Никейская империя

Никейская империя
Βασίλειον τῆς Νίκαιας
← 1204 — 1261 →
Никейская империя и её соседи
Столица	Никея
Язык(и)	Греческий
Форма правления	Монархия
Преемственность
← Византийская империя Византийская империя →

К:Появились в 1204 годуК:Исчезли в 1261 году

Никейская империя — государство, образовавшееся на территории северо-западной Анатолии после взятия Константинополя крестоносцами в 1204 году и существовавшее до 1261 года. Никейская империя была крупнейшим и самым жизнеспособным из средневековых греческих государственных образований; её императоры продолжали считать себя настоящими правителями Византии.

В отличие от Византийской, Никейская империя была довольно децентрализованным государством. Несмотря на своё название, Никея играла в ней лишь роль важнейшей военной крепости. Правители при этом проводили бо́льшую часть времени в эгейских резиденциях Нимфея, а монетный двор и казна располагались в Магнезии. Империя несколько десятилетий вела успешные войны на два фронта: на западе — с латинянами, болгарами и Эпирским деспотатом; на востоке ей приходилось сдерживать расселение турок из Иконийского султаната на запад Малой Азии. Для этого здесь сложилось особое сословие военных поселенцев, получившее название акриты. Главной целями Никейской империи были реставрация Византии и возвращение Константинополя. Пока цели не были достигнуты, Никейская империя была весьма военизированным и довольно жизнеспособным греческим государством. Но после их достижения центр государственности сместился во Фракию. Восстановленная Византия начала долгую и во многом беcполезную борьбу с Сербией, Болгарией, Венецией, Генуей и Эпиром, которые не представляли смертельной опасности для империи. После возвращения Константинополя защита плодородных и густонаселённых долин Сангарии и Меандра была заброшена и к концу 1280-х годов их заняли турки, которые начали планомерную зачистку греческого населения. Таким образом, всего через несколько десятилетий греко-православное ядро Никейской империи стало ядром формирования турецко-мусульманского государства.

Идеология

Идеология Никейской империи, а также её постоянная конкуренция с итало-французскими (собственно романскими) государствами сыграла важную роль в постепенной трансформации национального самосознания греков. В отличие от Византии, правители которой долгое время пытались представить себя как некое аморфное романо-греческое государство, идеология Никейской империи имела узкую греческую направленность. Хотя названия Романия и ромеи продолжали по традиции употребляться, греческий язык становится центром этнической самоидентификации, и, как следствие, растет роль эндоэтнонимa эллины, а в западных переводах — греки.

Основание

Феодор I Ласкарис (Ласкарь) — греческий вельможа, стоявший близко ко двору династии Ангелов и женатый на дочери Алексея III, после завоевания Константинополя крестоносцами бежал на восток и приложил усилия к основанию независимого государства. Наиболее удобным пунктом для этих целей была Никея, ограждённая стенами и являвшаяся главным городом Вифинии.

Первоначально никейцы не доверяли Ласкарису и не хотели принять его под защиту своих стен. Однако, насилия и вымогательства, которые позволяли себе крестоносцы, скоро показали грекам, что им угрожает опасность не только политического, но и религиозного порабощения, если они не объединятся под властью одного из предводителей, получивших власть на востоке Византийской империи. Феодор Ласкарис был наиболее видным претендентом потому, что стоял в родстве с династией Ангелов и уже был избран царём в Константинополе, перед самым его падением. По разделу Византийской империи Вифиния досталась графу Людовику Блуа, который вступил во владение некоторыми областями и нанёс поражение отряду Ласкариса. При подобных обстоятельствах Никейская империя не смогла бы образоваться, если бы не освободительное движение в Болгарии, начатое в конце XII веке братьями Петром и Асенем и ко времени Четвёртого крестового похода выразившееся в образовании второго Болгарского царства. В то время как Болдуин I Фландрский и Бонифаций Монферратский, считая обеспеченным своё положение в Македонии и Фессалии, перевели военные силы в Азию, чтобы там ударить совокупными силами на Ласкариса, болгарский царь Калоян искусно воспользовался моментом и 14 апреля 1205 года нанёс крестоносцам страшное поражение под Адрианополем.

Ослабление латинян позволило Феодору Ласкарису утвердиться в Никее и создать здесь оплот греческой культуры и православия. Избранный в патриархи Михаил Авториан в 1206 году торжественно короновал Ласкариса императорской короной. В Никею со всех концов империи стали прибывать представители православного духовенства, служилого и поместного сословия, чтобы искать защиты под державой Ласкариса и принести свои силы на служение национальному делу.

Наиболее опасным врагом Ласкариса был Алексей Великий Комнин, создавший в Трапезунде такую же империю, какая основалась в Никее. Однако Ласкарис разбил высланное против него трапезундское войско и устранил соперников, выставленных против него султаном иконийским в лице Маврозома и Манкафы.

Осенью 1206 года император латинский Генрих предпринял большую экспедицию на Восток, чтобы завоевать Малую Азию и выделить в ней лены для своих рыцарей. Ласкарис заключил союз с болгарским царем, который подступил к Адрианополю и начал угрожать Константинополю. Это заставило латинян быстро перенести свои военные силы из Азии в Европу. По перемирию, заключенному в 1207 году, за Ласкарисом остались важные приморские города Кизик и Никомедия.

Так как Никейская империя одинаково угрожала и латинянам, и сельджукам, то составился союз Иконии и Константинополя против никейского императора. Султан иконийский требовал от Ласкариса, чтобы он уступил власть законному царю, бывшему императору Алексею III. Но под Антиохией греки нанесли сильное поражение сельджукам, причём Алексей III попался в плен и был заключен в монастырь. Таким образом, Ласкарис присоединил к своим владениям Антиохию в 1211 году.

Император Генрих думал поправить дело, заключив в 1212 году союз с Давидом Комнином — братом императора Трапезунда. Последний занял большую часть фемы Пафлагония, но в итоге потерпел поражение от Ласкариса, и смог удержать лишь Синоп.

В 1214 году между Никейской империей и латинским императором был заключен мирный договор, по которому за латинянами осталась в Азии узкая полоса от Никомедийского залива к Чёрному морю, границы же Никейской империи с одной стороны обозначены были Никомедийским заливом, с другой — Кизиком и Эгейским морем. Со стороны иконийского султаната к Никее отошли области до верховьев Сангария и Большого Мендереса (в прошлом — Меандр).

Этот мир продолжался и по смерти Генриха в 1216 году и был скреплён браком между Ласкарисом и Марией, дочерью Иоланты, императрицы Латинской империи.

Усиление

По смерти Феодора Ласкариса в 1222 году во главе Никейской империи становится его сподвижник Иоанн III Дука Ватац.

В это время Феодор Комнин Дука, деспот Эпирский, преследовал на Западе те же религиозные и политические задачи, что Ласкарис на Востоке. В 1222 году он захватил Салонику (Солунь), удел графов монферратских, короновался здесь как император Солунский, сделал ещё несколько завоеваний за счёт латинян и болгар. При таких обстоятельствах задачи Никейской империи усложнялись. Нужно было не только стремиться к тому, чтобы изгнать латинян из Константинополя, но ещё заботиться о том, чтобы освободившееся после них место не было занято солунскими императорами. Иоанн Дука Ватац принял все меры к тому, чтобы усилить свою армию и улучшить экономическое состояние империи.

В 1224 г. латинский император Роберт де Куртене объявил войну Ватацу. Решающее сражение произошло при Лампсаке, где погибла латинская конница, и перевес оказался на стороне греков. Никейский император отнял у латинян все их города на азиатском берегу, овладел Самосом, Хиосом и Лесбосом, отправил войско в Европу и без труда завладел Адрианополем, но здесь столкнулись интересы Никейской и Солунской империй.

Феодор Дука подошёл к Адрианополю и потребовал сдачи города. Никейские вожди должны были очистить город. В 1230 году солунский император вступил в неудачную войну с Иваном Асенем болгарским, был им взят в плен и ослеплён в результате битвы при Клокотнице. Солунская империя была предоставлена, по милости болгарского царя, брату Фёдора — Мануилу. С тех пор несколько лет судьба европейских провинций была в руках болгарского царя.

