Критий

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Критий
др.-греч. Κριτίας
Род деятельности:

афинский тиран

Дата рождения:

около 460 года до н. э.

Место рождения:

Афины

Гражданство:

Афины

Дата смерти:

403 до н. э.(-403)

Место смерти:

Мунихия, Пирей

Отец:

Каллесхр

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)
У этого термина существуют и другие значения, см. Критий (значения).

Критий (др.-греч. Κριτίας, 460—403 до н. э.) — афинский государственный деятель, оратор и писатель времён Пелопоннесской войны (431—404 гг. до н. э.).

Критий происходил из знатного царского рода Кодридов. Знатное происхождение Крития обусловило соответствующее его воспитание и образование, и его лаконофильство, преклонение перед олигархической Спартой. Критий был в той или иной степени близок как к софистам, так и к Сократу. С Сократом он позже порвал, и стал видным представителем софистического движения. Начав с общей неприязни к демократии и лаконофильства, Критий в молодости стал членом антидемократической олигархической гетерии. Участие в перевороте 411 года до н. э. было для Крития первым серьёзным шагом в политике. Тогда он, вероятно, принадлежал к умеренному направлению олигархического движения. В 407 г. до н. э. Критий, как сторонник олигархии, был изгнан из Афин. Годы изгнания он провёл в Фессалии. После возвращения в Афины в 404 г. до н. э. он стал одним из членов коллегии Тридцати тиранов. Критий, который уже был крайним олигархом, и его сторонники со временем укрепили свои позиции. Начались репрессии против нелояльных к режиму. Критий устранил вождя умеренных Ферамена и стал проводить собственную политику без какого-либо противодействия. Демократы-изгнанники, которыми командовал Фрасибул, перешли к активным действиям и вторглись в Аттику. Успешному наступлению демократов способствовала утрата популярности режима Тридцати в народе. В 403 году до н. э. Критий погиб в сражении с демократами при Мунихии.





Источники

В «Греческой истории» Ксенофонта, во второй книге, Критий выступает в качестве одного из главных героев. Кроме того, он появляется и в другом произведении Ксенофонта — «Воспоминаниях о Сократе». Также он упоминается в речах Лисия, а в «Афинской политии» Аристотеля он парадоксальным образом совсем не появляется. Платон, который приходился Критию племянником, сделал его действующим лицом некоторых своих диалогов (в которых, в частности, вкладывает в уста Крития известный рассказ об Атлантиде). Одному из своих диалогов он даже дал название «Критий». Это произведение осталось незавершённым. Существует также античное жизнеописание Крития, написанное автором рубежа II—III вв. Флавием Филостратом и входящее в сборник «Жизнеописания софистов»[1]. Эта биография не очень большая и полностью скомпилирована из более ранних источников, которые в подавляющем большинстве дошли до нашего времени[2].

В целом в античной традиции Критий оценивается негативно[3]. Так, Ксенофонт отрицательно отзывался как о занятиях Крития философией, так и о его политической деятельности. Как и Алкивиад, Критий общался с Сократом только для совершенствования в диалектике и риторики, которые требовались в политической деятельности[4]. Также Ксенофонт решительно осуждает и Крития как тирана[3].

Лишь только Платон приводит положительные суждения о нём. В некоторых его диалогах Критий представлен как высоко образованный, достойный отпрыск старинной аристократической семьи, который выводится в качестве одного из главных участников беседы[5]. Такое отношение к нему объсняется двумя причинами. Во-первых, Платон приходился Критию племянником (или внучатым племянником), а в аристократической среде, к которой они оба принадлежали, это обязывало к обоюдной, насколько это было возможно, лояльности. Вторая причина могла заключаться в сочувственном отношении Платона к тирании[5]. Аристотель, по-видимому, счёл за лучшее совсем не упоминать Крития в «Афинской политии», даже в рассказе о Тридцати тиранах, а в другом труде отметил раннее забвение Крития в Греции[6].

