Маньяни, Анна

Анна Маньяни
Anna Magnani
Место смерти:	Рим, Италия
Профессия:	актриса
Карьера:	1928—1972
Награды:	«Серебряный медведь»

А́нна Манья́ни (итал. Anna Magnani; 7 марта 1908 — 26 сентября 1973) — итальянская актриса, достигшая мировой славы благодаря органичному исполнению трагикомических ролей женщин из низших слоёв общества в фильмах режиссёров-неореалистов. Первая итальянская актриса, удостоенная «Оскара» за лучшую женскую роль.

Биография

Покинутая на произвол судьбы сначала отцом, а потом и матерью, Анна Маньяни была воспитана родителями матери в трущобах Рима. Некоторое время она посещала школу драматического искусства, затем перебралась в Сан-Ремо, где выступала в ночных кафе и варьете с малопристойными песнями. Там она привлекла внимание кинорежиссёра Гоффредо Алессандрини, разглядевшего в Маньяни итальянскую Эдит Пиаф. С французской шансонье Маньяни сближал не только взрывной темперамент, но и отсутствие традиционных задатков актёрской красивости — она была полноватой и невысокого роста.

В 1938 году Маньяни сыграла княжну Тараканову в одноимённом фильме Марио Сольдати, однако наибольший успех долгое время сопутствовал ей на театральных подмостках. Появления в кино были эпизодическими; свою самую яркую довоенную роль она сыграла в «Терезе-Пятнице» начинающего Витторио де Сика (1941). После рождения сына от актёра Массимо Серрато актриса на год отошла от работы. Несмотря на её романы с другими мужчинами, брак с Алессандрини не распался до 1950 года. Сама она признавала, что «женщины вроде меня подчиняются только тем мужчинам, которые способны властвовать ими; я же никогда не встречала того, кто бы мог властвовать мной».

В 1945 году на Маньяни неожиданно обрушилась всемирная слава. В эпохальном фильме Роберто Росселлини «Рим, открытый город» она сыграла беременную вдову, трагически заканчивающую свою жизнь в занятом фашистами Риме. Сцена смерти её героини остаётся одним из величайших достижений в истории кинематографа. Зарубежных критиков в Маньяни особенно поразило отсутствие гламурности при вулканическом актёрском темпераменте. Её стали наперебой приглашать в неореалистические кинопроекты, и вскоре она стала лицом итальянского кинематографа. Много споров вызвала её роль в «Любви» Росселлини (1948), где она сыграла простодушную крестьянку, ставшую жертвой насилия со стороны проходимца, принятого ею за святого (его сыграл Феллини).

В фильмах конца 1940-х и начала 1950-х годов Анне Маньяни удалось воплотить широчайший спектр человеческих эмоций — от душевной муки и глубочайшего горя до бесшабашной комедии. Зачастую этот переход совершается в рамках одного фильма, как, например, в «Депутатке Анджелине» Луиджи Дзампы (1947). За главную роль в этой ленте она была удостоена первой премии Венецианского фестиваля. После разрыва отношений с Росселлини (который увлёкся Ингрид Бергман) актриса с успехом снималась у Висконти («Самая красивая», 1951) и Жана Ренуара («Золотая карета», 1953), причём последний провозгласил её величайшей актрисой, с которой ему довелось работать.

В середине 1950-х итальянский неореализм вступает в полосу кризиса, а к Маньяни начинают поступать заманчивые предложения с заокеанской «фабрики грёз». Полушутя актриса заявляет, что ей «до смерти надоели роли истеричных, крикливых представительниц рабочего класса». Драматург Теннесси Уильямс написал для неё пьесу «Татуированная роза», но Анна отказалась играть на Бродвее, ссылаясь на плохое знание английского. Тем не менее она согласилась сыграть в киноверсии пьесы, и эта работа принесла ей «Оскар» за лучшую женскую роль. В 1957 году Маньяни приняла предложение Джорджа Кьюкора и вернулась в Голливуд для съёмок в кинодраме «Дикий ветер», за которую вновь была номинирована на «Оскар». Среди её кинопартнёров тех лет — Джульетта Мазина, Марлон Брандо, Берт Ланкастер.

Среди поздних работ Анны Маньяни особняком стоит остросоциальная роль в «Маме Роме» (1962) Пазолини, которая прославила её в СССР. В нашей стране она гастролировала в 1965 году, а четыре года спустя снялась у Дзефирелли в «Волчице».

