Блай, Уильям

Уильям Блай
William Bligh
Портрет Уильяма Блая в 1814 году
Прозвище	that Bounty Bastard
Дата рождения	9 сентября 1754(1754-09-09)
Место рождения	Плимут
Дата смерти	7 декабря 1817(1817-12-07) (63 года)
Место смерти	Лондон
Принадлежность	Великобритания
Род войск	Королевский военно-морской флот Великобритании
Годы службы	1761—1814
Звание	вице-адмирал
Сражения/войны	м. Спартель Доггер-банка Кампердаун Копенгаген

Уильям Блай (англ. William Bligh; 9 сентября 1754, Плимут — 7 декабря 1817, Лондон) — вице-адмирал Королевского флота Великобритании, член Лондонского королевского общества и губернатор колонии.

Наибольшую известность получил как «Капитан Блай» в связи с мятежом на Баунти, когда был низложен командой и с частью офицеров и не поддержавшей мятеж команды совершил плаванье на небольшом баркасе на Тимор.

Впоследствии совершил ещё одно плаванье на Таити.

В конце карьеры был губернатором Нового Южного Уэльса, боролся с коррупцией так называемого ромового корпуса. Кульминацией его правления стал Ромовый бунт, в результате которого Блай был низложен и впоследствии передал пост новому губернатору.

Ранний период

Уильям Блай родился в Плимуте, Девон в семье Френсиса и Джейн Блай. Его родовая фамилия в переводе с вымершего в XVIII веке корнского языка означает «волк».

В 1761 году, в возрасте семи лет поступил на службу в Королевский военно-морской флот Великобритании, первоначально служил в родном городе. Это была обычная практика того времени, «молодой джентльмен» просто регистрировался на воинской службе для более быстрого продвижения по карьере.

В 1770 году в возрасте 16 лет поступил на службу на HMS Hunter в качестве матроса, в тот момент не было вакансии мичмана, которая была ему положена. Тем не менее, в 1771 году Уильям Блай стал мичманом. В сентябре 1771 года Блай был переведён на Crescent и служил на этом корабле в течение трёх лет.

В 1776 году Блай был отобран капитаном Джеймсом Куком на должность мастера на Resolution, и под командованием капитана Кука в 1776 году он отправился в третий, последний поход Кука в Тихий океан. После возвращения в Англию в конце 1780 года Уильям Блай передал много ценной информации о последнем походе капитана Кука.

Уильям Блай женился на Элизабет Бетам, дочери таможенника, 4 февраля 1781 года в возрасте 26 лет. Свадьба состоялась в деревне Ончан, на острове Мэн. Несколькими днями позднее он поступил на службу на HMS Belle Poule на должность мастера.

Позднее, в августе 1781 года, принимал участие в сражении при Доггер-банке под командованием Адмирала Паркера. В течение следующих 18 месяцев Уильям Блай служил в звании лейтенанта на разных кораблях. Также под командованием Лорда Хау принимал участие в боевых действиях при Гибралтаре в 1782 году.

С 1783 по 1787 годы Блай служил капитаном на торговых судах.

В 1787 году Блай был назначен капитаном на HMAV Bounty.

Карьера на флоте

Послужной список Уильяма Блая:

