Еремей

Эта статья — о мужском личном имени. О его носителях см. Еремей (значения).

Еремей еврейское Род: муж. Отчество: Еремеевич Еремеевна Другие формы: Иеремия Производ. формы: Еремейка, Ерёма, Еря, Ема Иноязычные аналоги: англ. Jeremiah, Jeremy венг. Jeremiás греч. Ιερεμίας ивр. ‏ירמיהו‏‎ исп. Jeremías итал. Geremia лат. Jeremias нем. Jeremias польск. Jeremiasz фин. Jeremias фр. Jérémie чеш. Jeremiáš, Jeremias Связанные статьи: начинающиеся с «Еремей» [ru.wikipedia.org/wiki/Special:Search?search=%D0%95%D1%80%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D0%B9&fulltext=Search все статьи с «Еремей»]

Ереме́й — мужское русское личное имя древнееврейского происхождения; обрусевшая форма имени ветхозаветного пророка Иеремии (др.-греч. Ιερεμίας). Древнееврейское йирмеяху — «вознесённый (богом) Яхве»; другие возможные толкования — «Бог высок»; «высота Божья»; «да возвысит Господь».

В православной традиции имени Еремей соответствует церковнославянское Иереми́я. В древнерусских текстах встречался вариант Иереми́й; до XVII века в святцах использовалась также форма Иереме́й. Народные формы имени — Ереми́й, Ириме́й; разговорные — Ерёма, Ярёма, Ерене́й.

История имени

В христианской культуре

В христианстве имя связано с пророком Иеремией (ок. 645 г. до н. э. — 1-я половина VI века до н. э.), одним из четырёх великих ветхозаветных пророков. Его молодость пришлась на правление царя Иудеи Иосии, обозначенное масштабными религиозными реформами: он боролся с проникновением языческих культов и повелел упразднить все святилища, кроме храма Соломона. Однако после гибели Иосии в войне с египтянами чистота веры в единого бога была поколеблена его наследниками. Иеремия, поддерживавший в своих пророчествах устремления Иосии (но считавший их недостаточными), обличал нечестие новых правителей и народ, отступивший от веры отцов, предрекая проклятие Иерусалиму и такую же судьбу Иудейскому царству, что постигла царство Израильское. Особенно сурово Иеремия клеймил царей и иудейские привилегированные сословия за попустительство неравенству и беззаконию. Последовавшие исторические события воспринимались как исполнение пророчеств Иеремии. Вавилонский правитель Навуходоносор II, наказывая Иудею, бывшую союзником Египта, в 597 году до н. э. осадил Иерусалим и взял его без боя, уведя в плен при этом многих знатных людей. А в 586 году до н. э. за участие в антивавилонском политическом союзе Навуходоносор разрушил Иерусалим и сжёг храм Соломона, попутно уничтожив еврейскую государственность; тем самым началось Вавилонское пленение еврейского народа. Остаток дней Иеремия, согласно преданию, прожил в Египте, будучи увезённым туда насильно. Пророчества Иеремии, как отмечала Л. М. Грановская, принадлежат к лучшим образцам поэзии, созданной на иврите. Иеремии также традиционно приписывается Плач Иеремии — одна из книг Ветхого Завета, состоящая из пяти скорбных гимнов, созданных на гибель «Царицы всех городов» Иерусалима; первые четыре песни Плача написаны алфавитным акростихом.

Именование христиан в честь пророка фиксировалось ещё в эпоху становления христианства. Почитается в лике святых мученик Иеремия († 308 или 309), подвергшийся истязаниям и казни в Кесарии Палестинской в числе 12 мучеников во время гонений на христиан императора Диоклетиана. Также почитается преподобномученик Иеремия Синайский († 312).

Образ пророка находил своё воплощение в изобразительном искусстве с VI века. К самым ранним известным произведениям относятся мозаика церкви Сан-Витале в Равенне (546—547) и мозаика кафоликона монастыря великомученицы Екатерины на Синае (550—565). Средневековая иконография обширна как в католической, так и в православной традиции. В эпоху Ренессанса Иеремию изображали Микеланджело (фреска в Сикстинской капелле), Донателло (изваяние во флорентийской колокольне). Плач Иеремии нашёл отражение в творчестве Рембрандта («Иеремия скорбит о гибели Иерусалима», 1630). В музыке известны произведения Луиджи Керубини «Две жалобы Иеремии» (1815) и «Плач пророка Иеремии» Игоря Стравинского (1958). В русской литературе XIX—XX веков имя пророка находило широкий отклик в поэтических произведениях; к нему обращались Л. А. Мей, К. М. Фофанов, Д. С. Мережковский, И. А. Бунин, С. Я. Маршак.