Весьма важным моментом в истории Никейской империи следует считать события 1235 года, когда никейский император и болгарский царь имели свидание при Лампсаке и сын никейского императора, Феодор, был обручен с дочерью болгарского царя Еленой. Никейское войско из Лампсака перешло на европейский берег, овладело Галлиполи и другими городами, в то время как болгары угрожали стенам Константинополя.

Латинская империя клонилась к падению. Греческое население массами уходило из-под власти латинян в Никею, торговля и ремесленное производство прекратились, константинопольские императоры не знали, откуда собирать средства на содержание войска и администрации, продавали и закладывали церковные сокровища.

В 1240 году император Болдуин II собрал с большими затруднениями войско и начал поход против никейского императора, но Ватац вытеснил латинян из азиатских городов, так что за ними остались только Халкидон, Скутари и береговая полоса Босфора.

По смерти Ивана Асеня получил свободу содержавшийся в Болгарии солунский император Феодор. Он задумал возвратить Солунскую империю своему сыну Иоанну и заставил Мануила бежать в Никею. Это открыло Ватацу возможность вмешаться в солунские дела. Обманом заманив к себе слепого Феодора и удержав его у себя пленником, Ватац поспешил к Солуни и осадил её. На первый раз он удовлетворился тем, что заставил Иоанна признать над собой верховную власть Никеи, отказаться от титула императора и довольствоваться титулом деспота.

В 1246 году Ватац сделал в Европе очень важные приобретения на счёт болгар, тогда же он подступил к Солуни и взял её, захватив в плен последнего её деспота Димитрия. После взятия Солуни никто не мог оспаривать у Никейского императора права на главенство в эллинском мире.

Последним делом Иоанна Ватаца был поход против эпирского деспота Михаила II, который вынужден был в 1254 году, признать над собой власть никейского императора.

Захват Константинополя. Возрождение Византиийской империи

По смерти Ватаца в 1254 году на Никейский престол вступил его сын Феодор II Ласкарис.

Болгарский царь Михаил I Асень думал воспользоваться смертью Ватаца, чтобы возвратить себе македонские области, но потерпел поражение и должен был заключить мир. Гораздо труднее достался Ласкарису успех в войне с Эпиром. Здесь главная роль принадлежала Михаилу Палеологу, сперва искусному генералу при Ватаце и Феодоре II, а потом с 1259 года Никейскому императору. Палеолог был объявлен лишь соправителем законного наследника престола Иоанна IV, но скоро устранил его от власти, ослепил и заключил в крепость.

Состояние Никейской империи благоприятствовало планам Михаила. У него была хорошо организованная армия, горные жители Фригии и Вифинии доставляли храбрых и крепких новобранцев. Стрелки Никеи славились во всей греческой армии. Экономическое положение империи, благодаря продолжительному внутреннему миру и хорошей администрации, значительно улучшилось.

Между тем, в государствах, соседних с Никеей, постепенно происходил процесс разложения. Иконийский султанат совершенно ослабел, разделился на множество мелких владений и занят был внутренней войной. Латинская империя находилась не в лучшем состоянии. Балдуин II проживал в Константинополе средства, выпрошенные у папы и у Людовика Святого, отбирал украшения из церквей и монастырей и занимал деньги у венецианских банкиров, которым предоставил все экономические средства страны. У него не было войска, гарнизон в Константинополе держали венецианцы, самое существование Латинской империи зависело от того, придут ли в опасный момент европейцы, чтобы спасти её. Между преемниками Асеня происходили домашние войны, болгарский царь Константин I Тих не был в состоянии воспрепятствовать планам Никейского императора.

