Вторая Итальянская кампания

Вторая Итальянская кампания (1800)
Основной конфликт: Война Второй коалиции
Луи-Франсуа Лежён. «Битва при Маренго»
Дата	1800 год
Место	Германия, северная Италия
Итог	победа Франции
Противники
Франция Австрийская империя
Командующие
Наполеон Бонапарт Мелас, Михаил Фридрих Бенедикт
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Вторая итальянская кампания или Первая австрийская кампания — военная кампания Наполеона I против Австрии в Северной Италии в 1800 году в ходе войны Второй коалиции. Итоговым делом кампании стала битва при Маренго, 14 июня 1800 года, которая принесла решающую победу на Итальянском театре военных действий.

Политическая ситуация перед кампанией

После переворота 18 брюмера 1799 года была свергнута Директория и власть перешла в руки трёх консулов — Роже Дюко, Сийеса и Наполеона, который стал первым консулом. Именно он стал полновластным правителем страны.

В то время политические коллизии застали Францию в тяжёлом положении — финансы были в плачевном состоянии, сторонники королевской власти активизировались по всей стране, в Вандее началось роялистское восстание.

После побед А. В. Суворова французские войска были изгнаны из Италии, островов Корфу и Мальта, армия потерпела поражение в Египте. 25 декабря 1799 года Наполеон Бонапарт обратился к главам Австрии и Англии с мирными предложениями, осознавая, что народ, утомленный 10-летней гражданской войной, жаждет мира. Подобным ходом Наполеон надеялся заручится поддержкой общественности. Однако участники антифранцузской коалиции не желали мира, учитывая сложное внутриполитическое положение Франции и победы Суворова в сражениях на реке Треббия и Нови.

Стратегическая расстановка сил

Наполеон получил 200 тысяч рекрутов и 30 тысяч ветеранов, что было огромной силой. Он надеялся с этими войсками спасти страну от австрийцев и их интервенции. В начале 1800 года австрийцы, имея в Германии 150-тысячную армию генерала Края и в Италии 120 тысяч барона Меласа, достигли решительного численного перевеса над французами (40 тысяч Массены в Италии и 120 тысяч Моро в Германии. В Бельгии — располагалась армия Ожеро для предотвращения вторжения англичан).

План австрийцев состоял в том, чтобы, начав действия в Италии по направлению к реке Вар и Ницце, притянуть туда главные силы французов и тем облегчить армии Края переход через Рейн. На занятие Швейцарии, в целях связи между армиями, австрийцы не обратили внимания. Эта ошибка, в связи с выгодным географическим положением Швейцарии в отношении расположения австрийской армий, послужила Бонапарту основанием для неподражаемой стратегической операции, а искусное её выполнение покрыло его неувядаемой славой.

Пользуясь значительно выдающимся положением Швейцарии, он тайно для всей Европы решил сосредоточить в ней 40 тысячную армию и, смотря по обстоятельствам, двинуть её либо на подкрепление Моро в Германию, либо в Италию в тыл, на сообщения армии Меласа. Однако, в виду того, что успех Моро уже обозначился (Край был оттеснен к Ульму), а Массена в Италии находился в критическом положении, блокированный в Генуе, Бонапарт направляет эту резервную армию в Италию. Таким образом, план в исполнении обращался в обширный стратегический обход. Бонапарт не имел ни численного превосходства, ни превосходства над противником в стратегическом положении, так как имел короткую базу Лион — Безансон, при том находившуюся в стороне, а противник имел достаточно обеспеченные сообщения; кроме того, предстояло перевалить Альпийский хребет, без дорог, в период таяния снега; следовательно, ближайшая цель, которую ставил себе первый консул — с 40 тысячами броситься в тыл 120-тысячной армии — была более, чем смела; поэтому ему необходимо было соединить решительность с осторожностью; главными условиями успеха были скрытность и внезапность.