Позднее Филострат суммировал мнение древних следующим образом: судя по содеянному Критием, его должно считать «самым дурным из всех людей, имена которых покрыты бесславием»[1]. Правда, вторая софистика в лице Герода Аттика (в эпоху правления Антонинов) возродила интерес к Критию. По свидетельству Филострата, Герод «усердно занимался всеми древними авторами, особенно же сильно он был привязан к Критию и ввёл его, дотоле находившегося в пренебрежении и не пользовавшегося вниманием, в общее употребление эллинов»[7].

Молодость и происхождение

Критий, сын Каллесхра, родился около 460 года до н. э.[8] Точная дата его рождения неизвестна. Историк И. Е. Суриков считает, что Критий, скорее всего, был примерно ровесником Алкивиада (он родился около 450 года до н. э.), так как они вместе учились у Сократа и их имена нередко встречаются вместе в источниках[9]. Он происходил из знатного царского рода Кодридов. Его племянником или внучатым племянником был Платон.

Отрывок из речи Крития

«Для таких людей, как мы с вами, демократический строй, конечно, крайне тягостен и невыносим»[10].

Знатное происхождение Крития обусловило соответствующее его воспитание и образование. Он славился умением играть на флейте. Также знатное происхождение обусловило и его лаконофильство, преклонение перед олигархической Спартой. Критий, как Ферамен и Алкивиад, был в той или иной степени близок как к софистам, так и к Сократу[9]. С Сократом Критий позже порвал, так как он был заинтересован только в практических приёмах достижения власти. А вот с софистами его связывало более продолжительное общение. Крития часто включают в число младших софистов[11]. Он имел репутацию хорошего оратора.

Начав с общей неприязни к демократии и лаконофильства, Критий в молодости стал членом антидемократической олигархической гетерии[12]. В 415 году до н. э. он оказался замешан в деле о повреждении герм и профанации мистерий. В ходе следствия он был арестован по доносу Диоклида, но затем освобождён[13].

Начало политической деятельности. Изгнание

Хронология жизни Крития

около 460 до н. э. — рождение Крития
415 до н. э. — Критий оказался замешан в дело о гермокопидах
411 до н. э. — участие в олигархическом перевороте
407 до н. э. — изгнание из Афин по предложению Клеофонта
407—404 до н. э. — пребывание в Фессалии
404 до н. э. — возвращение в Афины. Участие в правлении Тридцати тиранов. Устранение Ферамена
403 до н. э. — вторжение демократов в Аттику. Битва при Мунихии. Смерть Крития

Участие в перевороте 411 года до н. э. было для Крития первым серьёзным шагом в политике[8]. Согласно Демосфену, какая-то группа сторонников олигархии во главе с Критием собиралась впустить спартанцев в Эетионею, специально устроенное для этой цели укрепление в Пирее[14]. Вероятно, примкнув к олигархам, он последовал примеру своего отца Каллесхра, на принадлежность которого к группе Четырёхсот есть указание в речи Лисия «Против Эратосфена»[15]. Неизвестно, какое непосредственное участие Критий принимал в правление Четырёхсот. Возможно, он входил в состав Совета, но занимал не очень влиятельную позицию[16]. Также неизвестно, к какому направлению олигархического движения он принадлежал. Вероятно, к умеренному, так как он не подвергался преследованию и остался в Афинах[17].

Критий внёс в народное собрание предложение о возвращении Алкивиада из изгнания и признании его стратегом. Насчёт инициатора этого постановления в источниках есть разногласие. Диодор и Непот писали, что Алкивиада вернул Ферамен[18][19], а Плутарх назвал инициатором постановления Крития и в связи с этим привёл стихотворение Крития, напоминающее Алкивиаду об этой услуге[20]. Свидетельство Плутарха считается наиболее достоверным[21]. Впрочем, скорее всего, Критий предложил вернуть Алкивиада из изгнания с согласия Ферамена[21]. Также известно, что по его инициативе народное собрание приняло постановление о посмертном преследовании Фриниха[22]. Останки Фриниха были выкопаны и удалены за пределы Аттики.

После восстановления демократии демагоги вновь стали играть большую роль в афинской политической жизни[23]. В 407 году до н. э., после сражения при Нотии, демагог Клеофонт предложил изгнать из полиса наиболее влиятельных сторонников олигархии[24]. В числе изгнанных по его инициативе оказался и Критий[25].

Несколько лет изгнания Критий провёл в Фессалии. Согласно Ксенофонту, там он «был занят тем, что помогал Прометею устраивать демократический переворот и вооружал пенестов для борьбы со своими господами»[26]. Впрочем, эти слова входят в речь Ферамена, направленную против Крития и оттого, возможно, очерняющую его[27]. Сам Ксенофонт в другом месте писал, что в Фессалии он «вращался в обществе людей, склонных скорее к беззаконию, чем к справедливости»[28]. Про Прометея ничего неизвестно, возможно, он происходил из Фер и являлся предтечей будущих тиранов Ликофрона и Ясона. В этом случае «демократизм Крития носил только фасадный характер, между тем как на деле он участвовал в подготовке тирании»[29]. По другой версии, в Фессалии он поддерживал крайнюю олигархию[1].

Тридцать тиранов

Основная статья: Тридцать тиранов (Афины)

В 405 году до н. э. спартанский наварх Лисандр разгромил афинский флот при Эгоспотамах. Теперь в Эгейском море господствовал спартанский флот, и Лисандр осадил Афины с моря и с суши[30]. Ферамен был отправлен послом к Лисандру[31]. Эфоры продиктовали суровые условия мира, по которым Афинская морская держава распускалась, флот уничтожался, Длинные стены срывались, Афины вступали в Пелопоннесский союз и признавали спартанскую гегемонию[32].

Вновь активизировалась деятельность олигархических лаконофильских гетерий, которые стали планировать новый переворот. Лисандр вскоре после заключения мира прибыл в Афины, созвал народное собрание, упрекнул афинян в том, что условия мира выполняются недостаточно быстро, и потребовал ликвидировать демократию[33]. Ферамен предложил учредить новую коллегию из тридцати человек, которой будет передана вся полнота власти. Десять членов коллегии были предложены Фераменом, десять были назначены гетериями и ещё десять народное собрание избрало голосованием[34]. Персональный список членов коллегии сохранился у Ксенофонта[35]. В новом правительстве на равноправных началах были представлены все десять фил Аттики.

Началось правление Тридцати тиранов. Тираны опирались на спартанский гарнизон, который по их просьбе занял Акрополь, и на конницу, в которой служили аристократы[36]. Они назначили новый состав Совета Пятисот и должностных лиц[37]. Характер режима был ближе к корпоративной тирании, нежели к олигархии. Впрочем, эта тенденция не очень явно проявлялась, пока фактическим лидером Тридцати был Ферамен[36]. Первоначально Тридцать взяли курс на «отеческое государственное устройство»[38]. Например, они приказали казнить сикофантов[39] и стали упорядочивать законы Солона[40].

Отрывок из речи Крития

«Если до нашего сведения доходит, что кто-либо враждебно относится к олигархическому правлению, мы принимаем все возможные меры для устранения таких лиц»[41].

Однако укреплявшие свои позиции Критий и другие лаконофилы решили изменить афинский государственный строй на спартанский[38]. Тридцать уменьшили количество полноправных граждан до трёх тысяч, причём эта община была сформирована не на основе имущественного ценза, а по лояльности к режиму[42]. Афиняне, не вошедшие в это число, были обезоружены[43]. Начались репрессии против неялояльных к Тридцати из числа не-граждан, которых можно было казнить без суда и следствия. Поскольку казна была пуста после Пелопоннесской войны, а нужно было платить воинам спартанского гарнизона, Критий и его сторонники постановили арестовать десятерых метэков, а их имущество конфисковать. По версии Ксенофонта, Тридцать разрешили каждому из их числа арестовать и убить одного метэка, а затем конфисковать его имущество[44]. Ферамен отказался это сделать, посчитав это несправедливостью.

Платон о режиме Тридцати тиранов

…Я был убеждён, что они отвратят государство от несправедливости и, обратив его к справедливому образу жизни, сумеют его упорядочить, и потому с большим интересом наблюдал за ними: что они будут делать? И вот я убедился, что за короткое время эти люди заставили нас увидеть в прежнем государственном строе золотой век[45].

Ферамену не могла нравиться тенденция к лаконофильской корпоративной тирании, связанная с возвышением Крития. Сначала они вели споры ещё как друзья и единомышленники[46]. Но затем их отношения обострились. Однажды был созван Совет Пятисот, на который Критий и его сторонники приказали явиться вооружённым молодым людям, чтобы пресечь любое проявление недовольства со стороны приверженцев Ферамена[47]. Критий произнёс речь против Ферамена, обвиняя его в измене режиму, и предложил казнить его[48]. Следующим выступил Ферамен, который сказал во время речи, что «с тех пор как правители стали арестовывать добрых граждан», он разошёлся с ними во взглядах[49]. После его речи большинство граждан стало склоняться в его пользу[50]. Но Критий, приказав вооружённым молодым людям подойти поближе, вычеркнул Ферамена из списка трёх тысяч граждан и предал его казни[51]. После этого Ферамен встал на алтарь Гестии, находившийся в булевтерии, и произнёс новую обличающую речь против Крития[52]. Члены коллегии Одиннадцати схватили его, оторвали от алтаря и вынудили выпить яд.

Теперь Критий и его сторонники могли проводить свою политику, не опасаясь влиятельного Ферамена. Они закрыли для не-граждан доступ в город, а потом наиболее богатых из них арестовывали и сгоняли с усадеб, чтобы завладеть их землёй. Многие афиняне бежали в Пирей, но преследовались и там, и тогда они бежали в Мегары и Фивы[53]. В то же время, им запрещалось и удаляться за пределы полиса, там их разыскивали, чтобы вернуть[54][55]. Спартанцы по инициативе Лисандра издали указ, предписывающий всем городам-членам Пелопоннесского союза возвращать изгнанников назад[56]. Тем не менее некоторые полисы (прежде всего Фивы) демонстративно отказались выполнять это постановление[57].

Демократы Фрасибул и Анит, сбежавшие в Фивы ещё до смерти Ферамена, начали собирать там своих сторонников. Демократическую оппозицию возглавил Фрасибул, который решил вооружённым путём свергнуть тиранов. Зимой 404/403 годов до н. э. Фрасибул во главе отряда примерно из 70 человек вторгся из Беотии в Аттику. Ему удалось захватить укреплённый пункт Фила. Тираны с отрядом из трёх тысяч граждан подошли к Филе. Сначала они безуспешно попытались взять крепость штурмом, а потом приступили к осаде и стали строить осадную стену. Но ночью начался густой снег, и олигархические войска отступили в город. Тогда тираны отправили к Филе спартанский гарнизон и два отряда всадников, который занял позицию неподалёку от Фрасибула. Между тем численность отряда демократов достигла 700 человек. Режим Тридцати всё более терял влияние в народе. Затем изгнанники напали на войска тиранов. Разгромив спартанцев и всадников, демократы вернулись в Филу[58].

Ощущая, что их положение только ухудшается, Тридцать решили повести переговоры с Фрасибулом. Ему предложили место в коллегии Тридцати взамен казнённого Ферамена, но он решительно отказался[59]. Тогда тираны решили на случай поражения приобрести убежище. Они прибыли в Элевсин, обманом арестовали его жителей, привели в Афины, произвели формальный судебный процесс над ними, обвинив в связях с демократами, и казнили[60].

Силы Фрасибула достигли тысячи человек[61]. С ними он в мае 403 года до н. э. занял Пирей. Критий с войском немедленно двинулся против демократов. Отряд Фрасибула попытался не пропустить их в Пирей, но затем все их силы были стянуты в Мунихию. Тридцать тиранов стояли на левом фланге. Демократы стояли на возвышенности, олигархические войска двинулись на них. В бою Критий, доблестно сражаясь, пал.

Личность

Политические взгляды

Отрывок из речи Крития

«Несомненно, наилучший государственный строй — это лакедемонский»[62].

По политическим взглядам Критий был крайним олигархом. Его крайне-олигархические взгляды обусловило его преклонение перед Спартой, которое, в свою очередь, было обусловлено его знатным происхождением[63]. Начав с общей неприязни к демократии и лаконофильства, Критий в молодости стал членом антидемократической олигархической гетерии. В 411 году до н. э. Критий, вероятно, принадлежал к умеренному направлению олигархического движения, так как он не подвергался преследованию и остался в Афинах[17]. К 404 году до н. э., отчасти из-за обиды на преследовавших его демократов, отчасти же под влиянием фессалийского опыта (Фессалия была аристократическим государством), он окончательно сладывается как крайний олигарх, склонный к тирании[29].

Религиозные взгляды

До нашего времени сохранился отрывок из сатировой драмы «Сизиф», написанной, как считается, Критием. Этот отрывок был приведён Секстом Эмпириком, автором II века[64]. В нём излагается одна из наиболее радикальных атеистических теорий древности. Согласно ей, богов выдумал некий мудрец-законодатель, озабоченный строгим соблюдением законности[65].

Затем, когда законы воспретили им
Насильничать открыто, и они тогда
Тайком свои свершали злодеяния, —
То некий муж разумный, мудрый, думаю,
Для обуздания смертных изобрел богов,
Чтобы злые, их страшась, тайком не смели бы
Зла ни творить, ни молвить, ни помыслить бы.
Для этой цели божество придумал он,
Есть будто бог, живущий жизнью вечною,
Всё слышащий, всё видящий, всё мыслящий,
Заботливый, с божественной природою.
Услышит он все сказанное смертными,
Увидит он все сделанное смертными.
А если ты в безмолвии замыслишь зло,
То от богов не скрыть тебе: ведь мысли им
Все ведомы. Такие речи вел он им,
Внушая им полезное учение
И истину облекши в слово лживое…
Так, думаю, что некто убедил сперва
Людей признать богов существование

Соответственно, и в древности Критий иногда включался в число знаменитых безбожников[64]. Традиционный взгляд на атеизм Крития был оспорен И. Е. Суриковым в книге «Эволюция религиозного сознания афинян во второй половине V в. до н. э.». Аргументами для него являются, во-первых, сомнительность принадлежности «Сизифа» Критию (есть предположение, что автором драмы был Еврипид), а во-вторых, личность самого Крития: этот аристократ, консерватор, лаконофил, был «не циником-оппортунистом, а в полном смысле слова человеком идеи». Э. Д. Фролов сослался в качестве контраргумента на эпизод отрыва от алтаря Ферамена перед его казнью как пример циничного поведения Крития[66]. И. Е. Суриков ответил, что этот пример не может быть достаточным доказательством атеизма Крития, так как известно немало случаев в древнегреческой истории, когда лиц, прибегнувших к защите у алтаря, отрывали от него[67].

Литературное наследие

Критий был очень плодовитым и разносторонним писателем. Его сочинения дошли до нашего времени в кратких и немногочисленных фрагментах. Между тем среди них имелись как прозаические, так и поэтические труды. В его поэтические произведения входят гексаметрическая поэма, очевидно, посвящённая творчеству древних поэтов (сохранился отрывок, посвящённый Анакреонту), элегии, одна из которых посвящена Алкивиаду, драмы — тетралогия, включающая трагедии «Тенн», «Радамант», «Пирифой» и сатирова драма «Сизиф», и стихотворные Политии[68]. В элегии Алкивиаду Критий напоминает ему о том, что именно он провёл через народное собрание псефисму о его возвращении из изгнания. От стихотворных Политий сохранился только отрывок из «Лакедемонской политии», где восхваляется умеренность спартанцев в еде и питье, упоминается спартанский мудрец Хилон и поётся гимн спартанской системе воспитания[69].

В прозе Критием также был созданы несколько Политий (известны «Афинская полития», «Фессалийская полития» и «Лакедемонская полития»), сочинения разнообразной тематики, возможно, в диалогической форме — «Афоризмы» (или «Определения», в 2-х книгах), «Беседы» (в 2-х книгах), «О природе любви, или о добродетелях»; и пособие по риторике «Ораторские введения». В составлении этого пособия Критий выступал подражателем Антифонта, который был известным автором таких «Введений» и «Эпилогов», а «Беседы», возможно, были произведением новаторского плана, составленным в диалогической форме, что могло повлиять на литературную отделку произведений Платона[69].

Особое место среди его прозаических сочинений занимают Политии. Некоторые исследовали полагают, что именно Критий и был создателем этого жанра историко-политических трактатов. В этом случае Критию могли подражать Ксенофонт (автор «Лакедемонской политии») и Аристотель (автор «Афинской политии»). Фрагменты сохранились только от «Лакедемонской политии», где, по-видимому, описывался весь спартанский строй. «Лакедемонские политии» Крития и Ксенофонта имеют сходство: оба трактата начинаются с описания воспитания в Спарте. Также сочинение Крития имеет лексическое сходство с «Афинской политией» Псевдо-Ксенофонта. Выдвигалось предположение, что Критий и был автором последней[69].

Напишите отзыв о статье "Критий"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 Флавий Филострат. Жизнеописания софистов. I. 16
  2. ↑ Суриков, 2011, с. 231.
  3. ↑ 1 2 Фролов, 2004, с. 237.
  4. ↑ Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 12
  5. ↑ 1 2 Фролов, 2004, с. 239.
  6. ↑ Аристотель. Риторика. II. 16. 1416b
  7. ↑ Флавий Филострат. Жизнеописания софистов. II.
  8. ↑ 1 2 Фролов, 2004, с. 244.
  9. ↑ 1 2 Суриков, 2011, с. 234.
  10. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 25
  11. ↑ Суриков, 2011, с. 235.
  12. ↑ Фролов, 2004, с. 246.
  13. ↑ Андокид. I. 47
  14. ↑ Демосфен. LVIII. 67
  15. ↑ Лисий. XII. 66
  16. ↑ Суриков, 2011, с. 245.
  17. ↑ 1 2 Фролов, 2004, с. 249.
  18. ↑ Диодор. XIII. 38. 2
  19. ↑ Корнелий Непот. Алкивиад. 5
  20. ↑ Плутарх. Алкивиад. 33
  21. ↑ 1 2 Суриков, 2011, с. 251.
  22. ↑ Ликург. Леократ. 113
  23. ↑ Суриков, 2011, с. 252.
  24. ↑ Суриков, 2011, с. 253.
  25. ↑ Аристотель. Риторика. 1375b32
  26. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 36
  27. ↑ Суриков, 2011, с. 260.
  28. ↑ Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 24
  29. ↑ 1 2 Фролов, 2004, с. 250.
  30. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 2. 9
  31. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 2. 16
  32. ↑ Суриков, 2011, с. 259.
  33. ↑ Плутарх. Лисандр. 15
  34. ↑ Суриков, 2011, с. 262.
  35. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 2
  36. ↑ 1 2 Суриков, 2011, с. 263.
  37. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 11
  38. ↑ 1 2 Суриков, 2011, с. 264.
  39. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 12
  40. ↑ Аристотель. Афинская полития. 35. 2—3
  41. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 26
  42. ↑ Суриков, 2011, с. 265.
  43. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 20
  44. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 21
  45. ↑ Платон. Письма. VII. 324d
  46. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 16
  47. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 23
  48. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 24—34
  49. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 35—49
  50. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 50
  51. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 51
  52. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 52—53
  53. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 4. 1
  54. ↑ Лисий. XII. 95
  55. ↑ Демосфен. XV. 22
  56. ↑ Плутарх. Лисандр. 27
  57. ↑ Суриков, 2011, с. 266.
  58. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 4. 2—7
  59. ↑ Диодор. XIV. 32. 5—6
  60. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 4. 8—9
  61. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 4. 10
  62. ↑ Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 34
  63. ↑ Фролов, 2004, с. 245.
  64. ↑ 1 2 Секст Эмпирик. Adv. math. IX. 54
  65. ↑ Критий. Сизиф
  66. ↑ Фролов, 2004, с. 260.
  67. ↑ Суриков, 2011, с. 236.
  68. ↑ Фролов, 2004, с. 254—255.
  69. ↑ 1 2 3 Фролов, 2004, с. 257.