Единственная серьёзная опасность представлялась со стороны Эпира. Хотя Эпир не был страной однородной в этнографическом отношении (славяне, валахи, албанцы, греки), но воинственный характер эпирского населения делал эпирского деспота весьма опасным соседом. Не оставляя своих притязаний на Солунь, он заключил союз с Манфредом Сицилийским и Вильгардуэном, герцогом Ахейским. Союзная армия была, однако, совершенно разбита никейцами в 1259 году. Победители овладели Яниной и Артой. Хотя в следующем 1260 году никейское войско было разбито деспотом эпирским, но это не помешало Михаилу действовать решительно. Пользуясь тем, что Венеция занята была войной с Генуей, Михаил пошёл на Константинополь со всей поспешностью, не имея ни стенобитных машин, ни обоза, по-видимому, он питал надежду, что город будет ему сдан без сопротивления. Когда обнаружилось, что нужно предпринять осаду, Палеолог принужден был отступить, заключив с Балдуином перемирие на один год.

Весной 1261 года Михаил заключил союз (Нимфейский договор) с Генуей, которой предоставил обширные торговые права, в ущерб венецианцам, и выговорил помощь генуэзского флота для завоевания Константинополя. Он послал в Европу опытного генерала Алексея Стратигопула, который вошёл в переговоры с греческим населением в ближайших окрестностях Константинополя, получил точные сведения о том, что происходит в городе среди латинян, и, по истечении срока перемирия, двинулся к Константинополю, откуда венецианский гарнизон только что был переведён на суда, с целью напасть на генуэзцев.

В ночь на 25 июля 1261 года Стратигопуло подошёл к стенам Константинополя, приставил лестницы, без шума вступил в город и завладел им почти без сопротивления. Император Балдуин спасся бегством в Эвбею. Только венецианцы и часть латинян пытались защищаться в Галате, но Стратигопуло поджёг эту часть города и лишил латинян всякой точки опоры, они поспешили также сесть на суда и спасаться бегством. 15 августа 1261 года Михаил Палеолог торжественно вошёл в Константинополь и короновался в храме святой Софии.

После захвата Константинополя Никея теряет своё важное столичное значение и становится обычным провинциальным городом Византии. Постепенно земли бывшей Никейской империи захватывают турки-османы (начиная с 1282), а уже к 1330 территория бывшей Никейской империи становится ядром молодого и агрессивного Османского государства.

Никейские императоры

Годы правления	Имя
1204—1222	Феодор I Ласкарис (провозглашён императором в 1206 году)
1222—1254	Иоанн III Дука Ватац
1254—1258	Феодор II Ласкарис
1258—1261	Иоанн IV Ласкарис (правил совместно с Михаилом VIII Палеологом

Литература

• Аверинцев С. С. [feb-web.ru/feb/ivl/vl2/vl2-3592.htm Период Никейской империи]: (Византийская литература) // История всемирной литературы: В 9 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983— … Том 2 (1984). — С. 359—360.
• Васильев А. А. История Византийской империи. СПб: «Алетейя», 1998. [gumilevica.kulichki.net/VAA/vaa2.htm Том 2, глава 2].
• Жаворонков П. И. Никейская империя и Запад // Византийский временник, Вып. 36, 1974.
• Жаворонков П. И. У истоков образования Никейской империи (оценка деятельности Константина XI Ласкаря) // Византийский временник, Вып. 38, 1977.
• Жаворонков П. И. Никейская империя и Восток // Византийский временник, Вып. 39, 1978. С. 93—97.
• Жаворонков П. И. Культура Никейской империи // Культура Византии. XIII — первая половина XV в. М.: «Наука», 1991, с.64.
• Angold, M. A Byzantine Government in Exile. Government and Society under the Lascarides of Nicaea (1204—1261). Oxford, 1975.
• Finlay, George. A History of Greece from its Conquest…. Oxford: Clarendon Press, 1877. (vol. III, History of Greece from its Conquest by the Crusaders to its Conquest by the Turks);
• Gardner, Alice. The Lascarides of Nicaea. The Story of an Empire in Exile. London, 1912.
• Norwich, John Julius. A Short History of Byzantium. London: Viking, 1998. ISBN 0-00-686175-X.
• Παπαρρηγοπουλου, «Ίστορία τοΰ уέλληνικοΰ εθνους» (Афины, 1887, vols IV—V).

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Никейская империя

Отрывок, характеризующий Никейская империя

Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.