Бонапарту предстояло скрытно от всех создать армию — задача почти неразрешимая, а затем эту армию неожиданно для неприятеля бросить на его сообщения с таким расчетом, чтобы последний не мог противопоставить свой контр-маневр. Обе эти задачи, при помощи ряда превосходно задуманных демонстраций, были блестяще выполнены. Формирование армии началось в различных местностях Франции 7 января. План Бонапарта был известен только Бертье — начальнику штаба, Мармону, Гассенди, которым поручено было формирование армии, и Мареско, производившему разведку альпийских проходов. Предполагая создаваемую армию сосредоточить у Женевского озера, Бонапарт приказал напечатать в «Монитере» (официальная газета) консульское постановление о формировании в Дижоне 60-тысячной армии, где для виду действительно было собрано незначительное число инвалидов и рекрутов. Эта демонстрация удалась, а между тем со всех сторон Франции потянулись небольшими эшелонами войска на сформирование армии. Сами войска не знали, куда идут, маршруты выдавались на короткие расстояния; подобные передвижения, по самому способу их исполнения, не могли возбудить особого внимания.

Благодаря этим мерам, в первых числах мая армия успела незаметно для всех сосредоточиться в окрестностях Женевского озера. Состав её был следующим: авангард Ланна (8 тысяч) - дивизия Ватрена, бригада Майнони и кав.бригада Риво, корпус Дюгема (15 тысяч) - дивизии Буде и Луазона, корпус Виктора (15 тысяч) - дивизии Гарданна и Шамберлака, конница Мюрата (4 тысячи). В резерве находились дивизия Монье и итальянский легион Лекки . Эти силы были направлена для продвижения в Италию через перевал Большой Сен-Бернар, а дивизия Шабрана - через Малый Сен-Бернар. На формирование и сосредоточение потребовалось около 4 месяцев.

Расстановка сил на итальянском театре

Положение сторон на итальянском театре было следующим: Лигурийская армия Массены (около 30 тысяч) правым крылом Сульта (18 тысяч) занимала Геную и наблюдала все альпийские проходы от Сен-Мартина д’Альборо до Вадо; центр Сюше (12 тысяч) занимал пространство от Вадо до прохода Коль-ди-Тенде; наконец, Луи Мари Тюрро (5 тысяч), вошедший в состав армии, составил левое крыло и наблюдал альпийские проходы до Женевского озера. С открытием австрийцами в начале апреля военных действий, растянутая Лигурийская армия после упорной борьбы была разорвана в центре на две части: Массена отступил к Генуе, где и был заблокирован; Сюше в начале мая отброшен к Ницце и далее за реку Вар.

Австрийская армия: генерал Эльсниц (25 тысяч) стоял на реке Вар, против Сюше; генерал Отт (30 тысяч) блокировал Геную; генерал Кайм (12 тысяч) наблюдал за проходом Сени; Гаддик (9 тысяч) — за выходом у Ивреи и Вукасович (10 тысяч) — за выходом со стороны Сен-Готарда; остальные войска (34 тысячи) занимали крепости Пьемонта, Ломбардии и Тосканы.

Бонапарт первоначально имел в планах произвести широкий обход на Сплюген и Бергамо, но замедление открытия похода на Рейне (Край ещё не был отброшен к востоку) не допускало такого риска; в то же время тяжелое положение Массены заставляло сократить обход, для чего оставалось воспользоваться направлениями от Женевы через Сен-Бернар или Симплон, или Сен-Готард. Последний проход был также значительно удален и, кроме того, уже был занят войсками Монсея (15 тысяч)- дивизии Лоржа и Ла Пуапа (de la Poype), направленными Моро на подкрепление Итальянской армии; первые два прохода имели одинаковые свойства, но Сен-Бернарский был короче (около 70 километров) и приводил к достижению весьма важной цели — непосредственно в тыл неприятельской армии.

Операционная линия австрийцев хотя и была длинна, но её нельзя было считать необеспеченной. Её обеспечивали Альпы, считавшиеся в то время непроходимыми, по крайней мере, для целых армий, и охраняли 30 тысяч войск (Кайм, Гаддик и Вукасович). Но Мелас не обратил внимания на крепость Иврею и не привел её в оборонительное состояние; между тем, она могла бы сыграть большую и неблагоприятную роль для французов.

Что же касается операционного направления Бонапарта, то безопасность его всецело зависела от искусства выполнения им марша-маневра.

