Персонажи Роберта Говарда
Поделись знанием:
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.
Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.
Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.
На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.
31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
Список литературных персонажей, созданных американским писателем Робертом Ирвином Говардом (1906-1936).
| Содержание: | |
| А Б В Г Д Е Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ы Э Ю Я | |
| Ссылки — Примечания |
А
Акиваша
- Основная статья: Акиваша
Амальрус
- Амальрус — король Офира. Упоминается в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Алая Цитадель» (1932).
Ам-ра
- Основная статья: Ам-ра
- Ам-ра (англ. Am-ra) — персонаж, созданный Говардом для ранних рассказов о жителях каменного века, а позже фигурирующий в произведениях из цикла о Турийской эре. Стал прототипом для Кулла. Основные произведения: «Ам-ра из племени Та-ан» (1926).
Арт, Кормак мак
- Основная статья: Кормак мак Арт (Говард)
- Кормак мак Арт (англ. Cormac Mac Art, ирл. Cormac mac Airt) — легендарный верховный король Ирландии III века[1]. Сын Арта Одинокого. Выступает в качестве главного и второстепенного персонажа в рассказах Роберта Говарда[2] «Ночь волка», «Тигры морей», «Мерзкое святилище», «Мечи Северного моря» и «Короли Ночи» где он плечом к плечу с королём Валузии Куллом и королём пиктов Браном Мак Морном защищает Британию от римлян.
Арьяра
- Арьяра (англ. Aryara) — древнекельтский воин из племени Народ Мечей. Воплощение современного американца Джона О'Доннела в древней Британии. Упоминается в рассказе «Дети ночи» (1931).
Б
Багадур, Селим
- Селим Багадур (англ. Selim Bahadur) — турецкий военачальник и летописец. Убит войсками графа Бориса Владинова в 1526 году, во время осады замка Шомвааль. Упоминается в рассказе «Чёрный камень» (1931).
Бальфус
- Бальфус (также Бальт) — переселенец туранского происхождения. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «По ту сторону Чёрной реки» (1935).
Бакнер, Кирби
- Кирби Бакнер — шериф захолустного округа в штате Луизиана, персонаж рассказов «Чёрный Канаан» (1934) и «Голуби преисподней» (1934).
Белит
- Основная статья: Белит
- Белит — шемитская предводительница чернокожих пиратов, возлюбленная Конана. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Королева чёрного побережья» (1933).
Бендер, Стив
- Основная статья: Бендер, Мак-Грю и Уэйл
Бирфилд, Пайк
- Основная статья: Пайк Бирфилд
Блассенвиль, Селия
- Селия Блассенвиль — старшая родственница Элизабет Блассенвиль, родом из Вест-Индии, персонаж рассказа «Голуби преисподней» (1934). Совершила вудуистский ритуал инициации, впоследствии превращена в зувемби собственной служанкой Джоан. Умертвила трёх сестёр Элизабет Блассенвиль, зарубила топором английского туриста Джона Брэйнера и была убита шерифом Баннером при попытке нападения на Грисвелла.
Блассенвиль, Элизабет
- Элизабет Блассенвиль — владелица поместья, младшая из четырёх сестёр, последняя представительница рода Блассенвилей, персонаж рассказа «Голуби преисподней» (1934).
Блэйн, Р. Дж.
- Р. Дж. Блейн — персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936). Перекупщик скота в Додж-Сити.
Брайдуолл
- Брайдуолл (англ. Bridewall) — вымышленный лондонский книгоиздатель. Выпустил первое английское издание «Unaussprechlichen Kulten» в 1845 году. Упоминается в ряде рассказов из межавторского цикла «Мифы Ктулху". Присутствует в рассказах: «Дети ночи» (1931), «Чёрный камень» (1931), «Тварь на крыше» (1932).
Брэйнер, Джон
- Джон Брэйнер — турист из Новой Англии, персонаж рассказа «Голуби преисподней» (1934). Был убит женщиной-зувемби в луизианском заброшенном особняке рода Блассенвилей.
