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4 й день. Кучера, возившие старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что князь пошел в детскую.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой.
– Что такое? – сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.
В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.
– Мой друг, – обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у которой она стояла, – лучше подождать… после…
– Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и так всё дожидалась – вот и дождалась, – сказал князь Андрей озлобленным шопотом, видимо желая уколоть сестру.
– Мой друг, право лучше не будить, он заснул, – умоляющим голосом сказала княжна.
Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке.
– Или точно не будить? – сказал он нерешительно.
– Как хочешь – право… я думаю… а как хочешь, – сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
– Петруша с бумагами от папеньки, – прошептала девушка. – Князь Андрей вышел.
– Ну что там! – проговорил он сердито, и выслушав словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую.
– Ну что? – спросил князь Андрей.
– Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон всего дороже, – прошептала со вздохом княжна Марья. – Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел.
– Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! – Он взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел.
– Andre, не надо! – сказала княжна Марья.
Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой нагнулся к ребенку. – Ну, я хочу этого, сказал он. – Ну я прошу тебя, дай ему.
Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на диване.
Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое где титлы, писал следующее:
«Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, – поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю всё было. О Прейсиш Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, – всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в Корчеву и исполни!»
Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: «скачи в Корчеву и исполни!» «Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится», подумал он и, подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кроватки и тихо качала ребенка.
«Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь Андрей содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно тогда, когда я не служу… Да, да, всё подшучивает надо мной… ну, да на здоровье…» и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не понимая половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать думать о том, о чем он слишком долго исключительно и мучительно думал.


Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его дипломатическая discretion [скромность] мучила его, и что он был счастлив, имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это было старое, еще до Прейсиш Эйлауского сражения.
«Depuis nos grands succes d'Austerlitz vous savez, mon cher Prince, писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers generaux. Decidement j'ai pris le gout de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois mois, est incroyable.
«Je commence ab ovo. L'ennemi du genre humain , comme vous savez, s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos fideles allies, qui ne nous ont trompes que trois fois depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour eux. Mais il se trouve que l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention a nos beaux discours, et avec sa maniere impolie et sauvage se jette sur les Prussiens sans leur donner le temps de finir la parade commencee, en deux tours de main les rosse a plate couture et va s'installer au palais de Potsdam.
«J'ai le plus vif desir, ecrit le Roi de Prusse a Bonaparte, que V. M. soit accueillie еt traitee dans mon palais d'une maniere, qui lui soit agreable et c'est avec еmpres sement, que j'ai pris a cet effet toutes les mesures que les circonstances me permettaient. Puisse je avoir reussi! Les generaux Prussiens se piquent de politesse envers les Francais et mettent bas les armes aux premieres sommations.
«Le chef de la garienison de Glogau avec dix mille hommes, demande au Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est somme de se rendre?… Tout cela est positif.
«Bref, esperant en imposer seulement par notre attitude militaire, il se trouve que nous voila en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en guerre sur nos frontieres avec et pour le Roi de Prusse . Tout est au grand complet, il ne nous manque qu'une petite chose, c'est le general en chef. Comme il s'est trouve que les succes d'Austerlitz aurant pu etre plus decisifs si le general en chef eut ete moins jeune, on fait la revue des octogenaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preference au derienier. Le general nous arrive en kibik a la maniere Souvoroff, et est accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe.
«Le 4 arrive le premier courrier de Petersbourg. On apporte les malles dans le cabinet du Marieechal, qui aime a faire tout par lui meme. On m'appelle pour aider a faire le triage des lettres et prendre celles qui nous sont destinees. Le Marieechal nous regarde faire et attend les paquets qui lui sont adresses. Nous cherchons – il n'y en a point. Le Marieechal devient impatient, se met lui meme a la besogne et trouve des lettres de l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et autres. Alors le voila qui se met dans une de ses coleres bleues. Il jette feu et flamme contre tout le monde, s'empare des lettres, les decachete et lit celles de l'Empereur adressees a d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной следить велено, хорошо же; подите вон! Et il ecrit le fameux ordre du jour au general Benigsen
«Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией. Вы кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без дров, и без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к графу Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить сегодня.
