Континентальная блокада

Континентальная блокада (система твёрдой земли, континентальная система) — система экономических и политических мероприятий, проводившаяся в 1806-14 гг. французским императором Наполеоном I по отношению к своему основному противнику — Великобритании.

Предыстория

Идея экономической блокады, как эффективного средства давления на Великобританию, возникла во времена французского Конвента, когда Комитет общественного спасения декретировал эту меру ещё в 1793 году, запретив ввоз многих фабричных изделий, почти исключительно шедших из Англии, и вообще разрешено было ввозить фабрикаты лишь из государств, Франции дружественных. Эти запрещения были подкреплены декретом 18 вандемьера II года и, в общем, сохранены законом 10 брюмера V года. Вследствие этого и после Амьенского мира многие английские товары были исключены из предметов ввоза во Францию, что немало способствовало скорому возобновлению войны. Вместе с войной возобновились и жалобы нейтральных государств на «права», которые Англия себе присвоила, благодаря своему перевесу на море, по отношению к нейтральным судам. В 1798 г. британское правительство разрешило нейтральным судам ввозить продукты враждебной страны в гавани Англии или в российские, и это правило было подтверждено в 1803 г. Обширная торговля, в которой особенно американские суда служили посредниками между французскими и испанскими колониями Вест-Индии и английскими портами, вызвала неудовольствие англичан, тем более, что американцы вскоре превысили свои права, начав ввозить во Францию и Голландию товары из колоний этих стран.

Однако впервые на практике экономическую блокаду Англии применил Павел I на рубеже 1800—1801 годов. Он оказался своего рода первым разработчиком концепции наполеоновского проекта континентальной блокады Англии, которая началась в Санкт-Петербурге с середины 1800 года.

В попытках осуществить колониальную политику Франция столкнулась с могущественной соперницей — с Великобританией. Но после сражения при Трафальгаре, состоявшегося 21 октября 1805 года, Наполеон I потерял возможность бороться с Англией на море, где она стала почти единственной владычицей. Он решил подорвать торговлю Англии путём закрытия для неё всех европейских портов, нанести сокрушительный удар по торговле и экономике Великобритании во благо французской промышленности и сельского хозяйства.

Континентальная система

Благоприятным поводом к началу блокады послужил королевский декрет Георга III от 16 мая 1806 года, которым Англия объявляла в блокаде все порты Европы, берега и реки на всем пространстве от Эльбы до Бреста. Такого королевского указа добился министр Фокс. Блокада, однако, была строго установлена только между устьем Сены (порты Гавр и Онфлёр) и портом Остенде. В порты между этими двумя пунктами не допускалось ни одно нейтральное судно ни под каким предлогом, и если бы было захвачено при попытке войти туда, то было бы признано законным призом. С другой стороны, нейтральные суда могли входить в порты и выходить из них свободно, если они «не грузились в каком-либо порту, принадлежащем врагам Его величества, или не следовали прямо в какой-либо из принадлежащих врагам Его величества портов». Редакция указа очевидно избегала всякого вопроса о происхождении грузов.

Ссылаясь на то, что Англия нарушает общепризнанное всеми цивилизованными народами международное право, Наполеон I издал Берлинский декрет о континентальной блокаде (21 ноября 1806 года). Документ был подписан в Берлине после разгрома пруссаков армией Наполеона. В Берлинском декрете излагались основы континентальной системы, а также устанавливался контроль над всей береговой линией империей Наполеона I. Декрет воспрещал вести торговые, почтовые и иные отношения с Британскими островами; блокада распространялась на все подвластные Франции, зависимые от неё или союзные ей страны. Любой англичанин, обнаруженный на территории, подвластной Франции, объявлялся военнопленным, а товары, принадлежащие британским подданным, конфисковывались. Ни одно судно, следующее из Англии или её колоний или заходившее в их порты, не допускалось во французские порты под угрозой конфискации.

В течение 1807 года к континентальной блокаде, помимо Франции, Италии, Нидерландов, Испании и Дании, присоединились согласно Тильзитским договорам 1807 года Россия и Пруссия, а в 1809 году — Австрия и Швеция.

Великобритания ответила на объявление континентальной блокады контрблокадой, широким развёртыванием морской торговой войны и контрабандной торговли. «Королевские приказы» 1807 года запрещали нейтральным государствам вести морскую торговлю с враждебными странами и обязывали нейтральные суда заходить в британские порты для уплаты налогов и пошлин и проверки места назначения груза.

В конце 1807 года Наполеон подписал направленные на усиление континентальной блокады так называемые «миланские декреты», по которым всякий корабль, подчинившийся распоряжениям английского правительства, приравнивался к вражеским судам и подлежал захвату. В 1810 году некоторые виды товаров (такие как сырье, кофе, сахар) стало возможным ввозить во Францию, однако с уплатой огромных торговых пошлин. В то же время, по декрету Наполеона от 18 октября 1810, готовые изделия британского происхождения (в частности хлопковое полотно), обнаруженные на твёрдой земле, подлежали сожжению.

Континентальная блокада способствовала интенсификации отдельных отраслей французской промышленности (главным образом металлургической и обрабатывающей); в то же время она крайне отрицательно сказалась на экономике ряда европейских стран, имевших традиционные экономические связи с Великобританией, и непрерывно нарушалась. Нигде действия так называемой системы твердой земли, или континентальной, не были столь ужасны, как в голландских провинциях, присоединенных ко Франции. Главная задача блокады, поставленная Наполеоном, — сокрушение Великобритании — оказалась невыполненной.

Что касается России, то, как отмечает акад. Н. М. Дружинин, «огромное значение имел этот период для усиления самостоятельной национальной индустрии. Отгороженная от Англии высокими таможенными барьерами, русская мануфактура широко использовала создавшееся политическое положение».

Вскоре после вторжения Наполеона в Россию, Россия и Великобритания 6 (18) июля 1812 года подписали мирный договор, а 12 (24) сентября 1812 года был опубликован манифест Александра I о возобновлении торговых отношений между странами.

В 1813 году после поражения Франции в войне с шестой антифранцузской коалицией европейские государства отказались от соблюдения континентальной блокады. С реставрацией Бурбонов во Франции в апреле 1814 года она была окончательно отменена.

См. также

• Торговое эмбарго Джефферсона

Литература

• Континентальная система // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.museum.ru/museum/1812/library/sitin/book1_16.html К. А. Военский — Континентальная система. «Отечественная война и Русское общество», 1911.]
• [books.google.ru/books?id=uH8zAAAAYAAJ&lpg=RA1-PA220 Система твердой земли или континентальная.] Сын отечества. Часть 4 (1813 г). Исторический и политический журнал.
• Трошин Н. Н. [annuaire-fr.narod.ru/bibliotheque/Troshin_KontBlock.html Континентальная блокада и Россия (к вопросу об экономических причинах Отечественной войны 1812 года)] // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы. Материалы XVI Международной научной конференции, 6-7 сентября 2010 г., Можайск, 2011, C. 278—297.

См. также

• Англо-русская война
• Русско-шведская война (1808—1809)
• Англо-шведская война (1810—1812)

Отрывок, характеризующий Континентальная блокада

– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому: