Севастополь (броненосец)
«Севасто́поль» — последний корабль в серии из трёх несколько отличающихся друг от друга эскадренных броненосцев типа «Полтава». Всю свою недолгую службу провёл на Дальнем Востоке, став одной из многочисленных жертв русско-японской войны.
Своё название броненосец получил в память об обороне Севастополя во время Крымской войны. Впоследствии это имя носил новый линейный корабль Балтийского флота.
Содержание
Основные характеристики и описание конструкции
Водоизмещение нормальное по проекту — 10 960 дл.т, реальное — 11 500 т.
Размерения: длина между перпендикулярами — 108,7 м, по ватерлинии — 112,5 м, наибольшая — 114,3 м; ширина — 21,34 м; осадка носом — 7,6 м, кормой — 7,9 м, в полном грузу фактическая — до 8,6 м.
Бронирование (сталеникелевая броня): главный пояс 368—254 мм (у нижней кромки 184—127 мм; гарвеевская броня в центральной части), верхний пояс 127 мм, бронепалуба 51—76 мм, башни и барбеты главного калибра 254 мм, башни и барбеты среднего калибра 127 мм, рубка 229 мм.
Вооружение: четыре 305/40-мм орудия в двух башнях (по 58 выстрелов на ствол), двенадцать 152/45-мм пушек Канэ (четыре спаренные башенные установки и четыре орудия в батарее; по 200 выстрелов на ствол); двенадцать 47-мм и 28 37-мм пушек Гочкиса; два десантных 63,5-мм орудия Барановского; два 457-мм и четыре 381-мм торпедных аппарата; 50 сфероконических мин.
Мощность машин фактическая без форсировки 9368 инд.л.с., средняя скорость на испытаниях 15,3 уз. Запас угля нормальный 700 или 900 т, полный 1050, 1200 или 1500 т (данные разнятся); дальность плавания 10-уз ходом при запасе 900 т — 2800 миль, 1200 т — 3750 миль, 15-уз ходом при полном запасе — 1750 миль.
Экипаж: 21—27 офицеров и 605—625 нижних чинов.
История службы
Постройка и испытания
«Севастополь» был начат строительством в марте 1892 года в старом эллинге на Галерном островке. Строительством руководили корабельные инженеры Е. П. Андрущенко и Н. И. Афанасьев. Официальная закладка всех трёх кораблей типа «Полтава», а также концептуально более раннего броненосца «Сисой Великий» состоялась 7 мая 1892 года (здесь и далее даты даны по старому стилю). На церемонии присутствовали император Александр III, наследник престола цесаревич Николай Александрович, управляющий Морским ведомством великий князь Алексей Александрович.
Спущен на воду броненосец был позже своих систершипов — 20 мая 1895 года. После достройки на плаву в 1898 году корабль перешёл в Кронштадт, где была установлена броня и артиллерия.
16 октября 1899 года «Севастополь» вышел на официальные испытания, которые пришлось прервать из-за аварии рулевого привода. Зиму он провёл в Либаве, готовясь к повторным испытаниям. На трёхчасовой пробе механизмов 11 июля 1900 года была якобы показана средняя скорость 16,41 уз при мощности машин 9368 индикаторных л.с. и водоизмещении 11 249 т. По другим данным, на семичасовых испытаниях при той же мощности броненосец развил только 15,3 уз, что представляется куда более вероятным (возможно, в первой цифре допущена ошибка и надо читать 15,41 уз): два других корабля серии развивали больше 16 узлов при мощности, примерно на 2000 л.с. большей, чем указана для «Севастополя».
Предвоенные годы
3 октября 1900 года «Севастополь» начал переход с Балтики на Дальний Восток, изредка пересекаясь с «Полтавой» в иностранных портах. В Порт-Артур корабль прибыл 31 марта 1901 года и сразу занялся ремонтом механизмов вкупе с боевой подготовкой. По донесению начальника эскадры вице-адмирала Н. И. Скрыдлова, машины «Севастополя» находились в «бедственном состоянии». Постоянные ремонты позволяли поддерживать их в работоспособном состоянии, но не более того.
