Микума (крейсер)
«Микума» (яп. 三隈?, по названию реки в префектуре Оита) — японский крейсер[прим. 1], второй вступивший в строй представитель типа «Могами».
Заказан в числе четырёх крейсеров этого типа по Первой программе пополнения флота 1931 года. Его постройкой в 1931—1935 годах занималась верфь компании «Мицубиси» в Нагасаки.
Сразу вступления в строй «Микума» вместе с «Могами» был повреждён в ходе инцидента с Четвёртым флотом и до конца 1937 года проходил модернизацию, направленную на повышение прочности корпуса. После короткого периода службы крейсер вновь оказался на верфи для проведения запланированной замены орудийных башен, продлившейся с июня по декабрь 1939 года. В 1940—1941 годах крейсер вместе с однотипными кораблями активно участвовал в учениях, а также операции по захвату Французского Индокитая.
В составе 7-го дивизии крейсеров «Микума» принял активное участие в начальном этапе боевых действий на Тихоокеанском театре Второй мировой войны, в том числе в захвате Малайи, Нидерландской Ост-Индии (потопив совместно с «Могами» и эсминцами в ходе боя в Зондском проливе американский крейсер «Хьюстон» и австралийский «Перт»), походе в Индийский океан. В ходе сражения у атолла Мидуэй 5 июня 1942 года «Микума» был повреждён при столкновении с «Могами» и потоплен на следующий день американской палубной авиацией.
Содержание
Строительство
Заказы на строительство первой пары 8500-тонных крейсеров стоимостью по 24 833 950 иен в рамках Первой программы пополнения флота были выданы осенью 1931 года[2]. Второй из них (временное обозначение по программе — «крейсер № 2») был заложен на стапеле верфи «Мицубиси» в Нагасаки 24 декабря 1931 года под строительным номером 520. 1 марта 1932 года ему было присвоено название «Микума» — в честь реки в префектуре Оита, ранее это имя в японском флоте не использовалось[3].
На воду крейсер был спущен 31 мая 1934 года. В процессе дальнейшей достройки на плаву он прошёл так называемый Первый этап работ по повышению эффективности, вызванный более ранним инцидентом с «Томодзуру» и включавшем в себя значительное облегчение надстроек по сравнению с исходным проектом и установку оборудования для приёма/сброса водяного балласта в двойное дно[4].
На ходовых испытаниях 14 июня 1935 года у острова Косикидзима «Микума» достиг скорости в 36,47 узла при водоизмещении 12 370 тонн и мощности машин 154 056 л. с.[5]. 29 августа того же года он был принят флотом, не имея, однако, на тот момент обеих кормовых 127-мм установок и зенитных автоматов[6].
История службы
Довоенная
После вступления в строй 29 августа 1935 года «Микума» вместе с «Могами» был зачислен в состав 7-й дивизии и получил позывные JJNA. Оба крейсера были приданы Четвёртому флоту для участия в ежегодних летне-осенних маневрах. 26 сентября того же года в составе главных сил Четвёртого флота они прошли через тайфун, в центральной части которого волны достигали высоты 15-18 м, а скорость ветра — 30-40 м/с. После происшествия на «Микуме» были обнаружены деформации корпуса, многочисленные разрывы сварных швов, особенно в носовой оконечности, также было затруднено вращение носовых орудийных башен. После возращение в Курэ крейсер в ожидании необходимой модернизации был выведен в резерв второй категории 15 ноября[7].
С 30 ноября 1935 по 5 февраля 1936 года «Микума» находился в доке арсенала флота в Курэ для осмотра корпуса в рамках расследования инцидента. 1 апреля того же года он был переведён в резерв третьей категории в связи с началом реконструкции, направленной на улучшении недостаточной прочности и продлившейся вплоть до октября 1937 года (Второй этап работ по повышению эффективности). В ходе неё соединявшие сваркой листы стали типа D на протяжении 80 % длины корпуса заменялись на клёпаные (толщина их на ряде участков была удвоена), а в оконечностях — на сварные из мягкой стали, был укорочен первый ярус надстройки (с зенитной палубой), чтобы через него не проходили барбеты орудийных башен № 3 и 4, были установлены були увеличенной ширины для компенсации возросшего водоизмещения. Также параллельно с этими работами были установлены недостающие кормовые 127-мм установки и 25-мм зенитные автоматы, уменьшена высота грот-мачты и переделана система рельсов для размещения гидросамолётов[8].