Брулер, Хендрик
- Хендрик Брулер (англ. Hendryk Brooler) — американский профессор антропологии. Второстепенный персонаж, упоминаемый в рассказах, относящихся к «Мифам Ктулху»: «Дети ночи» (1931) и «Ночной похититель» (1932).
В
Валаннус
- Валаннус (также Валанн) — комендант форта Велитриум из цикла рассказов о Конане-варваре. Упоминается в рассказах: «По ту сторону Чёрной реки» (1935).
Васкес, Диего
- Диего Васкес (англ. Diego Vazquez) — вымышленный художник-иллюстратор, автор иллюстраций для издания «Unaussprechlichen Kulten» 1909 года нью-йоркского издательства Golden Goblin Press. Упоминается в рассказе Роберта Говарда «Тварь на крыше» (1932).
Владинов, Борис
- Борис Владинов (англ. Boris Vladinoff) — вымышленный польско-венгерский рыцарь, граф. Погиб в 1526 году, во время турецкой осады замка Шомвааль. Упоминается в рассказе «Чёрный камень» (1931).
Вулми, Теренс
- Теренс Вулми (англ. Terence Vulmea, известен также как Чёрный Вулми) — ирландский пират Карибского моря, капитан корабля. Фигурирует в ряде рассказов: «Месть Чёрного Вулми», «Мечи красного братства».
Г
Гордон, Джеймс А.
- Джеймс А. Гордон (англ. John Grimlan) — (1850?-1877) главный герой рассказа «Мёртвые мстят» (1936), техасский ковбой, проклятый ведьмой вуду мулаткой Изабель.
Гордон, Вильям Л.
- Вильям Л. Гордон (англ. John Grimlan) — (1850?-1900?) упоминаемый персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936), брат Джеймса А. Гордона, проживал в городе Антиохия, штат Техас.
Гримлен, Джон
- Джон Гримлен (англ. John Grimlan) — (1630-1930) персонаж рассказа «Не рой мне могилу» (1932), заключил контракт с Маликом Тоусом, благодаря чему смог продлить свою жизнь до 300 лет. По истечении срока контракта, Малик Тоус явился в дом Джона Гримлена и забрал его с собой в зловещий город Котх.
Грисвелл
- Грисвелл — турист из Новой Англии, главный герой рассказа «Голуби преисподней» (1934). Очевидец убийства Джона Брэйнера в луизианском особняке рода Блассенвилей.
Гонзалес, Хуан
- Хуан Гонзалес (англ. Juan Gonzalez) — вымышленный испанский путешественник XVIII века, исследователь Нового Света. Оставил путевые записки, в которых приводятся его географические и этнографические наблюдения различных центральноамериканских племён. Упоминается в рассказе Роберта Говарда «Тварь на крыше» (1932).
Горман, Бутч
- Основная статья: Горман и Кирби
Граймс, Бакнер
- Основная статья: Бакнер Граймс
Д
Джейкоб
- Джейкоб — старый луизианский колдун вуду, персонаж рассказа «Голуби преисподней» (1934). Погиб от укуса болотной змеи.
Джеффри, Джастин
- Основная статья: Джастин Джеффри
- Джастин Джеффри (англ. Justin Geoffrey) — вымышленный американский поэт (1898—1926), автор поэм «Люди монолита» и «Из древней страны». Умер в сумасшедшем доме. Упоминается в рассказах, относящихся к «Мифам Ктулху»: «Чёрный камень» (1931), «Тварь на крыше» (1932).
Джессел, Эйс
- Основная статья: Эйс Джессел
- Эйс Джессел (англ. Ace Jessel) —
Джоан
- Джоан — рабыня-мулатка, служанка Селии Блассенвиль, родом из Вест-Индии, персонаж рассказа «Голуби преисподней» (1934). Отомстила своей хозяйке, превратив её в зувемби.
Джоэл
- Джоэл — персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936). Пожилой фермер-негр, проживающий недалеко от ручья Завалла-Крик, штат Техас. Бывший раб крупного землевладельца полковника Генри. Застрелен в результате бытовой ссоры с техасским ковбоем Джеймсом А. Гордоном.