Переход через Альпы

14 мая дивизия Ланна начала знаменитый переход через Альпы. Через Большой Сен-Бернар направилась главная масса войск по-эшелонно, дивизия за дивизией, впереди Ланн. Для облегчения марша, а главное для скрытия своих намерений, Бонапарт приказал одновременно направиться: Тюро (4 тысячи) через Мон-Сенис и демонстрировать к Турину — столице Пьемонта; Шабрану (5-6 тысяч) — через Малый Сен-Бернар и Бетанкуру (1 тысяча) — через Симплон. Таким образом, французская армия спускалась с Альп в 5 направлениях: главная масса, (40 тысяч) шла в центре, сохраняя возможность соединиться с Монсеем (15 тысяч), Шабраном и Тюро, что в общем составляло 65 тысяч при 60 орудиях.

Это движение окончательно сбило с толку австрийцев, которые не в состоянии были выяснить направление движения главных сил. Однако, превосходно соображенный план операции представлял невероятные затруднения при его выполнении. Почти полное отсутствие местных продовольственных средств вынуждало везти все за собою, что при неимении не только удобных, но и вообще каких бы то ни было сообщений, затрудняло выполнение операции.

Наиболее трудный участок пути между селениями Сен-Пьер и Сен-Реми (15 километров), составлявший перевал через главный хребет, был совершенно недоступен для повозок. На прохождение его войсками без тяжестей необходимо было около 10 часов (для дивизии); для перевозки же обоза и особенно артиллерии — значительно более. Повозки были разгружены, запасы переложены в небольшие ящики, навьюченные на мулов. Большие затруднения представляла перевозка артиллерии; тела орудий обкладывались двумя половинами распиленных и выдолбленных внутри бревен и втаскивались на подъемы людьми; на подъем и спуск одного орудия требовалось двое суток. Для разборки и сборки орудий, у подножия главного хребта были расположены 2 роты мастеровых (в Сен-Пьере и Сен-Реми). Бонапарт находился по ту сторону перевала и следил за подъемом, а Бертье — по другую сторону и руководил войсками при спуске. Каждый день должна была переходить одна дивизия.

Первоначальная база была устроена в Лионе — Безансоне, затем в Вильневе заложена промежуточная база; госпитали расположены были в Сен-Пьере, Сен-Реми, Мартиньи и Вильневе. Каждый солдат имел на себе 40 патронов и 8-и дневный запас продовольствия.

В ночь на 15 мая Ланн (6 полков пехоты) первый опустился в долину Аоста, за ним в течение 16-20 мая перешли остальные дивизии со всеми тяжестями. Ланну приказано овладеть выходом из дефиле (долины рек Доры — Балтеи), защищенным крепостью Иврея, которую австрийцы хотя и начали приводить в оборонительное положение, но слишком поздно; тем не менее, явилось обстоятельство, едва не разрушившее так хорошо соображенную операцию.

Ущелье Аосты, постепенно расширяясь, обращается в долину, но недалеко от Ивреи оно снова сужается и под конец совершенно замыкается скалою, на которой стоит форт Бар, который был вооружен 22 орудиями и имел 400 человек гарнизона; единственная дорога проходила на близкий ружейный выстрел от форта. Эта серьезная сама по себе преграда приобретала тем более важное значение, что была встречена неожиданно. Генерал Мареско, производивший разведку, не обратил на это особого внимания. Только прибытие сюда самого Бонапарта и быстро принятые им энергичные меры вывели армию из критического положения, и она прошла мимо форта Бар, для блокады которого была оставлена дивизия Шабрана (форт сдался 1 июня).

Ланн 22 мая подошел к Иврее, и в этот день последний эшелон армии перевалил через Сен-Бернар. 24 мая пала Иврея, в которой заложена была новая промежуточная база. Ланн вышел в равнину Ломбардии, тесня перед собою войска Гаддика. 28 мая авангард Ланна подошел к Кивассо (на левом берегу По, в 20 километрах от Турина). К этому времени Тюро расположился при выходе из Сузского прохода; Монсей находился в 3-4 переходах от Беллинцоны; Лекки (2 тысячи итальянцев) вошел в долину Сезии, для усиления Бетанкура и открытия сообщения с Монсеем. Сам Бонапарт находился при войсках Ланна и всюду показывался, так как в скрытности не было уже более надобности.

Таким образом, к 24 мая французская армия была расположена около Ивреи и могла в 1-2 дня сосредоточиться к полю сражения; австрийские же войска Меласа (из Ниццы к Иврее 200 километров, из-под Генуи 160 километров) могли подоспеть к Иврее не ранее как через 12 дней.