31 октября 1937 года «Микума» в связи с завершением модернизации был возвращён в состав флота из резерва и 1 декабря снова вошёл в состав 7-й дивизии, вместе с «Кумано» (флагман) и «Судзуей». С 9 по 14 апреля 1938 года три крейсера 7-й дивизии совершили поход из Сасэбо в Такао. В августе корабли участвовали в учениях в проливах Бунго и Исэ. «Микума» при этом в ходе стрельб показал адекватную точность своего главного калибра — рассеяние составило 278 м на дальности 20 км. С 17 по 23 октября крейсера совершили поход из Сасэбо в Мако и вернулась затем обратно[9].
С 21 марта по 3 апреля 1939 года 7-я дивизия (включавшая к тому моменту только «Микуму» и «Кумано») ходила из Сасэбо к побережью северного Китая. В апреле—мае оба корабля участвовали в учениях у южной части японских островов (район Кагосима-Сукумо). 20 мая их вывели в резерв третьей категории в связи с началом новой модернизации[9]. Она стала известна как Третий этап работ по повышению эффективности и была направлена прежде всего на замену главного калибра — 155-мм трёхорудийные установки демонтировали и на их барбеты установили 203,2-мм двухорудийные установки (т. н. «модели „Могами“»). Параллельно с этим также заменили катапульты арсенала Курэ тип № 2 модель 3 на более тяжёлые тип № 2 модель 5, парогазовые торпеды тип 90 на кислородные тип 93 (с увеличением боекомплекта до 24 штук), установили прибор управления торпедной стрельбой тип 92 на площадке фок-мачты[10]. Модернизацию «Микумы» проводил Арсенале флота в Йокосуке, работы велись с июня по 30 декабря 1939 года[11].
1 мая 1940 года крейсер вернулся в состав 7-й дивизии, которая с этого момента стала включать в себя все четыре представителя типа «Могами» (флагман — «Судзуя»). С 7 января 1941 года 7-я дивизия получила внутреннее деление на два отделения (первое — «Кумано» и «Судзуя», второе — «Микума» и «Могами»), флагманом стал «Кумано»[9].
В связи с обострением франко-тайского конфликта 7-я дивизия 23 января 1941 года покинула Курэ и 29 января прибыла в Самах на острове Хайнань. 31 января на борту крейсера «Натори» при посредничестве японских дипломатов было подписано перемирие. 6 февраля 7-я дивизия вышла в море, посетила 10-го Бангкок и 13-го Сайгон. 18 февраля она зашла в Самах, 20-21 простояла в Мако, 23-26 — на Окинаве, 3-7 марта — в Такао, 11-28 — в заливе Саэки и 29 марта прибыла в Курэ. С 11 по 17 апреля «Микума» (вместе с «Судзуей») прошёл там докование, в ходе него была также установлена размагничивающая обмотка[9].
24 апреля крейсер покинул Курэ и 28-го прибыл в залив Овасэ, где встретился с прибывшими туда ранее «Кумано» и «Судзуей». 17 мая корабли перешли в залив Исэ, где объединились с «Могами», и 22-го вернулись обратно. 3 июня «Микума» покинул залив Овасэ и направился в Курэ, где простоял с 6 по 16-е, затем заходил в Бэппу и 23-го встретился с остальными тремя крейсерами в заливе Ариакэ. 27-30 июня 7-я дивизия перешла в Йокосуку, а оттуда 8-12 июля — в Курэ[12].
16 июля крейсера покинули Курэ для участия в захвате Французского Индокитая. 22 июля они прибыли в Самах и 25-30 сопровождали оттуда транспорты с войсками до Сайгона. 7-19 августа 7-я дивизия простояла в заливе Сукумо и вернулась в Курэ 20-го. 8-13 сентября «Микума» (вместе с «Могами») прошёл там очередное докование. 16 сентября 7-я дивизия вышла в учебный поход, посетив Мурадзуми (16 сентября — 14 октября), заливы Саэки (15-19 октября), Бэппу (20-23 октября и 10-11 ноября), Сукумо (23 октября — 1 ноября), Ариакэ (2-9 ноября) и 13 ноября прибыла на якорную стоянку у острова Хасира. 16 ноября крейсера зашли в Курэ для приёма топлива и боекомплекта. 20-26 ноября «Микума» вместе с «Могами», «Судзуей» и «Тёкаем» совершили переход из Курэ в Самах, тремя днями спустя к ним присоединился «Кумано»[13].
Вторая Мировая война
4 декабря 1941 года 7-я дивизия вышла из порта Самах для прикрытия 1-го Малайского конвоя и районов высадки в Кота-Бару, Сингора и Патани. В ночь на 9 декабря она вместе с 3-й ЭЭМ находилась к готовности к ночному бою с британским соединением «Z» (ранее обнаруженной подводной лодкой И-65), но не смогла его найти и утром соединилась с главными силами (линкоры «Конго» и «Харуна», тяжёлые крейсера «Атаго» и «Такао»). На следующий же день эта задача утратила актуальность, так как британские корабли были потоплены авиацией АГ ЯИФ у Куантана[14][15].
10-11 декабря «Микума» и «Могами» (2-е отделение 7-й дивизии) провели в Пуло-Кондао, 14-19 декабря сопровождали 2-й Малайский конвой и 20 числа прибыли в Камрань. 22-го они снова вышли в море и 23-27 декабря поддерживали высадку в Кучинге (операция Q), на базу вернулись 27-го[14][15].
16 января 1942 года 7-я дивизия вместе с крейсерами «Тёкай», «Сэндай» и «Юра» вышла в море для перехвата британских кораблей, но приказ об этом был отменён 18-го, и на следующий день она возвратилась обратно. 23 января она снова покинула Камрань, «Микума» и «Могами» при этом прикрывали высадку в Эндау и вернулись 30-го. После короткой стоянки все 4 крейсера 7-й дивизии и «Тёкай» вышли в море 10 февраля и 13-го обеспечивали прикрытие операции «L» (захват Палембанга и острова Банка). 16 февраля 7-я дивизия была передана в состав Главных сил с целью обеспечения захвата западной Явы, и на следующий день прибыла на остров Анамбас для приёма топлива и припасов[14][15].
24 февраля все 4 крейсера вышли в море, 27-го «Микума» и «Могами» отделились и направились для прикрытия высадки в бухте Бантем западнее Батавии. На подходе к ней в 01:10 1 марта они присоединились к бою японских транспортов и сопровождавших их эсминцев с двумя крейсеров союзников, известному как бой в Зондском проливе. В 01:19 «Могами» и «Микума» выпустили по шесть торпед тип 93 по первой из замеченных целей, затем легли на противоположный курс, а в 01:22 осветили прожекторами и открыли артиллерийский огонь по второй из целей с дальности 11,2 км. В 01:25 «Микума» из-за проблем с бортовой электрической сетью прекратил стрельбу, возобновив её через 5 минут. К 01:35 «Микума» и «Могами» завершили резкий разворот влево и продолжили огонь по цели уже с дальности менее 5 км — ей был австралийский крейсер «Перт», после многочисленных попаданий снарядов и торпед затонувший в 01:42. В 01:50 крейсера возобновили стрельбу по второй цели — американскому крейсеру «Хьюстон», около 01:53 описав петлю и потопив его в 02:06. На «Микуме» в ходе боя 6 человек было убито и 11 ранено снарядом с «Хьюстона», разорвавшимся в районе носовой надстройки. Основные же потери японцев в бою были связаны с дружественным огнём — выпущенным в 01:27 «Могами» залпом из шести торпед были потоплены тральщик № 2 и четыре транспорта ЯИА. 4 марта 7-я дивизия покинула район Явы и на следующий день прибыла в Сингапур[16][15].