Даты	Звание	Корабль
1 июля 1761—21 февраля 1763	Юнга	HMS Monmouth (64)
27 июля 1770	Матрос	HMS Hunter (10)
5 февраля 1771	Мичман	HMS Hunter
22 сентября 1771	Мичман	HMS Crescent (28)
2 сентября 1774	Матрос	HMS Ranger
30 сентября 1775	Штурманский помощник	HMS Ranger
20 марта 1776—октября 1780	Мастер	HM Sloop Resolution (12)
14 февраля 1781	Мастер	HMS Belle Poule
5 октября 1781	Лейтенант	HMS Berwick (74)
1 января 1782	Лейтенант	HMS Princess Amelia (80)
20 марта 1782	Лейтенант	HMS Cambridge (80)
14 января 1783	Перешёл в торговый флот
1785	Лейтенант (командир судна)	торговое судно Lynx
1786	Лейтенант	торговое судно Britannia
1787	Возвращение в военный флот
16 августа 1787	Лейтенант	HMAV Bounty
14 ноября 1790	Коммандер	HMS Falcon (14)
15 декабря 1790	Коммандер	HMS Medea (28)
16 апреля 1791—1793	Коммандер	HMS Providence
16 апреля 1795	Коммандер	HMS Calcutta (24)
7 января 1796	Капитан	HMS Director (64)
18 марта 1801	Капитан	HMS Glatton (56)
12 апреля 1801	Капитан	HMS Monarch (74)
8 мая 1801—28 мая 1802	капитан	HMS Irresistible (74)
Амьенский мир (март 1802—май 1804)
2 мая 1804	Капитан	HMS Warrior (74)
14 мая 1805	назначен губернатором Нового Южного Уэльса
27 сентября 1805	Капитан	HMS Porpoise (12), покинул Новый Южный Уэльс
Губернатор Нового Южного Уэльса 13 августа 1806—26 января 1808
31 июля 1808	Коммодор	HMS Porpoise (12), Тасмания
3 апреля 1810—25 октября 1810	Коммодор	HMS Hindostan (50), Возвращение в Англию.
31 июля 1811	Произведён в контр-адмиралы (задним числом, с 31 июля 1810)
4 июня 1814	Произведён в вице-адмиралы

Поход Баунти

В 1787 году Уильям Блай принял командование Bounty. По проекту Королевского общества искусств он сначала должен был приобрести на Таити саженцы хлебного дерева, а затем должен был доставить их в Вест-Индию, где хлебное дерево должно было стать источником дешевой пищи для рабов. Bounty был на пути в Вест-Индию, когда после мятежа Уильям Блай с частью команды был высажен с судна.

Переход к острову Таити был труден. После неудачных попыток в течение месяца обойти Мыс Горн, в конце концов Уильям Блай направил Bounty по длинному пути через Мыс Доброй Надежды. Эта задержка привела к длительной стоянке на острове Таити, поскольку нужно было ждать пять месяцев созревания плодов хлебного дерева, чтобы их созрело достаточное количество. Bounty отбыл с Таити в апреле 1789 года.

Так как по классу Bounty было только катером, кроме Блая (который был всего лишь лейтенантом) на нём не было офицеров, команда была небольшой, а подразделения морской пехоты для защиты от туземцев и обеспечения безопасности на борту не было. Чтобы увеличить время непрерывного сна, Блай решил ввести три вахты вместо положенных двух, и его протеже Флетчер Кристиан — произведённый в помощники капитана — стал начальником одной из вахт. Бунт, который вспыхнул во время рейса в Вест-Индию 28 апреля 1789 года, возглавил Кристиан, которого поддержала треть команды, которая захватила оружие во время ночной смены Кристиана и арестовала Блая в его каюте.

Несмотря на то что большая часть команды поддерживала капитана, ни один из них не оказал никакого активного сопротивления после того, как они увидели Блая связанным, и контроль над судном был взят мятежниками без кровопролития. Мятежники посадили Уильяма Блая и восемнадцать членов команды, которые оставались лояльными ему в 23-футовый (7 м) баркас с запасом продовольствия и воды на несколько дней, секстантом и карманными часами, но без карт и компаса. Так как баркас не мог выдержать всех лояльных капитану членов команды, то четверо было оставлено на Bounty мятежниками; они были позже выпущены на острове Таити.

Таити находился по ветру относительно положения корабля и был естественным направлением для мятежников. Многие из преданных капитану людей утверждали, что слышали крик мятежников «Huzzah for Otaheite!» (На Таити!) когда Bounty отплыл на значительное расстояние от баркаса. Ближайшим для Блая местом, колонизированным европейцами, был Тимор. Блай с частью команды сначала высадился на Тофуа. Однако англичан атаковали туземцы и один из членов команды был убит. После того, как Блай покинул Тофуа, он не останавливался на островах (Фиджи), так как команда не была вооружена.