В 1902 году корабль ходил в Нагасаки, Иокогаму и Токио, выполняя функцию яхты Великого князя Бориса. В том же году участвовал в 600-мильном испытательном пробеге кораблей эскадры из Нагасаки в Порт-Артур и ожидаемо пришёл последним. Неожиданным триумфом для «Севастополя» стали торпедные стрельбы, в которых броненосец занял первое место.
В декабре 1903 года 55 матросов из десантной роты «Севастополя» под командованием лейтенанта Климова были направлены в корейский порт Чемульпо для охраны миссии русского посланника в Корее действительного статского советника А. И. Павлова. После начала войны по распоряжению посланника миссия была свёрнута, и под охраной моряков дипломаты с семьями поднялись на борт французского стационера «Паскаль». Впоследствии эти матросы вместе с командиром были интернированы в Шанхае.
Начальный период русско-японской войны
Во время внезапного нападения японцев на эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура, «Севастополь», которым командовал капитан 1 ранга Н. К. Чернышев, не пострадал. Утром 27 января он вместе с прочими неповреждёнными кораблями участвовал в 40-минутном бою с японской эскадрой, выпустив по неприятелю десять 305-мм и 65 152-мм фугасных снаряда и получив три попадания. 6- или 8-дюймовый снаряд, разорвавшийся во второй дымовой трубе, разнёс её на треть окружности; осколками был разбит вельбот, пробиты два вентилятора котельного отделения и машинный кожух. Ещё два снаряда, на этот раз мелкого калибра, в двух местах повредили мостик и пробили вентилятор под ним. Ранения получили два человека.
На следующий день при входе в гавань произошло столкновение «Полтавы» и «Севастополя», не причинившее, впрочем, сколько-нибудь существенных повреждений.
26 февраля японцы впервые бомбардировали Порт-Артур перекидным огнём, выпустив около 150 крупных снарядов. В числе слегка повреждённых кораблей был и «Севастополь». 9 марта русские броненосцы вели на большой дистанции почти безрезультатную перестрелку с японским флотом, вновь открывшим перекидной огонь по порту и городу.
13 марта во время эволюций эскадры броненосец «Пересвет» ударил носом в корму замешкавшегося «Севастополя», повредив ему обшивку и правый гребной винт. Вице-адмирал С. О. Макаров счёл виновным в аварии командира «Севастополя» Н. К. Чернышева и 16 марта назначил на его место капитана 2 ранга Н. О. фон Эссена, до этого командовавшего крейсером «Новик». Отсутствие сухого дока вынудило производить ремонт на плаву с помощью кессона, который начали лишь после гибели С. О. Макарова, хотя скорость корабля была ограничена 10 узлами. Во время ремонта перебрали правую машину (левую успели перебрать перед войной).
После гибели С. О. Макарова командование эскадрой временно принял наместник адмирал Е. И. Алексеев, поднявший флаг на «Севастополе» (позднее флагманом нового начальника эскадры контр-адмирала В. К. Витгефта стал закончивший ремонт броненосец «Цесаревич»). 2 апреля во время очередной перестрелки с японскими кораблями сломался станок одного из 305-мм орудий носовой башни «Севастополя», починить который так и не удалось, а прислать по железной дороге ему на замену станок с «Сисоя Великого» не успели.
Во время ремонта с корабля сняли четыре 152-мм пушки. Две из них составили батарею на высоте «218 саж.» полуострова Ляотешань, а ещё две отправили было по железной дороге на Цзиньчжоускую позицию, но быстро вернули обратно.