В эти годы здоровье великой актрисы оставляло желать лучшего, у неё был диагностирован рак поджелудочной железы.

С начала семидесятых годов актриса снималась в основном на телевидении; бесспорной удачей явилась великолепно сыгранная главная роль в драме «Певичка» Альфредо Джанетти (1971). Её последним фильмом стал «Рим» Феллини (1972), где она снялась в эпизоде.

Анна Маньяни скончалась 26 сентября 1973 году на 66 году жизни. Её похороны прошли при огромном стечении народа и стали событием национальной жизни. Похоронена она была в семейной усыпальнице Росселлини, с которым примирилась за несколько лет до смерти.

С 1935 по 1950 год Маньяни была замужем за кинорежиссёром Гоффредо Алессандрини.

Премии

• Венецианский кинофестиваль 1947 — «Кубок Вольпи за лучшую женскую роль» («Депутатка Анджелина»)
• Оскар 1956 — «Лучшая актриса» («Татуированная роза»)
• Золотой глобус 1956 — «Лучшая актриса в драме» («Татуированная роза»)
• BAFTA 1957 — «Лучшая иностранная актриса» («Татуированная роза»)
• Берлинский кинофестиваль 1958 — «Серебряный медведь за лучшую женскую роль» («Дикий ветер»)

Фильмография

Год		Русское название	Оригинальное название	Роль
1934	ф	Предельная скорость	Tempo massimo	Эмилия, горничная
1934	ф	Слепая из Сорренто	La Cieca di Sorrento	Анна, любовница Эрнесто
1936	ф	Кавалерия	Cavalleria	Фанни
1938	ф	Княжна Тараканова	La Principessa Tarakanova	Мариетта, горничная
1940	ф	Беглянка	La Fuggitiva	Ванда Рени
1940	ф	Светильник в окне	Una Lampada alla finestra	Ивона, любовница Макса
1941	ф	Тереза-Пятница	Teresa Venerdì	Маддалена Тинтини / Лоретта Прима
1943	ф	Кампо де фьори	Campo de' fiori	Элида
1945	ф	Рим, открытый город	Roma, città aperta	Пина
1946	ф	Бандит	Il bandito	Лидия
1947	ф	Депутатка Анджелина	L'onorevole Angelina	Анжелина Бьянки
1948	ф	Ассунта Спина	Assunta Spina	Ассунта Спина
1948	ф	Любовь	L' Amore	Женщина / Нани
1948	ф	Мечты на дорогах	Molti sogni per le strade
1950	ф	Вулкан	Vulcano
1951	ф	Самая красивая	Bellissima	Маддалена Чеккони
1952	ф	Золотая карета	Le carrosse d'or	Камилла
1952	ф	Красные рубашки	Anita Garibaldi / Camicie rosse
1953	ф	Мы — женщины	Siamo donne	играет себя
1955	ф	Татуированная роза	The Rose Tattoo	Серафина Дель Роза
1957	ф	Дикий ветер	Wild Is the Wind	Джойя
1959	ф	Ад в городе	Nella città l'inferno	Эгле
1960	ф	Из породы беглецов	The Fugitive Kind	Леди Торренс
1962	ф	Мама Рома	Mamma Roma	Мама Рома
1963	ф	Клад Жозефы	Le Magot de Josefa
1965	ф	Сделано в Италии	Made in Italy	Аделина
1969	ф	Тайна Санта-Виттории	The Secret of Santa Vittoria	Роза
1969	тф	1943: Встреча	1943: un incontro	Иоланда
1971	тф	Певичка	La sciantosa	Флора Торес, артистка оперетты
1971	тф	Шёл год благодарения 1870	Correva l'anno di grazia 1870	Тереза Паренти
1972	тф	Автомобиль	L'automobile	Анна Мастронарди
1972	ф	Рим	Roma	играет себя

Литература

• Алова Л. Боброва О. Анна Маньяни и её роли. — М.: Союз кинематографистов СССР, 1990. — 112 с. — тираж 75 000 экз.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Анна Маньяни
• [www.pravda.ru/culture/cultural-history/personality/07-03-2008/258697-maniani-0 Вячеслав Зайцев: «Анна Маньяни не была модной»]

Отрывок, характеризующий Маньяни, Анна

– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.