С 9 по 12 марта крейсера 7-я дивизии и «Тёкай» прикрывали районы высадки в Сабанге и Ири на северной Суматре, 15-го вернувшись в порт для дозаправки и пополнения запасов. С 20 марта они принимали участие в захвате Андаманских островов и после выполнения задачи стали на якорь в бирманском порту Мергуи 26-го. 1 апреля в рамках операции «Си» все пять крейсеров вышли в море, направляясь в составе соединения вице-адмирала Одзава в Бенгальский залив. В 20:30 5 апреля корабли Одзавы разделись на три независимые группы, в южную вошли «Могами», «Микума» и эсминец «Амагири». Во второй половине следующего дня ими были потоплены четыре судна союзников — британские «Дарданус» и «Гандара» и норвежские «Дагфред» и «Хермод». «Микума» при этом израсходовал 120 203-мм и 22 127-мм снаряда. 11 апреля 7-я дивизия зашла в Сингапур, 13-го в Камрань и 22-го прибыла в Курэ, где крейсера встали на плановый ремонт в Арсенале флота. С 4 по 12 мая «Микума» и «Могами» прошли там докование[17][15].
Мидуэй
22 мая 1942 года 7-я дивизия (флаг контр-адмирала Куриты на «Кумано») под прикрытием 8-го дивизиона эсминцев («Асасио» и «Арасио») покинула Хасирадзиму и прибыла 26 мая на Гуам. 28 мая она вышла в море для участия в операции МИ, изначально прикрывая соединение гидроавианосцев контр-адмирала Фудзиты («Титосэ» и «Камикава-мару»). 30 мая 7-я дивизия и 8-й дивизион встретились с транспортной группой контр-адмирала Танака (12 транспортов с 5000 солдат на борту) и танкерами «Акэбоно-мару» и «Нитиэй-мару», с этого момента сопровождая уже их. Днем 4 июня Курита получил приказ Нагумо об обстреле Мидуэя, который должен был сделать то, что не смогло сделать Первое мобильное соединение в проигрываемом японцами сражении авианосцев — уничтожить американские самолёты и береговые укрепления на атолле, которые могли бы помешать высадке. Поскольку до точки назначения надо было пройти ещё 410 морских миль, преодолевать их было необходимо на максимальной скорости в 35 узлов. Эсминцы «Асасио» и «Арасио» не могли поддерживать её в бурном море, и постепенно начали отставать[15].
Поздно вечером 4 июня приказ Нагумо об обстреле был отменён, однако сообщение об этом по ошибке первоначально было отправлено не 7-й, а 8-й дивизии («Тонэ» и «Тикума»). До Куриты оно дошло только в 02:30 5 июня, когда до Мидуэя оставалось менее 50 морских миль. Параллельно с этим, в 02:15 японские корабли были замечены шедшей в надводной положении американской подводной лодкой «Тэмбор» (командир — капитан 3-го ранга Джон Мёрфи) — как четыре крупные неопознанные цели, и контакт с ними был вскоре потерян в темноте. В 02:38 контакт был возобновлён, и почти сразу же и сама лодка была замечена с флагманского «Кумано». Из-за угрозы торпедной атаки четыре крейсера 7-й дивизии получили приказ выполнить поворот «все вдруг» на 45°, но из-за ошибок в его передаче и темноты только на шедшем первым «Кумано» и четвёртым «Могами» его исполнили верно. Шедшие же вторым «Судзуя» и третьим «Микума» начали делать поворот «все вдруг» на 90°. И если «Судзуя» просто прошёл в опасной близости за кормой «Кумано», то «Микума» к исходу пятой минуты протаранил «Могами». Хотя на последнем заметили сближение и за секунды до столкновения начали отворачивать влево, даже скользящий удар идущего 28-узловым ходом крейсера (пришедшегося на район носовой надстройки и далее к носу) нанёс серьёзные повреждения. На «Могами» была смята и загнута почти на 90° носовая оконечность вплоть до первой башни главного калибра. Повреждения «Микумы» оказались гораздо более лёгкими — были помяты броневые плиты в районе места удара, из топливной цистерны за котельным отделением № 4 началась утечка мазута (через участок повреждённой обшивки длиной 20 и шириной 6 метров), царапины также остались на борту между 127-мм установкой № 2 и грот-мачтой. В связи с произошедшим Курита приказал крейсерам «Кумано» и «Судзуя» срочно уходить из района, повреждённый «Могами» (даже после отделения повреждённой оконечности и герметизации отсеков он выдавал максимум 12 узлов и имел маневренность как у гружённой баржи) должны были прикрывать также пострадавший «Микума» и находившиеся на тот момент восточнее эсминцы «Асасио» и «Арасио» — им было приказано срочно идти на соединение[18].
С «Тэмбора» ещё несколько раз устанавливали контакт, и после потери последнего (начавшегося в 06:02) Мёрфи отправил в штаб сообщение, что обнаружил на удалении 115 миль от Мидуэя два повреждённых тяжёлых крейсера типа «Могами», идущих на запад 17-узловым (на самом деле 12-узловым) ходом. Вскоре после этого, в 06:30 эту информацию подтвердила летающая лодка PBY из 44-й патрульной эскадрильи — с неё заметили два боевых корабля (опознаны как «линкоры») в 125 милях от Мидуэя, отметив, что у первого из них отсутствует часть носовой оконечности, а второй оставляет за собой след мазута. Соответственно, в 07:00 с Мидуэя для атаки японских кораблей поднялась 241-я разведывательно-бомбардировочная эскадрилья КМП под командованием капитана Маршала Тайлера, включавшая на тот момент 12 пикировщиков: 6 SBD-2 «Донтлесс» и 6 старых SB2U-3 «Виндикейтор». Около 08:00 «Донтлессы» атаковали с крутого пикирования «Могами», а «Виндикейторы» затем около 08:05 — с пологого пикирования «Микуму», но добились только близких разрывов. При этом зенитным огнём был сбит самолёт командира звена «Виндикейторов» Ричарда Флеминга[прим. 2][15][19].
Утром 6 июня японские корабли были атакованы тремя волнами «Донтлессов» с авианосцев «Энтерпрайз» и «Хорнет» (общее количество — 81 самолёт). В ходе второго налёта «Микума» был поражён суммарно пятью бомбами — в район орудийной башни № 3, в носовую надстройку и в машинные отделения. Возникший в последних пожар не только привёл к потери хода, но и распространился дальше, выше уровня верхней палубы. В 13:58 огонь достиг снаряжённых торпед в торпедных отсеках (которые, в отличие от «Могами», не были сброшены за борт после столкновения) и привёл к их детонации, которая разрушила всё пространство между дымовой трубой и грот-мачтой, засыпав корабль обломками. Ещё более тяжёлыми оказались внутренние повреждения — взрыв привёл к сильному поступлению воды в машинные отделения левого борта, что сразу сделало безнадёжной какую-либо борьбу за живучесть. «Могами», «Асасио» и «Арасио» начали снимать людей с «Микумы». В 15:00 последовал третий налёт, в ходе которого ряд членов экипажа погиб при разрыве бомбы уже на «Арасио». В итоге в 15:25 корабли оставили обречённый крейсер, имея на борту всего 240 выживших (в том числе раненного капитана 1-го ранга Сакияма — который скончался затем на «Судзуе» 12 июня). Позже командующий Вторым флотом адмирал Кондо направил «Асасио», чтобы провести поиски членов экипажа и добить «Микуму» торпедами — но тот не смог ничего найти. Только 9 июня американская подводная лодка «Троут» подобрала в океане двух матросов с крейсера — Кэнъити Исикава и Кацуити Ёсида, которые в качестве военнопленных были доставлены в Пёрл-Харбор. Общее число погибших составило около 650 человек[15][19].
10 августа 1942 года крейсер «Микума» был исключён из списков флота[15].