Сражение в Жёлтом море
10 июня эскадра в полном составе (шесть броненосцев и пять крейсеров, в том числе один броненосный, а также миноносцы) вышла в море, намереваясь прорываться во Владивосток, но, отойдя недалеко от Порт-Артура, встретилась с японской эскадрой в составе четырёх броненосцев, четырёх броненосных и восьми бронепалубных крейсеров, не считая устаревших кораблей и миноносцев. Начальник эскадры В. К. Витгефт решил вернуться обратно, ссылаясь на отсутствие у многих русских кораблей значительной части артиллерии среднего калибра, снятой для усиления береговой обороны. На подходе к внешнему рейду «Севастополь» отклонился от протраленного фарватера и в 21.35 носовой частью левого борта подорвался на мине. Через пробоину размерами 3,6×4 м проникло много воды, однако детонации боезапаса, как это ранее случилось с «Петропавловском», не произошло. В погребе 152-мм снарядов, правда, возник пожар, но он был быстро залит поступающей водой, затопившей также соседнюю угольную яму. Корабль получил крен на левый борт в 5°, который спрямили затоплением отсеков правого борта. Корабль своим ходом дошёл до бухты Белый Волк и стал на якорь под берегом, где в полной темноте избежал атак японских миноносцев. Потери команды ограничились одиннадцатью ранеными.
Для исправления повреждений по совету Н. Н. Кутейникова воспользовались кессоном, ранее построенным для ремонта «Ретвизана». В ночь с 25 на 26 июня при отжигании повреждённых листов обшивки возник пожар, который потушили с помощью портового судна «Силач», при этом погибло двое и пострадало 28 человек. К 25 июля броненосец вошёл в строй.
28 июля в 10.30 эскадра, отпустив тралящий караван, вновь вышла в море; к этому времени большая часть ранее снятых 152-мм орудий была установлена на место. «Севастополь» и «Полтава», имевшие полный комплект орудий, замыкали колонну русских броненосцев, шедшую со скоростью 12—13 узлов курсом SO 55°. Через час на востоке показались главные силы японцев. Силы противников были почти такими же, как прошлый раз: у русских отсутствовал броненосный крейсер «Баян», подорвавшийся на мине и стоявший на ремонте в доке, у японцев — 4-й боевой отряд бронепалубных крейсеров и броненосный крейсер «Асама», присоединившийся к своим силам лишь к концу боя.
Сражение, известное как «бой в Жёлтом море», началось в 12.20 на дистанции 80 каб. В первой фазе в бортовую броню «Севастополя» попал один снаряд, но пробить её не смог. Ближе к концу сражения броненосец пострадал сильнее. Снаряд, попавший в броню около правой кормовой 152-мм башни, вывел из строя электрическую подачу боеприпасов, и их пришлось подавать вручную через верхнюю палубу, что привело к большому числу осколочных ранений. В 17.35 на корабле начались пожары, но их быстро погасили. Имелись попадания в боевую рубку, дымовые трубы и фок-мачту.
Когда флагманский «Цесаревич» вышел из строя, командир «Севастополя» Н. О. Эссен решил таранить противника, однако в этот момент в кожух дымовой трубы попал снаряд, повредивший пароотводные трубки, и корабль на время лишился паров в одном из котельных отделений, в результате и без того невысокий ход упал до 8 уз. В результате предполагавшаяся попытка тарана сорвалась, и броненосец вместе с почти всей эскадрой вернулся в Порт-Артур.
В течение дня «Севастополь» выпустил 78 305-мм и 323 152-мм снаряда (одиннадцать 305-мм бронебойных, 37 152-мм сегментных по миноносцам во время возвращения в Порт-Артур, остальные фугасные). Из артиллерии корабль потерял одно 152-мм и два 47-мм орудия, из личного состава — одного умершего от ран и 61 ранеными (в том числе двух офицеров).
Осада и гибель
Хотя через неделю после возвращения в Порт-Артур все серьёзные повреждения кораблей были устранены, новых попыток прорыва или хотя бы активных действий эскадра более не предпринимала. Лишь Н. О. Эссен на совещании 6 августа предлагал выйти в море и попытаться потопить, пусть и ценой гибели всех оставшихся кораблей, хотя бы одного-двух «японцев», чтобы облегчить положение направлявшейся на Дальний Восток Второй Тихоокеанской эскадры. Тем не менее, остальные участники совещания предпочли все оставшиеся силы употребить на защиту крепости, а корабли фактически превратить в плавучие батареи.