На Руси

Еремей — обрусевшая форма библейского имени; следует заметить, что на русскую почву из древнееврейского языка имя попало уже эллинизированным. Как и многие имена, заимствованные с принятием христианства, имя подвергалось адаптации к особенностям фонетики древнерусского языка. Из имён последовательно удалялись двоегласные созвучия (зияния; ср. Иаков → Яков, Иулиан → Ульян); финали основ приводились к форме, типичной для мужских имён. Заимствованные имена древнееврейского происхождения, заканчивающиеся на -ия, изменялись таким образом, чтобы не быть похожими на женские имена (ср. Захария → Захар, Анания → Ананий, Исайя → Исай).

В православии день пророка Иеремии приходится на 1 мая (по юлианскому календарю, что ныне соответствует 14 мая). Эта дата в народном календаре соотносилась с началом масштабных весенних сельскохозяйственных работ (началом пахоты, севом яровых культур, овса, гороха, и др.). Церковный праздник таким образом становился важной вехой в крестьянском быту. Это нашло отражение в народном отношении к ветхозаветному пророку: он получил прозвище Еремея-запрягальника, Еремея-ярёмника; с ним связывались пословицы, отмечавшие ход сельскохозяйственных работ, приметы о погоде и прогнозы на урожай («На Еремея, по ранней росе иди на посев»; «На Еремея и ленивая соха в поле выезжает»; «Коли на Еремея погоже, то и уборка хлеба пригожа»; «На Еремея непогода — всю зиму промаешься»). Церковный календарь также содержал дни памяти других святых с именем Иеремия, приходившиеся на разные времена года; что нашло отражение в пословице «Всяк Еремей про себя разумей: когда сеять, когда жать, а когда скирды метать». Обретение популярными в народе святыми дополнительных прозваний, вхождение таких святых в фольклор свидетельствовали об усвоении их имён русской народной культурой. Но в русских пословицах имя Еремей задействовалось не только как имя пророка или святого, но и как условное имя простого человека из народа, причём имя наряду с именами Иван и Фома оно относилось к числу наиболее употребимых в пословицах. В пословице «По Ерёмке шапка, по Сеньке кафтан» (один из вариантов хорошо известной «По Сеньке и шапка») задействована пренебрежительная форма имён (см. полуимя), характерная в прошлом при обращении к людям низших сословий. Еремей в пословицах олицетворяет не лучшие человеческие качества, выступая иногда неумехой («Ерёма, Ерёма! Сидел бы ты дома, да точил веретёна»), отлынивающим от дел лентяем («Наш Ерёма не сказался дома»), сующим свой нос в чужие дела («Указчик Ерёма, указывай дома!», «Ерёмины слёзы по чужом пиве льются»). В обширном пласте пословиц имя Еремей фигурирует совместно с именем Фома; эти паремии являются переосмыслениями фольклорной «Повести о Фоме и Ерёме» — литературного произведения XVII века. В ней Фома и Ерёма — братья-неудачники. Они пробуют свои силы и в земледелии, и в рыболовстве, и в охоте; промышляют разбоем или помышляют о служении богу — ничего у них не выходит:

Захотелось им, двум братом, рыбки половить: Ерёма сел в лодку, Фома в ботник. Лодка утла, а ботник безо дна: Ерёма поплыл, а Фома не отстал. И как будут они среди быстрыя реки, наехали на них лихие бурлаки: Ерёму толкнули, Фому выбросили, Ерёма упал в воду, Фома на дно — оба упрямы, со дна не бывали.

Антитеза главных героев (присутствующая, например, в поговорке «Я ему про Фому, а он мне — про Ерёму») оказывается в «Повести…» мнимой и доведённой до пародии; всё случившееся с одним из братьев повторяется рефреном в судьбе другого, тем самым их неудачливость, удвоившись, выявляется как типичная черта жизни простого люда того времени. Пословичные Фома и Ерёма нередко выступают в роли людей, не пользующихся особо уважением («Не бей Фому за Ерёмину вину»). Однако герои обнаруживаются и в роли небесталанных скоморохов («Фома музыку разумеет, а Ерёма плясать умеет»; «Фома на гудке играть, а Ерёма глазами мигать»; «Стой, Фомка, неплох и Ерёмка»), или просто смышлёных людей («Фома не без ума, Ерёма не без промысла»). Эти персонажи фигурировали не только в пословицах и поговорках, но и в песнях, балаганных представлениях, на лубочных картинках.

Широкая вовлечённость тех или иных имён в различные жанры русского фольклора свидетельствует об их былой распространённости. Другим таким косвенным свидетельством являются патронимные фамилии. От имени Еремей и его форм образовались такие фамилии, как Еремеев, Ерёмин, Ерёменко, Ярёменко и другие.

Именины

Православные именины (даты приводятся по григорианскому календарю):

• 14 января, 27 января, 1 марта, 14 мая, 11 октября, 18 октября

Отрывок, характеризующий Еремей

– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.