Дорган, Деннис
- Основная статья: Деннис Дорган
Дорнли
- Дорнли (англ. Dornly) — вымышленный этнограф, автор книги «Мадьярский фольклор». Упоминается в рассказе «Чёрный камень» (1931).
Достман, Отто
- Отто Достман (англ. Otto Dostmann) — вымышленный немецкий историк-археолог, автор книги «Следы исчезнувших империй» (1809 год, Берлин). Упоминается в рассказе «Чёрный камень» (1931).
Е
Ё
Ж
З
И
Изабель
- Изабель — (1850?-1877) центральный персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936). Молодая мулатка, жена фермера Джоэла, колдунья вуду. Погибла в результате бытовой ссоры от руки техасского ковбоя Джеймса А. Гордона.
Й
К
Катулос
- Основная статья: Катулос
- Катулос (англ. Kathulos) — известный персонаж Говарда, присутствующий в романе «Хозяин судьбы» (1929), «Голос тьмы»[3], «Не рой мне могилу» (1937). Катулос — бессмертный маг из Атлантиды. Через много тысяч лет после затопления Атлантиды, в конце 19 века саркофаг Катулоса всплыл на поверхность моря и маг пробудился. Основал тайное общество, влияющее на мировой порядок. Изначально создан вне Мифоса, позже Лавкрафт включил его в свой сеттинг, использовав в рассказе «Шепчущий во тьме» (см. Л’мур-Катулос).
Кейн, Соломон
- Основная статья: Соломон Кейн
- Соломон Кейн (англ. Solomon Kane) — английский путешественник-пуританин XVI века, Бич Божий, борец со злом. Один из наиболее значительных образов, созданных Робертом Говардом, персонаж крупного авторского цикла фантастико-приключенческих произведений. Является главным действующим лицом в следующих произведениях: «Десница судьбы» (1928)[4], «Под пологом кровавых теней» (1928), «Черепа среди звёзд" (1929), «Перестук костей» (1929), «Луна черепов» (1929), «Холмы смерти» (1930), «Ужас пирамиды» (1930), «Крылья в ночи» (1931), «Клинки братства» (1932), «Замок дьявола», «Ястреб Басти», «Дети Ашшура», «Чёрные всадники смерти», «Возвращение Соломона Кейна» (1936), «Одно чёрное пятно», «Погибший друг».
Кетрик
- Основная статья: Конрад и Кирован
- Кетрик — персонаж нескольких рассказов из цикла «Конрад и Кирован». Спутник Таверела, представитель рода Седриков Сассекских, потомок змеелюдей. Упоминается в рассказах: «Дети ночи» (1931), «Поместье Дагон».
Кид, Малыш
- Основная статья: Малыш Кид
Кид, Сонора
- Основная статья: Сонора Кид
Кирби, Брент
- Основная статья: Горман и Кирби
Кирован, Джон
- Основная статья: Конрад и Кирован
- Джон Кирован — американский профессор, историк, антрополог, этнограф. Один из известных персонажей Говарда из цикла рассказов о Конраде и Кироване. Упоминается в рассказах: «Дети ночи» (1931), «Живущие под усыпальницами» (1931), «Повелитель кольца» (1934), «Не рой мне могилу», «Дом, окруженный дубами», «Поместье „Дагон“».
Клемент, Джеймс
- Джеймс Клемент — вымышленный американский университетский профессор из Ричмонда. Упоминается в рассказе «Тварь на крыше» (1932).
Клементс
- Основная статья: Конрад и Кирован
- Клементс — вымышленный американский писатель, редактор поэтического журнала «The Cloven Hoof». Упоминается в рассказах: «Дети ночи» (1931).