Мелас не верил в возможность появления у себя в тылу целой неприятельской армии, чему не мало способствовали успокоительные известия из Вены. Первые сведения об угрозе его сообщениям он получил в середине мая, окончательно же выяснилась для него обстановка только 31 мая, когда уже было слишком поздно. Однако, допуская присутствие у себя в тылу небольших неприятельских сил, он принял некоторые полумеры: привел из-под Ниццы 10 тысяч к Турину, туда же были направлены Кайм, Гаддик и небольшой отряд из войск Эльсница; в общем, на верхнем По сосредоточилось около 30 тысяч, с которыми Мелас предполагал успешно оборонять По, прикрывая в то же время операции Эльсница против Сюше и Отта против Массены.

Это сосредоточение части сил Меласа к верхнему По было, очевидно, результатом искусной демонстраций Тюро от Сузы к Турину и Ланна от Ивреи к Кивассо. Дальнейшим развитием Маренгской операции являлось для французов расширение своей базы с целью обеспечения операционной линии. Для этого Бонапарт направил свою армию от Ивреи через Верчели в Милан, который и занял 2 июня; в то же время и Ланн, производя демонстрацию у Кивассо, свернул у этого пункта влево и через Трино и Кречентино двинулся к Павии, которую и занял 1 июня.

Занятие Милана было необходимо для общего сосредоточения всех французских войск и для захвата значительных средств, собранных в нём австрийцами. Кроме того, заняв Милан, удалив Вукасовича (10 тысяч), наблюдавшего за выходами в долину реки По со стороны Сен-Готарда, и вынудив его к отступлению за реки Адду и Минчио, Бонапарт обеспечивал дебуширование Монсея, который 26-27 мая перевалил Сен-Готард и 29 мая достиг Беллинцоны; наконец, на случай неблагоприятного оборота дел, обеспечивался новый путь отступления на Симплон и Сен-Готард, куда позже и было переведено значительное число французских магазинов. Все это служило к обеспечению смелого предприятия и значительно уменьшало риск, с которым было связано его исполнение. Однако, несомненные выгоды, связанные с занятием Милана, приобретались ценою замедления наступления.

Базируясь на Милан и захватив пути сообщения неприятеля по левому берегу По, Бонапарт решил сделать то же и по правому берегу, для чего необходимо было завладеть переправами через По в Бельджиойзо, Кремоне и особенно в Пьяченце; при этом надо было торопиться, чтобы предупредить неприятеля, для которого эти переправы имели ещё большее значение, так как через них шли сообщения Меласа из Пьемонта в Вену. Соединившись 6 июня в Милане с Монсеем, Бонапарт, не теряя времени, двинулся к реке По. В промежуток с 6 по 9 июня без особых помех река была форсирована в 3 пунктах: Ланн 6 июня — в Бельджиойзо, Мюрат 7 и 8 июня — в Пьяченце и Дюгем с дивизией Лоазона 9 июня — в Кремоне. Из перехваченных в Милане австрийских донесений Бонапарт узнал о сдаче Массеной 4 июня Генуи.

Первые бои

Между тем, занятие французами Милана выяснило Меласу обстановку. Он приказал Эльсницу, Отту и вообще всем войскам спешить к Алессандрии и Пьяченце, но было уже поздно. Вторично он опаздывал сосредоточить свои силы, но на этот раз уже не для контр-маневра, а для спасения армии. Кроме того, так как назначенный для сосредоточения пункт находился в руках французов (Пьяченца), то подходившие к нему войска австрийцев разбивались по частям.

Первою попала под удары колонна Отта (1-я бригада), шедшая через Боббио по долине реки Треббии; вторыми — войска, шедшие из Алессандрии, и 9 июня сам Отт в бою у Монте-Белло. Мелас, не имея возможности сосредоточить свои силы у Пьяченцы, отодвинулся к Алессандрии, где у него собралось 50 тысяч, к которым он мог ещё присоединить 25 тысяч из гарнизонов крепостей.

Занятие Страделльской позиции

Развивая последовательно и логически свою операцию, Бонапарт переправляет главные силы через По и занимает позицию у Страделлы, с целью окончательно запереть все пути отступления Меласу.