«От всех моих поездок, ecrit il a l'Empereur, получил ссадину от седла, которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армией, а потому я командованье оной сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено; я и сам, пока вылечусь, остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого ведомость всеподданнейше подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем биваке еще пятнадцать дней, то весной ни одного здорового не останется.
«Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при гошпитале, дабы не играть роль писарскую , а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведет, что ослепший отъехал от армии. Таковых, как я – в России тысячи».
«Le Marieechal se fache contre l'Empereur et nous punit tous; n'est ce pas que с'est logique!
«Voila le premier acte. Aux suivants l'interet et le ridicule montent comme de raison. Apres le depart du Marieechal il se trouve que nous sommes en vue de l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est general en chef par droit d'anciennete, mais le general Benigsen n'est pas de cet avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de l'ennemi, et qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille „aus eigener Hand“ comme disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk qui est sensee etre une grande victoire, mais qui a mon avis ne l'est pas du tout. Nous autres pekins avons, comme vous savez, une tres vilaine habitude de decider du gain ou de la perte d'une bataille. Celui qui s'est retire apres la bataille, l'a perdu, voila ce que nous disons, et a ce titre nous avons perdu la bataille de Poultousk. Bref, nous nous retirons apres la bataille, mais nous envoyons un courrier a Petersbourg, qui porte les nouvelles d'une victoire, et le general ne cede pas le commandement en chef a Boukshevden, esperant recevoir de Petersbourg en reconnaissance de sa victoire le titre de general en chef. Pendant cet interregne, nous commencons un plan de man?uvres excessivement interessant et original. Notre but ne consiste pas, comme il devrait l'etre, a eviter ou a attaquer l'ennemi; mais uniquement a eviter le general Boukshevden, qui par droit d'ancnnete serait notre chef. Nous poursuivons ce but avec tant d'energie, que meme en passant une riviere qui n'est рas gueable, nous brulons les ponts pour nous separer de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais Boukshevden. Le general Boukshevden a manque etre attaque et pris par des forces ennemies superieures a cause d'une de nos belles man?uvres qui nous sauvait de lui. Boukshevden nous poursuit – nous filons. A peine passe t il de notre cote de la riviere, que nous repassons de l'autre. A la fin notre ennemi Boukshevden nous attrappe et s'attaque a nous. Les deux generaux se fachent. Il y a meme une provocation en duel de la part de Boukshevden et une attaque d'epilepsie de la part de Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui porte la nouvelle de notre victoire de Poultousk, nous apporte de Petersbourg notre nomination de general en chef, et le premier ennemi Boukshevden est enfonce: nous pouvons penser au second, a Bonaparte. Mais ne voila t il pas qu'a ce moment se leve devant nous un troisieme ennemi, c'est le православное qui demande a grands cris du pain, de la viande, des souchary, du foin, – que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins impraticables. Le православное se met a la Marieaude, et d'une maniere dont la derieniere campagne ne peut vous donner la moindre idee. La moitie des regiments forme des troupes libres, qui parcourent la contree en mettant tout a feu et a sang. Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est partout. Deux fois le quartier general a ete attaque par des troupes de Marieaudeurs et le general en chef a ete oblige lui meme de demander un bataillon pour les chasser. Dans une de ces attaques on m'a еmporte ma malle vide et ma robe de chambre. L'Empereur veut donner le droit a tous les chefs de divisions de fusiller les Marieaudeurs, mais je crains fort que cela n'oblige une moitie de l'armee de fusiller l'autre.
[Со времени наших блестящих успехов в Аустерлице, вы знаете, мой милый князь, что я не покидаю более главных квартир. Решительно я вошел во вкус войны, и тем очень доволен; то, что я видел эти три месяца – невероятно.
«Я начинаю аb ovo. Враг рода человеческого , вам известный, аттакует пруссаков. Пруссаки – наши верные союзники, которые нас обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что враг рода человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные речи, и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в потсдамском дворце.
«Я очень желаю, пишет прусской король Бонапарту, чтобы ваше величество были приняты в моем дворце самым приятнейшим для вас образом, и я с особенной заботливостью сделал для того все нужные распоряжения на сколько позволили обстоятельства. Весьма желаю, чтоб я достигнул цели». Прусские генералы щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому требованию. Начальник гарнизона Глогау, с десятью тысячами, спрашивает у прусского короля, что ему делать, если ему придется сдаваться. Всё это положительно верно. Словом, мы думали внушить им страх только положением наших военных сил, но кончается тем, что мы вовлечены в войну, на нашей же границе и, главное, за прусского короля и заодно с ним. Всего у нас в избытке, недостает только маленькой штучки, а именно – главнокомандующего. Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы быть положительнее, если б главнокомандующий был бы не так молод, то делается обзор осьмидесятилетних генералов, и между Прозоровским и Каменским выбирают последнего. Генерал приезжает к нам в кибитке по Суворовски, и его принимают с радостными и торжественными восклицаниями.
4 го приезжает первый курьер из Петербурга. Приносят чемоданы в кабинет фельдмаршала, который любит всё делать сам. Меня зовут, чтобы помочь разобрать письма и взять те, которые назначены нам. Фельдмаршал, предоставляя нам это занятие, ждет конвертов, адресованных ему. Мы ищем – но их не оказывается. Фельдмаршал начинает волноваться, сам принимается за работу и находит письма от государя к графу Т., князю В. и другим. Он приходит в сильнейший гнев, выходит из себя, берет письма, распечатывает их и читает письма Императора, адресованные другим… Затем пишет знаменитый суточный приказ генералу Бенигсену.
Фельдмаршал сердится на государя, и наказывает всех нас: неправда ли это логично!
Вот первое действие. При следующих интерес и забавность возрастают, само собой разумеется. После отъезда фельдмаршала оказывается, что мы в виду неприятеля, и необходимо дать сражение. Буксгевден, главнокомандующий по старшинству, но генерал Бенигсен совсем не того же мнения, тем более, что он с своим корпусом находится в виду неприятеля, и хочет воспользоваться случаем дать сражение самостоятельно. Он его и дает.
Это пултуская битва, которая считается великой победой, но которая совсем не такова, по моему мнению. Мы штатские имеем, как вы знаете, очень дурную привычку решать вопрос о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы говорим, и судя по этому мы проиграли пултуское сражение. Одним словом, мы отступаем после битвы, но посылаем курьера в Петербург с известием о победе, и генерал Бенигсен не уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену, надеясь получить из Петербурга в благодарность за свою победу звание главнокомандующего. Во время этого междуцарствия, мы начинаем очень оригинальный и интересный ряд маневров. План наш не состоит более, как бы он должен был состоять, в том, чтобы избегать или атаковать неприятеля, но только в том, чтобы избегать генерала Буксгевдена, который по праву старшинства должен бы был быть нашим начальником. Мы преследуем эту цель с такой энергией, что даже переходя реку, на которой нет бродов, мы сжигаем мост, с целью отдалить от себя нашего врага, который в настоящее время не Бонапарт, но Буксгевден. Генерал Буксгевден чуть чуть не был атакован и взят превосходными неприятельскими силами, вследствие одного из таких маневров, спасавших нас от него. Буксгевден нас преследует – мы бежим. Только что он перейдет на нашу сторону реки, мы переходим на другую. Наконец враг наш Буксгевден ловит нас и атакует. Оба генерала сердятся и дело доходит до вызова на дуэль со стороны Буксгевдена и припадка падучей болезни со стороны Бенигсена. Но в самую критическую минуту курьер, который возил в Петербург известие о пултуской победе, возвращается и привозит нам назначение главнокомандующего, и первый враг – Буксгевден побежден. Мы теперь можем думать о втором враге – Бонапарте. Но оказывается, что в эту самую минуту возникает перед нами третий враг – православное , которое громкими возгласами требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса, – и мало ли чего еще! Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить, и грабёж доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла вам дать ни малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые обходят страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно, больницы завалены больными, и везде голод. Два раза мародеры нападали даже на главную квартиру, и главнокомандующий принужден был взять баталион солдат, чтобы прогнать их. В одно из этих нападений у меня унесли мой пустой чемодан и халат. Государь хочет дать право всем начальникам дивизии расстреливать мародеров, но я очень боюсь, чтобы это не заставило одну половину войска расстрелять другую.]


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Дюркгейм,_Эмиль&oldid=81609688»