Литература

Источники

Исследования

  • Белох Ю. [www.sno.pro1.ru/lib/beloh/24.htm Падение демократии] // [www.sno.pro1.ru/lib/beloh/28.htm Греческая история]. — 3-е изд. — М.: ГПИБ, 2009. — Т. I.
  • Егер О. Всемирная история. — М.: АСТ, Полигон. — Т. 1. Древний мир. — ISBN 978-5-17-050157-1.
  • Кузищин В. И. [www.sno.pro1.ru/lib/kuzishchin/liberXV.htm Глава XV. Пелопоннесская война. 431—404 гг. до н. э.] // [www.sno.pro1.ru/lib/kuzishchin/index.htm История Древней Греции]. — М.: Высшая школа, 1996. — ISBN 978-5-7695-7746-8.
  • Курциус Э. История Древней Греции. — М.: Харвест, 2002. — Т. III. — ISBN 985-13-1123-5.
  • Лурье С. Я. [www.sno.pro1.ru/lib/lurie/index.htm История Греции]. — СПб.: Издательство С.-Петербургского ун-та, 1993. — 680 с.
  • Сергеев В. С. История Древней Греции. — СПб.: Полигон, 2002. — 704 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  • Суриков И. Е. [www.sno.pro1.ru/lib/surikov_politiki_v_kontekste_epokhi3/5.htm Глава IV. Рубеж веков: Ферамен, Критий, Фрасибул] // Античная Греция: политики в контексте эпохи. Година междоусобиц. — М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2011. — 328 с. — ISBN 978-5-91244-030-4.
  • Зайцев А. И. [iph.ras.ru/elib/1549.html Критий] // Новая философская энциклопедия / Предс. научно-ред. совета В. С. Стёпин. — М.: Мысль, 2001. — ISBN 5-244-00961-3.
  • Фролов Э. Д. Критий, сын Каллесхра, афинянин — софист и тиран // Парадоксы истории-парадоксы античности. — СПб: Издат. дом СПбГУ, 2004. — 420 с. — ISBN 5-288-03475-3.
  • Фролов Э.Д. Ферамен и Критий: игра в коттаб на пороге смерти // Политическая интрига и судебный процесс в античном мире. СПб., 2015. С.101- 108. ISBN 978-5-91918-653-3
Предфилософская традиция
Милетская школа
Пифагорейцы
Элеаты
Атомисты
Софисты
Вне школ

Отрывок, характеризующий Критий

– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Критий&oldid=80010567»