Блай был уже довольно опытным капитаном, кроме того, он в этой части океана уже был в походе вместе с капитаном Куком. Его первой задачей стало добраться и передать информацию о бунте как можно скорее на британские корабли, которые имели возможность преследовать мятежников. Таким образом, он предпринял казалось бы невозможное путешествие длиной 3618 миль (6701 км) к Тимору. В этом выдающемся морском переходе Блай преуспел и достиг Тимора спустя 47 дней после бунта на Bounty, при этом погиб только один член команды, убитый на Тофуа. Как ни странно, некоторые из его спутников, которые пережили это испытание, вскоре умерли от болезни, возможно малярии, в порту Батавия, находящемся под контролем голландской Ост-индской компании, пока они ожидали попутных кораблей в Англию. Уильям Блай вернулся в Лондон в марте 1790 года.

До наших дней доподлинно не известно, что послужило причиной бунта. Одни исследователи считают, что Блай был жестоким тираном, и у членов команды не было другого выбора, кроме как поднять бунт и захватить судно. Другие полагают, что команда, неопытная и непривыкшая к суровости моря, которая на Таити долгое время пользовалась свободой и вела активную сексуальную жизнь, стала недисциплинированна и её часть не хотела возвращаться к морским будням. Эта часть команды пошла за посредственным лидером Флетчером Кристианом для того, чтобы вернуться к прежней жизни на Таити и освободиться от власти жёсткого руководителя Уильяма Блая.

Судовой журнал Bounty говорит о том, что телесные наказания применялись реже и не так строго, чем обычно в британском флоте. Он ограничивался устным выговором, когда другие капитаны применяли телесные наказания, а сами телесные наказания применял в тех случаях, в каких другие капитаны вешали на рее. Уильям Блай был образованным человеком, следившим за научными достижениями, постоянно контролировал рацион и качество продуктов на корабле. Он следил за повышением квалификации членов команды, а также следил за тем, чтобы на Bounty всегда была чистота. Он также пытался (неудачно) проверить наличие венерических заболеваний у экипажа.

После того, как баркас с Блаем и частью команды покинул Bounty, когда в казалось бы безнадёжном морском переходе Блай вёл баркас без карт, по памяти, именно капитан был тем человеком, которому команда обязана спасением. Перед лицом опасности его храбрость и лидерские качества сделали его способным на великие дела. Он смог сплотить оставшихся с ним членов команды вокруг себя и спасти их жизни. Критики Блая по мелочам боялись гораздо больше, чем его нечастых наказаний кнутом.

В художественной литературе часто путают Уильяма Блая с Эдвардом Эдвардсом, капитаном HMS Pandora, которого Королевский флот отправил в экспедицию, чтобы найти мятежников и привезти их в Англию на суд. Эдвардс был гораздо более жестоким человеком, чем Блай; 14 бунтовщиков, оставшихся на Таити, которых он арестовал, были заключены в ужасных условиях на корабле. Когда Pandora села на мель на Большом Барьерном рифе, четверо из заключённых, и 31 член команды погибли. Заключённые погибли бы все, если бы неизвестный член команды не открыл помещение, где они содержались, перед побегом с обречённого судна.

В октябре 1790 Уильям Блай был оправдан трибуналом в деле о потере судна. Вскоре после этого был издан Рассказ о мятеже на борту Корабля Его Величества «Bounty». Из 10 выживших заключённых, четверо были оправданы благодаря показаниям Блая, по которым они не принимали участия в мятеже, но им не хватило места на баркасе, и им пришлось остаться на Bounty. Двое других были осуждены за то, что хотя они не принимали участия в мятеже, они никак не сопротивлялись ему. Впоследствии были амнистированы. Ещё один член команды был осуждён, но не был приговорён к казни. Три члена экипажа были приговорены к повешению. Помилованный Джеймс Моррисон опубликовал дневник, который якобы написал в плавании. Многие события из этих записей стали основой для романа и экранизаций.

Второе путешествие за плодами хлебного дерева

После следственной комиссии Уильям Блай продолжил службу в британском флоте. В 1791—1793 годах Блай совершил второй поход с прежней целью — доставить саженцы хлебного дерева с острова Таити в Вест-Индию на HMS Providence и HMS Assistant. Второй поход был успешен, и с тех пор хлебное дерево выращивается в странах Карибского бассейна и является важной продовольственной культурой до наших дней. Во время этого рейса Блай также собрал образцы аки на Ямайке, доставив их в Лондонское королевское общество по возвращении в Великобританию. Аки называли Blighia sapida в биноминальной номенклатуре в честь Уильяма Блая.

Дальнейшая карьера

В 1797 году Уильям Блай был одним из капитанов кораблей, команды которых взбунтовались в ходе мятежа в Спитхеде и Норе. Несмотря на выполнение некоторых из требований матросов в Спитхеде, другие жизненно важные для матросов вопросы не были решены. Блай снова оказался одним из капитанов, которых коснулся мятеж — на этот раз в Норе. В это время он узнал, что его прозвище на флоте было Тот Ублюдок с Баунти (англ. that Bounty Bastard).

В ноябре того же года, в качестве капитана HMS Director принимал участие в сражении при Кампердауне. Блай вёл бой с тремя голландскими кораблями: Haarlem, Alkmaar и Vrijheid. В то время как голландцы понесли серьёзные потери, на HMS Director только 7 моряков были ранены.

Уильям Блай принимал участие под командованием адмирала Нельсона в битве при Копенгагене 2 апреля 1801 года. Блай командовал HMS Glatton, 56-пушечным линейным кораблём, который был в качестве эксперимента вооружён исключительно карронадами. После сражения Блая лично поблагодарил Нельсон за его вклад в победу. Он провёл свой корабль благополучно между банками, в то время как три других корабля сели на мель. Когда Нельсон сделал вид, что не заметил сигнал 43 от Адмирала Паркера (прекратить бой) и поднял сигнал 16 (продолжить сражение), Блай был единственным капитаном, который мог видеть конфликт двух сигналов. Он выполнил приказ Нельсона, и в результате все корабли позади него продолжали стрельбу.

Блаю предложили назначение на пост губернатора Нового Южного Уэльса в марте 1805 года, назначив жалование в 2000 фунтов стерлингов в год, вдвое больше, чем у прежнего губернатора Филипа Гидли Кинга.

Он прибыл в Сидней в августе 1806 года, став четвёртым по счёту губернатором Нового Южного Уэльса. Там он пережил ещё один мятеж (Ромовый бунт), когда 26 января 1808 года, Корпус Нового Южного Уэльса под командованием майора Джорджа Джонстона арестовал его. Он был отправлен в Хобарт на корабле Porpoise, не имея поддержки, чтобы получить обратно контроль над колонией и оставался фактически заключённым в тюрьме до января 1810 года.

Из Хобарта в Сидней Блай вернулся 17 января 1810 года, чтобы формально передать пост следующему губернатору, и доставить майора Джорджа Джонстона в Великобританию для суда. На корабле Porpoise он вышел из Сиднея 12 мая 1810 года и прибыл в Англию 25 октября 1810 года. Трибунал уволил Джонстона из Морского Корпуса и британских вооружённых сил. Впоследствии Блаю было присвоено звание Контр-адмирала, а 3 года спустя, в 1814 году, он получил новое повышение и стал Вице-адмиралом.