Клэнтон, Дикий Билл
- Основная статья: Дикий Билл Клэнтон
Конан
- Основная статья: Конан
- Конан — варвар из Киммерии, наёмник, вынужденный бежать из Аргоса, король Аквилонии. Главный герой крупного цикла произведений Роберта Говарда и некоторых его последователей. Фигурирует в произведениях: «Феникс на мече» (1932), «Алая Цитадель» (1933), «Чёрный колосс» (1933), «Башня Слона» (1933), «Омут чёрных дьяволов» (1933), «Ползущая тень» (1933), «Тени в лунном свете» (1933), «Железный дьявол» (1934), «Родится ведьма» (1934), «Полный дом негодяев» (1934), «Дочь ледяного гиганта» (1934), «Королева чёрного побережья» (1934), «Люди Чёрного Круга» (1934), «Час Дракона» (1935), «Сокровища Гвалура» (1935), «За Чёрной рекой» (1935), «Тени Замбулы» (1935), «Гвозди с красными шляпками» (1936), «Хайборейская Эра» (1936), «Долина пропавших женщин», «Бог из чаши», «Чёрный чужеземец», «Барабаны Томбалку», «Бог, запятнанный кровью», «Дорога орлов», «Кинжалы Джезма», «Ястребы над Шемом», «В зале мертвецов», «Длань Нергала», «Волчий рубеж», «Рыло во тьме».
Конрад, Джон
- Основная статья: Конрад и Кирован
- Джон Конрад — американский оккультист, компаньон Кирована и О'Доннела. Один из известных персонажей Говарда из цикла рассказов о Конраде и Кироване. Упоминается в рассказах: «Дети ночи» (1931), «Живущие под усыпальницами» (1931), «Повелитель кольца» (1934), «Не рой мне могилу», «Дом, окруженный дубами», «Поместье „Дагон“».
Костиган, Стив
- Основная статья: Стив Костиган
Ксальтотун
- Основная статья: Ксальтотун
Кулл
- Основная статья: Кулл
Л
Ладо, Алекс
- Алекс Ладо (англ. Alexis Ladeau, также Алексис Ладю) — француз, друг и помощник фон Юнцта. Покончил жизнь самоубийством, после того, как уничтожил второй том книги «Сокровенные культы». Упоминается в рассказе «Чёрный камень» (1931).
Ларсон
- Ларсон (англ. Larson) — вымышленный историк, автор труда «Турецкие войны». Упоминается в рассказе «Чёрный камень» (1931).
Ле Лу
- Основная статья: Ле Лу
- Волк Ле Лу (англ. Le Loup) — разбойник французского происхождения по прозвищу Волк, главарь банды грабителей. Главный герой повести «Под пологом кровавых теней» (1928). Погиб в Африке во время поединка с Соломоном Кейном.
М
Макгроу, Глория
- Глория Макроу (англ. Glory McGraw) — молодая сельская девушка из деревни Медвежья Речка, невеста охотника Брекинриджа Элкинса. Фигурирует в историях 1934-37 годов, вошедших в трилогию об Элкинсе — Джентльмен с Медвежьей Речки, Брут бури, Лик смерча.
Мак-Грю
- Основная статья: Бендер, Мак-Грю и Уэйл
Де Монтур
- Основная статья: Де Монтур
Мурило
- Мурило — молодой аристократ, приближённый и предатель короля государства Замора. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Сплошь негодяи в доме» (1934).
Морн, Бран Мак
- Основная статья: Бран Мак Морн
- Бран Мак Морн (англ. Bran Mak Morn) — легендарный король пиктов (?-210), основатель Тёмной Империи. Упоминается в рассказах «Пиктского цикла» и некоторых других. Основные произведения: «Люди тени» (1926), «Короли ночи» (1930), «Черви земли» (1932).
Н
Набонидус
- Набонидус — верховный жрец Митры, фактический правитель государства Замора. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Сплошь негодяи в доме» (1934).
Н'Лонга
- Основная статья: Н'Лонга
- Н'Лонга (англ. N'Longa) — старый африканский колдун вуду, кровный побратим Соломона Кейна, верховный жрец Чёрного Безымянного Бога. Один из главных персонажей повестей о Кейне «Под пологом кровавых теней» (1928), «Холмы смерти» (1930), «Ястреб Басти». Также упоминается в рассказах «Ужас пирамиды» (1931) и других. После событий рассказа «Ястреб Басти», стал королём древнего народа Кабасти с островов Ра.
Нумедидес
- Нумидидес — свергнутый король Аквилонии. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Алая Цитадель» (1932).
О
О’Брайен, Турлоф Даб
- Основная статья: Турлоф Дабх О'Брайен
- Турлоф Даб О’Брайен (англ. Turlogh Dubh O'Brien, ирл. Toirdelbach Dub Ua Briain) — кельтский воин 11 века. Персонаж серии рассказов Роберта Говарда, также называемый Чёрным Турлофом. Встречается в рассказах: «Чёрный человек» (1931), «Куда ушёл серый бог» (1931), «Боги Бал-Сагота» (1931), «Дети ночи» (1931), «Бракан-кельт», «Каирн на мысу» (1933), «След гунна», «Копья Клонтарфа».
О'Доннел, Джон
- Основная статья: Конрад и Кирован
- Джон О’Доннел (англ. John O'Donnel) — американец ирландского происхождения, персонаж нескольких рассказов из цикла «Конрад и Кирован», третий компаньон Конрада и Кирована, участвующий в их мистических приключениях. Встречается в рассказах «Дети ночи» (1931), «Повелитель кольца» (1932), «Обитающие под гробницами» (1932).
О'Доннел, Кирби
- Основная статья: Кирби О'Доннел
П
Пелиас
- Пелиас — чернокнижник, враг котхского чародея Тзота-Ланти. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Алая Цитадель» (1932).
Р
Ричардс, Джо
- Джо Ричардс — (1850?-1877) персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936). Ковбой из Техаса, погибший в результате несчастного случая.
С
Саг, Зогар
- Зогар Саг — пиктский шаман, объединивший большое количество кланов и угрожавший территориальной целостности Конайохары из цикла рассказов о Конане-варваре. Упоминается в рассказах: «По ту сторону Чёрной реки» (1935).
Сатха
- Сатха — разумная змея Тзота-Ланти. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Алая Цитадель» (1932).
Сингх, Лал
- Основная статья: Сингх Лал (Говард)
Старк, Джон
- Джон Старк (англ. John Stark) — оккультный исследователь из США, главный герой рассказа «Ночной похититель» (1932). Погиб в результате нападения неизвестного существа, вызванного Старком из Пустоты, с помощью оккультных техник, описанных в соответствующей главе книги фон Юнцта «Unaussprechlichen Kulten».
Страбонус
- Страбонус — король государства Котх. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Алая Цитадель» (1932).
Стрэнг, Майкл
- Майкл Стрэнг (англ. Michael Strang) — молодой американец, главный герой рассказа «Ночной похититель» (1932).
Т
Таверел, Джон
- Основная статья: Конрад и Кирован
- Таверел — второстепенный персонаж нескольких рассказов из цикла «Конрад и Кирован». Упоминается в рассказах: «Дети ночи» (1931), «Поместье Дагон».
Таврел, Хелен
- Хелен Таврел (англ. Helen Tavrel) — женщина-пират, фигурирующая в рассказе «Остров смерти». Капитан корабля, предводительница карибских пиратов.
Тассмэн
- Тассмэн — английский частный исследователь начала 20 века, коллекционер, кладоискатель. Главный персонаж рассказа «Тварь на крыше» (1932). Погиб в результате нападения древнего юкатанского божества.
Тзота-Ланти
- Тзота-Ланти — волшебник, подлинный владыка государства Котх. Фигурирует в нескольких рассказах из цикла о Конане-варваре: «Алая Цитадель» (1932).
Тот Амон
- Основная статья: Тот Амон
Тоус, Малик
- Малик Тоус — монгольский демон смерти. Джон Гримлен из рассказа «Не рой мне могилу» (1932) заключил контракт с Маликом Тоусом, благодаря чему смог продлить свою жизнь. По истечении срока контракта, Малик Тоус забрал Джона Гримлена в зловещий город Котх.
Тулса Дум
- Основная статья: Тулса Дум
Тхак
- Тхак — получеловек-полуобезьяна, слуга и телохранитель заморийского жреца Набонидуса. Фигурирует в рассказах из цикла о Конане-варваре: «Сплошь негодяи в доме» (1934).
У
Уэстфолл, Дайк
- Джо Ричардс — упоминаемый персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936). Сестра Джо Ричардса, проживающая недалеко от города Сэгин, штат Техас.
Уэйл
- Основная статья: Бендер, Мак-Грю и Уэйл
Ф
Фитцджеффри, Кормак
- Основная статья: Кормак Фитцджеффри
Х
Хармер, Стефан
- Стефан Хармер (англ. Stephen Harmer) — английский моряк, помощник капитана. Главный герой рассказа «Остров смерти». Потерпел кораблекрушение в районе Карибского моря, высадился на необитаемом острове.
Харрисон, Стив
- Основная статья: Стив Харрисон (Говард)
Ц
Ч
Ш
Шатильон, Агнес Де
- Основная статья: Агнес Де Шатильон
Щ
Ы
Э
Эллисон, Джеймс
- Основная статья: Джеймс Эллисон (Говард)
Элкинс, Брекинридж
- Основная статья: Брекинридж Элкинс
- Брекинридж Элкинс — незадачливый ковбой и охотник, отличающийся необыкновенной физической силой, выносливостью и наивностью, благодаря чему попадает во всевозможные жизненные коллизии. Родом он из Медвежьей Речки — небольшой деревни охотников в гористом округе Гумбольдта штата Невада, где проживает вместе со своей роднёй. Элкинс меткий стрелок, но предпочитает использовать физическую силу. В своих похождениях ему приходится противостоять многочисленным группам вооруженных людей и легко выходить из этих стычек победителем. При этом его противники, как правило остаются в живых, отделываясь сравнительно небольшими увечьями. Главный герой рассказов, вошедших в сборники «Джентльмен с Медвежьей Речки» (1937), «Брат бури» (1966) и «Лик смерча» (1979).
Элкинс, Гризли
- Основная статья: Гризли Элкинс
Элстон, Джон
- Джон Элстон — персонаж рассказа «Мёртвые мстят» (1936). Старший ковбой, приказчик, руководитель группы техасских перегонщиков скота.
Эль-Борак
- Основная статья: Эль-Борак
Эрлик-хан
- Основная статья: Эрлик-хан (Говард)
Эш, Марджори
- Марджори Эш (англ. Marjory Ash) — молодая американская девушка, второстепенный персонаж рассказа «Ночной похититель» (1932).
Ю
Юнцт, Фридрих Вильгельм фон
- Основная статья: Фридрих Вильгельм фон Юнтц
- Фридрих Вильгельм фон Юнтц (нем. Friedrich Wilhelm Von Junzt) — немецкий исследователь оккультизма (1795-1840), автор книги «Unaussprechlichen Kulten» (Сокровенные культы). Встречается в произведениях, входящих в межавторский цикл «Мифы Ктулху». Также упоминается в ряде рассказов Говарда Лавкрафта. Основные произведения: «Дети ночи» (1931), «Чёрный камень» (1931), «Тварь на крыше» (1932), «Эксперимент Джона Старка» (1932).
Я
Напишите отзыв о статье "Персонажи Роберта Говарда"
Ссылки
Библиографическая хронология «[www.howardworks.com/timeline.htm Robert E. Howard Fiction and Verse Timeline]» (составитель Расти Бёрк).
Примечания
- ↑ Согласно «Лики Ирландии. Книга сказаний» Кормак правил с 213 (или 227) по 268 год. Согласно Джеффри Китингу Кормак правил в 204—244, а по Annals of the Four Masters в 226—266 годы.
- ↑ Серия с/с Роберта Говарда, СПб.: изд-во ЭКАМ, 1993 г. ISBN 5-85872-127-3, 5-85872-007-2
- ↑ «Taverel Manor»
- ↑ Впервые опубликовано в сборнике «Red Shadows», 1968
Отрывок, характеризующий Персонажи Роберта Говарда
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.
Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.
Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.
На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.
31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