На пути от Пьяченцы до Кастеджио Апеннины весьма близко подходят к реке По и образуют длинную теснину. Здесь и находится знаменитая Страделльская позиция, известная ещё из походов принца Евгения Савойского. В стратегическом отношении она непосредственно запирала единственную дорогу по правому берегу По и находилась в 2 переходах от Мадженты, Милана и Тортоны, то-есть была центральной относительно остальных путей отступления Меласа; в тактическом отношении она парализовала многочисленную и хорошую конницу австрийцев и имела превосходно обеспеченные фланги.

Ланн занял её ещё 7 июня. Бонапарт, прибыв в Страделлу 9 июня, приказал усилить позицию и построить мосты в Бельджиойзо и Пьяченце. На позиции у Страделлы расположилось 32 тысячи, предводимые Ланном, Виктором и Мюратом. Дивизия Шабрана — в Верчелли; ей было приказано при приближении неприятеля отходить за реку Тичино; дивизия Лопаипа стояла в Павии. Обеих дивизий (9-10 тысяч) считалось достаточным для удержания австрийцев на левом берегу По до прибытия главных сил (сутки). Отряд Бетанкура в Ароне прикрывал путь на Сен-Готард на случай неудачи. Дивизия Жили (3-4 тысячи) занимала Милан (цитадель ещё не сдалась). Дивизия Лоржа стояла в Лоди. Наконец, дивизия Лоазона (Дюгем) занимала Пьяченцу и Кремону. Всего 54-57 тысяч, расположенных хотя и разбросанно, но так, что в короткое время могли быть сосредоточены к любому пункту; в одни сутки главные силы сосредоточивались к Тичино или Пьяченце, в 2 дня у Милана или у Тортоны.

Это расположение является окончательным стратегическим развертыванием французской армии в Маренгской операции. До этого времени (9 июня), начиная с начала мая, все действия Бонапарта являлись подготовительными и характеризуются соединением решительности с осторожностью. Дальнейший период, с 9 по 14 июня, обнимает главные операции. Изложенная выше стратегическая обстановка показывает, что положение Меласа было безвыходное. Все пути были закрыты искусным расположением французских войск. Оставался ещё кружной путь через Тортону, Нови, Боккету на Кремону и Парму к нижнему По. Но Бонапарт, зорко следивший за противником и занимавший к тому же внутреннее положение, отрядил для закрытия этого пути генерала Дезе с дивизией Буде, расположив их у Ривальты и Нови. Наконец, Мелас не мог отступить и к Генуе, чтобы, опираясь на английский флот, выждать выручки, так как между Меласом и Генуей, у него в тылу, у Акви, стоял Сюше (20 тысяч). Таким образом, как Мелас, так и Бонапарт стояли каждый фронтом к своему тылу, но различие в положениях было громадное. У Бонапарта, благодаря расширенному тылу и обеспеченным сообщениям, успех всей операции сделался малозависимым от исхода сражения; у Меласа, наоборот, даже победное сражение приводило бы только к выигрышу своих сообщений.

Маренгская операция представляет собою образец стратегической комбинации, внимательное изучение которой сразу раскрывает всю сущность стратегии, но закончилась она плохой тактической развязкой, приведшей к типичному случайному сражению при Маренго, которое выиграли французы. 15 июня было подписано перемирие.

Во время отсутствия Наполеона в Париже завязались интриги, с которыми ему пришлось разбираться, вернувшись с победой. Считается, что Маренго было «крещением личной мощи Бонапарта».

Результат

Как ни хороша была в стратегическом отношении Маренгская операция, но она не принесла никакой пользы общему положению дел. После победы при Маренго война продолжалась до начала декабря, когда победа при Гогенлиндене — на главном театре военных действий — окончательно не решила участи войны. Моренгская операция соответствовала лишь личным интересам Бонапарта (его соревнованию с Моро) и явилась «делом великого виртуоза войны, но не делом генерала-патриота» (слова Ланфре).

Литература

• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
• Михневич Н. П. Военно-исторические примеры. — Изд. 3-е испр. — СПб., 1892
• Энциклопедия военных и морских наук: В 8 т. / Под общ. ред. Г. А. Леера. — СПб., 1891.

Отрывок, характеризующий Вторая Итальянская кампания

Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.