7 августа для отражения штурма с «Севастополя» свезли десантную роту из 180 человек под командованием мичманов Петрова и Бухе; в первом же бою из них погибло 11 и было ранено 45 человек. Кроме того, экипаж «Севастополя» отвечал за оборону Ляотешаня (две батареи, одно 210-мм, шесть 152-мм и 13 мелких орудий, три прожектора и 123 человека прислуги). За период с 30 июля по 9 августа было выпущено 24 305-мм и 98 152-мм фугасных и девять 152-мм сегментных снарядов, почти все по наземным целям (лишь 9 августа обстрелу подвергся старый японский броненосец «Фусо»).
10 августа «Севастополь» вышел из гавани на обстрел японских позиций. На борту находилось всего около 300 человек команды, поэтому боеприпасы были заранее подняты к орудиям, а погреба тщательно задраены.
Сразу по выходе на внешний рейд были замечены броненосные крейсера «Ниссин» и «Касуга», три крейсера типа «Мацусима», старый бывший китайский броненосец «Чин Иен Го», две канонерки, пароход и до 28 миноносцев. Впереди «Севастополя» шли четыре миноносца с тралами, позади — ещё два, чтобы отмечать протраленный фарватер буйками. Как только русский отряд двинулся вперёд, «Ниссин» и «Касуга» открыли огонь, находясь на расстоянии 90 каб. С такой дистанции попасть можно было только случайно. «Севастополь» огня не открывал, так как его пушки стреляли максимум на 70 каб. Через некоторое время японцы отошли к Дальнему.
Около 11 часов сначала миноносцы, а затем и «Севастополь» открыли огонь по берегу. Выпустив с дистанции около 35 каб семь 305-мм и 60 152-мм снарядов, броненосец заставил замолчать одну из батарей, насчитывающую 8—10 орудий. Сам он за это время получил попадание 120-мм снарядом, разорвавшимся на палубе без серьёзных последствий. К этому моменту «Ниссин» и «Касуга» вернулись и вновь начали обстрел, на этот раз с 75 каб. Поскольку теперь им удалось пристреляться, Н. О. Эссен принял решение возвращаться в Порт-Артур.
На обратном пути, сбившись с фарватера (чему способствовало сильное течение, сносившее буйки, и малый ход броненосца, затруднявший его удержание на курсе), «Севастополь» подорвался на мине, и снова в районе носовой башни, хотя на этот раз ближе к корме. Были затоплены две угольные ямы, два патронных погреба 152-мм и 47-мм боезапаса и зарядный погреб главного калибра. Корабль сильно осел носом и остановился, но через час, по-прежнему находясь под огнём противника, возобновил движение и в 13.50 стал на якорь в Западном бассейне. Этот выход стал, по сути, последним активным действием русской эскадры.
До отражения августовского штурма «Севастополь» вместе с «Полтавой» стоял на огневой позиции в Восточном бассейне, и лишь в конце месяца с помощью кессона был начат его ремонт. Для защиты от падавших под большим углом японских снарядов верхняя палуба была засыпана толстым слоем шлака, накрытым 13-мм стальными листами, а вдоль бортов были установлены боны.
Ремонт закончился лишь 24 октября. К тому времени японцы уже начали обстреливать город и порт из 280-мм осадных гаубиц, и «Севастополь» успел получить пять попаданий их снарядами, не считая более мелких. Одну из 305-мм пушек, стоявшую на неисправном станке, передали на «Полтаву», у которой такое орудие было повреждено осколками. После завершения ремонта броненосец вновь участвовал в перекидной стрельбе по осадным батареям, выпустив с 28 октября по 16 ноября 63 305-мм снаряда.
9 ноября состоялось очередное совещание, на котором последний раз обсуждалась возможность выхода в море, при этом оказалось, что выйти могут только «Победа», «Полтава» и «Севастополь», причём на последнем ещё не установили внутренние переборки в районе заделанной пробоине, а у «Победы» почти не оставалось снарядов главного калибра. Попытку выхода сочли бессмысленной.
22 ноября первой погибла «Полтава», а к 25 ноября из крупных кораблей исправным оставался только «Севастополь». И только после этого начальник отряда (в который была переименована эскадра) Р. Н. Вирен дал согласие на выход броненосца на внешний рейд. Ночью корабль перешёл в бухту Белый Волк, где начал готовиться к прорыву блокады, для чего требовалось установить демонтированные 152-мм орудия, и это при том, что сначала на борту находилось всего около 100 человек команды. На следующий день численность экипажа довели до 300 человек, установили противоторпедные сети, приступили к погрузке угля и боезапаса, а также начали сооружать вокруг броненосца бон. Штатные сети не защищали нос и корму, поэтому носовую часть защитили навесными сетями, но корму пришлось оставить открытой. Н. О. Эссен предполагал в одну из ближайших ночей попытаться прорваться в море и пойти на соединение со 2-й Тихоокеанской эскадрой, которая в это время находилась в районе Мадагаскара.
Выход «Севастополя» японцы заметили не сразу, выпустив утром 26 ноября по месту его старой стоянки свыше 300 280-мм снарядов. Днём, когда погода прояснилась, его наконец-то обнаружили, и адмирал Х. Того решил атаковать его миноносцами, держась с главными силами южнее Порт-Артура.
В ночь на 27 ноября шесть японских миноносцев 9-го и 15-го отрядов выпустили торпеды, но с такой большой дистанции, что это осталось незамеченным. В следующую ночь в атаку ходили миноносцы 10, 14, 15 и 20-го отрядов, но им пришлось вернуться из-за сильного северного ветра. Атаке в ночь на 29 ноября вновь помешала плохая погода, хотя три миноносца 15-го отряда и два судна из партии заграждения издалека обстреляли русский корабль торпедами.
В ночь на 30 ноября японцы перешли к более решительным действиям. В атаку пошли 7 миноносцев 14 и 20-го отрядов, а также два минных катера с броненосцев «Микаса» и «Фудзи»; их прикрывал 10-й отряд миноносцев. Русский корабль охраняли канонерская лодка «Отважный» и семь миноносцев — всё, что осталось от эскадры. Бон всё ещё не был готов, и одна из торпед взорвалась в носовой навесной сети, вызвав трещины в подводной обшивке длиной до 0,9 м, из-за чего оказалось затопленным отделение подводных минных аппаратов. Два японских миноносца и оба катера были повреждены. По мнению русских моряков, один миноносец был потоплен 305-мм снарядом, хотя японцы этого не признают, сообщая лишь о серьёзных повреждениях миноносца № 64, приведённого в базу на буксире.
В ночь на 1 декабря японцы решили попробовать атаковать с помощью малых миноносцев (до этого использовались сравнительно крупные корабли водоизмещением 109—152 т), входивших в состав Третьей эскадры. Первый же выход 10, 6 и 12 отряда закончился потерей: миноносец № 53 подорвался на плавающей мине у входа в бухту Белый Волк и затонул со всем экипажем (три офицера и 15 матросов). Выпущенные японцами торпеды снова прошли мимо.
В ночь на 2 декабря японцы бросили в бой почти все имеющиеся силы: 2, 6, 9, 10, 12, 14, 15, 16 и 21 отряды в составе 23 миноносцев, а также минный катер с «Фудзи». Атака началась после захода луны, при этом шёл снег. Было выпущено около 30 торпед, большинство из которых взорвались о бон и в противоторпедных сетях. Снова от близкого взрыва была повреждена обшивка в носовой части. Катеру с «Победы» под командованием квартирмейстера Апалинова вроде бы удалось торпедировать японский миноносец, ещё один — № 42 — был потоплен торпедой с миноносца «Сердитый», которым командовал лейтенант С. И. Дмитриев 5-й. Повреждения получили также миноносцы № 49, 56, 58, «Аотака», «Кари», «Цубаме» и «Хато». «Севастополь» за ночь выпустил девять 305-мм и 41 152-мм снаряд. На берегу утром нашли 15 торпед, из которых извлекли около полутора тонн мелинита и пироксилина.