Блай умер на Бонд-стрит в Лондоне 6 декабря 1817 года и был похоронен на семейном участке у церкви Святой Марии в Лэмбете. Эта церковь — теперь Музей Истории Садоводства. На его могиле изображён плод хлебного дерева. Мемориальная доска установлена на доме Блая, в одном квартале на восток от Музея.

Интересные факты

• Один из потомков Уильяма Блая, Анна Блай, стала первой женщиной – премьером Квинсленда. [www.theage.com.au/news/National/Beattie-says-Labor-can-win-again/2007/09/12/1189276774487.html]

Образ в кино

• «Мятеж на „Баунти“» (1935)
• «Мятеж на „Баунти“» (1962)
• «Баунти» (1984)

Примечания

• Christopher Lloyd, St.Vincent & Camperdown, B.T. Batsford Ltd., London, 1963.
• Atlas of Maritime History. ISBN 0-8317-0485-3.
• G.P. Bom Hgz, D’VRIJHEID, Amsterdam, 1897.
• Gavin Kennedy, Bligh, Gerald Dockworth & Co. Ltd., 1978.

Литература

• Блей Уильям // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Alexander, Caroline. The Bounty: The True Story of the Mutiny on the Bounty, Viking Penguin, 2003, hardcover, 512 pages, ISBN 0-670-03133-X.
• Dening, Greg. Mr Bligh’s Bad Language: passion, power and theatre on the Bounty (Cambridge: Cambridge University Press, 1992). Reprinted 1994 in the Canto series, ISBN 0-521-46718-7.
• McKinney, Sam. Bligh: A True Account of the Mutiny Abord His Majesty’s Ship Bounty, International Marine Publishing Company, 1989, hardcover, 210 pages, ISBN 0-87742-981-2.
• Mackaness, George. «The life of Vice-Admiral William Bligh, R.N., F.R.S.» [New and rev. ed.]. Sydney, Angus and Robertson, [1951].
• Conway, Christiane (2005). Letters from the Isle of Man — The Bounty-Correspondence of Nessy and Peter Heywood. The Manx Experience. ISBN 1-873120-77-X.
• Schreiber, Roy. «Captain Bligh’s Second Chance: An eyewitness account of his return to the south seas by Lt George Tobin», UNSW Press, 2007, paperback, 208 pages, www.unireps.com.au/isbn/0868408468.htm.

Ссылки

• [www.gutenberg.org/author/William_Bligh Работы Уильям Блай] в проекте «Гутенберг», в том числе:
  • [www.gutenberg.org/etext/20337 A Narrative Of The Mutiny, On Board His Majesty’s Ship Bounty], 1790
  • [www.gutenberg.org/etext/15411 A Voyage to the South Sea], 1792
• [www.npg.org.uk/live/search/person.asp?sText=William+Bligh&LinkID=mp00451 Portraits of Bligh] in the National Portrait Gallery, London.
• [www.norfolkisland.com.au/HistoryAndCulture/timeline.cfm Norfolk Island Your Island Home].
• [www.royalnavalmuseum.org/info_sheets_bounty.htm Royal Naval Museum].
• [www.lareau.org/sagaintro.htm The Saga of HMS Bounty and Pitcairn Island].
• [www.abc.net.au/bligh/ The Extraordinary Life, Times and Travels of Vice-Admiral William Bligh]. Большая биография Уильяма Блая on-line. Produced by [www.filmartdoco.com/ Film Art Doco] with assistance from the Australian Film Commission and the Australian Broadcasting Corporation.
• [www.atmitchell.com/journeys/history/terra/logbook.cfm William Bligh’s official HMS Bounty logbook — State Library of NSW]
• [www.adb.online.anu.edu.au/biogs/A010111b.htm A. G. L. Shaw, 'Bligh, William (1754—1817)'], Australian Dictionary of Biography, Volume 1, MUP, 1966, pp 118–122.
• There is a display devoted to Bligh at the [www.museumgardenhistory.org/grave.htm Museum of Garden History].

Отрывок, характеризующий Блай, Уильям

В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?