| «Микума» после налёта американской авиации 6 июня 1942 года | |||||||||
| |||||||||
Командиры
- 1.6.1934 — 4.7.1934 капитан 1 ранга (тайса) Цунэмицу Ёсида (яп. 吉田庸光)[20];
- 4.7.1934 — 15.11.1935 капитан 1 ранга (тайса) Кодзо Судзукида (яп. 鈴木田幸造);
- 15.11.1935 — 1.12.1936 капитан 1 ранга (тайса) Такэо Сакура (яп. 佐倉武夫);
- 1.12.1936 — 1.12.1937 капитан 1 ранга (тайса) Канки Ивагоэ (яп. 岩越寒季) [21];
- 1.12.1937 — 15.11.1938 капитан 1 ранга (тайса) Наосабуро Ирифунэ (яп. 入船直三郎)[15];
- 15.11.1938 — 15.12.1938 капитан 1 ранга (тайса) Кумэити Хираока (яп. 平岡粂一)[22];
- 15.12.1938 — 20.7.1939 капитан 1 ранга (тайса) Косо Абэ (яп. 阿部孝壮)[15];
- 20.7.1939 — 15.11.1939 капитан 1 ранга (тайса) Кюдзи Кубо (яп. 久保九次)[23];
- 15.11.1939 — 1.11.1940 капитан 1 ранга (тайса) Сусуму Кимура (яп. 木村 進)[15];
- 1.11.1940 — 6.06.1942 капитан 1 ранга (тайса) Сякао Сакияма (яп. 崎山釈夫)[15].
Напишите отзыв о статье "Микума (крейсер)"
Примечания
- Комментарии
- ↑ Официально классифицировался как крейсер 2-го класса (нито дзюнъёкан), после замены артиллерии как крейсер 1-го класса (итто дзюнъёкан), которым в принятой тогда международной терминологии соответствовали термины лёгкий и тяжёлый крейсер.
- ↑ Распространённое мнение, что Флеминг совершил огненный таран «Микумы», основано на информации из допроса командира «Могами» капитана 1-го ранга Сонэ (в протоколе фамилия записана как Содзи) и было популяризовано Робертом Хейнлом в вышедшей в 1949 книге Marines at Midway (там же появились утверждения, что Флеминг получил Медаль Почёта именно за таран, и что заметные на снимках горящего крейсера 6 июня обломки на крыше орудийной башни № 4 — именно остатки «Виндикейтора»). Однако в настоящий момент из отправленного в 09:05 5 июня с «Микумы» сообщения известно, что крейсер к тому моменту не получал каких-либо повреждений в ходе налетов. Что касается показаний Сонэ, то Паршалл и Тулли полагают, что речь там шла о похожем эпизоде с крейсером «Мая» в районе Гуадалканала в ноябре 1942 года. См. примечание 38 к главе 19 в Shattered Sword.
- Сноски
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 819.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 436.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 436, 817.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 438-439.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 481.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 440.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 440, 723.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 440-442, 483.
- ↑ 1 2 3 4 Lacroix, Wells, 1997, p. 483.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 443.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 818.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 483-484.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 484-485.
- ↑ 1 2 3 Lacroix, Wells, 1997, p. 485.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Hackett, Kingsepp.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 486-487.
- ↑ Lacroix, Wells, 1997, p. 487.
- ↑ Parshall, Tully, 2005, Chapter 18: Scuttlings — 18:00—Dawn 5 june.
- ↑ 1 2 Parshall, Tully, 2005, Chapter 20: And Death to the Cripples.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px36.htm#r032 Yoshida, Tsunemitsu]. Imperial Japanese Navy. Проверено 26 августа 2016.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px38.htm#r003 Iwagoe, Kanki]. Imperial Japanese Navy. Проверено 26 августа 2016.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px39.htm#v026 Hiraoka, Kumeichi]. Imperial Japanese Navy. Проверено 26 августа 2016.
- ↑ [homepage2.nifty.com/nishidah/e/px38.htm#v008 Kubo, Kyuji]. Imperial Japanese Navy. Проверено 26 августа 2016.
Литература
- на английском языке
- Eric Lacroix, Linton Wells II. Japanese cruisers of the Pacific war. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 882 с. — ISBN 1-86176-058-2.
- Bob Hackett, Sander Kingsepp. [www.combinedfleet.com/mikuma_t.htm CombinedFleet.com IJN Mikuma: Tabular Record of Movement]. KIDO BUTAI!. Combinedfleet.com (2000).
- Jonathan B. Parshall,Anthony P. Tully. Shattered Sword: The Untold Story of the Battle of Midway. — Dulles, Virginia: Potomac Books, 2005. — ISBN 1-57488-923-0.
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Микума (крейсер)
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