Лишь в следующей атаке, ночью 3 декабря, японцам сопутствовал успех. Девять миноносцев 2, 14 и 21 отрядов добились двух попаданий в бортовую сеть, из-за которых была повреждена обшивка и оказался затопленным ряд отсеков. Но фатальной оказалась третья торпеда, попавшая в незащищённую корму. По японским данным именно торпеда парового катера с броненосца Микаса» попала в цель. В результате её взрыва затопило рулевое отделение и смежные отсеки. Кроме того, японцам удалось повредить торпедой миноносец «Сторожевой», а при взрыве торпеды, попавшей в броненосец, погиб паровой катер.
За все атаки японцы выпустили около 80 торпед, потеряли два миноносца (№ 42 и 53), а ещё 13 были серьёзно повреждены (часть из них до конца войны в строй так и не вошла).
Крен броненосца, несмотря на контрзатопление, доходил до 8 градусов, однако он, уже не имея возможности выйти в море, продолжал выполнять функцию плавучей батареи, а его командир был назначен начальником Ляотешаньского отдела обороны крепости. Последнюю стрельбу по противнику «Севастополь» провёл 19 декабря, а вечером был получен приказ о затоплении оставшихся на плаву судов в связи со сдачей крепости. На следующий день броненосец, на котором не действовал руль и имелось всего 40 человек экипажа, был с помощью парохода «Силач» выведен на глубокую воду и затоплен на 50-метровой глубине, где и покоится по сей день. Все остальные крупные корабли русской эскадры, за исключением погибшего на мине «Петропавловска», были японцами подняты и введены в строй.
В японский плен попал 31 офицер и 507 матросов из команды «Севастополя». Минному офицеру лейтенанту Басову удалось сохранить Андреевский флаг, под которым броненосец сражался в бою 28 июля. Этот флаг находился «в совершенно избитом виде от неприятельских осколков, но, как геройское знамя, его решено сохранить в память доблестного корабля в стенах колыбели русского флота — в здании Морского кадетского корпуса».
Командиры
- 1892—1894 — С. А. Скрягин
- 1894 — капитан 1-го ранга К. С. Остелецкий
- 1894—1896 — Г. Р. Диккер
- 1896—1897 — капитан 1-го ранга Н. А. Гаупт
- 1898—1901 — капитан 1-го ранга А. А. Мельницкий
- 1902—1903 — капитан 1-го ранга Феодосьев
- 1903—1904 — капитан 1-го ранга Н. К. Чернышев
- 17.03.1904 — 18.12.1904 — капитан 2-го ранга (затем капитан 1-го ранга) Н. О. Эссен
Напишите отзыв о статье "Севастополь (броненосец)"
Литература
- Сулига С.В. Броненосцы типа «Полтава». — 1-е изд. — М.: Техника-молодежи, 1993. — 32 с.
- Сулига C.В. Корабли Русско-Японской войны. — М.: Аскольдъ, 1993. — 58 с. — ISBN 5-86579-001-3.
- А. Б. Широкорад. Корабельная артиллерия Российского флота 1867—1922 гг. («Морская коллекция» № 2 за 1997 г.)
Ссылки
- [www.navarin.ru/page_info.php/pages_id/1 Чертежи эскадренных броненосцев типа «Полтава»] на сайте Navarin.Ru
- [sarto.narod.ru/htmfoto/sstopol.htm «Севастополь» на Балтике (фото)]
- [navsource.narod.ru/photos/01/017/index.html Фото]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Севастополь (броненосец)
Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……
Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»
Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
