Такшонь (князь)

Такшонь<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение Такшоня на инициале в «Иллюстрированной Хронике»</td></tr>
955 — 972
Предшественник:	Файс
Преемник:	Геза
Рождение:	931(0931) Венгрия
Смерть:	972(0972) Венгрия
Род:	Арпады
Отец:	Жольт
Мать:	имя неизвестно, дочь Мен-Марота (Менуморота), одного из Паннонских правителей, сдавшегося венграм
Дети:	Геза, Михаил (Михай)

Та́кшонь (венг. Taksony; 931 — 972) — князь венгров в (955—972).

Биография

Точная дата рождения Такшоня указана в «Деяниях венгров». В возрасте 16 лет (947) Такшонь, как сын надьфейеделема, возглавляет нападение венгров на Италию. В этом походе венгры дошли до Апулии, и Беренгару II, претенденту на титул короля Италии, пришлось заплатить венграм дань, чтобы они оставили в покое его королевство.

Примерно в это же время отец Такшоня Жольт сосватал ему невесту «из земли гуннов (a kunok földjéről)» («Деяния венгров»). Гуннами венгры называли своих восточных кочевых соседей, так что Такшонь был, скорее всего, женат на печенежке.

Великим князем мадьяр Такшонь стал, всего вероятнее, в 955, после Аугсбургского разгрома венгерского войска Германским королём Оттоном I Великим. Известно, что Такшонь участвовал в этом сражении, но ему посчастливилось уцелеть. Аугсбургское поражение положило конец завоевательным походам венгров на Запад и ускорило их переход к оседлости. Однако венгерский разбой в Европе прекратился не сразу и в правление Такшоня лишь переориентировался с Запада на Юг.

Новой жертвой мадьярских походов стала хуже защищённая, в сравнении с Германией, Византийская империя. В 957 году император Константин VII Багрянородный, несомненно под впечатлением от Аугсбургского сражения, прекратил выплачивать венграм дань. Однако Константин VII недооценил венгров. Уже в апреле 959 они осадили Константинополь. Византийцы пытались натравить на венгров болгар и даже платили болгарам дань за то, чтобы они останавливали нацеленные на Византию венгерские набеги. Но в 965 году царь Болгарии Пётр договорился с венграми о том, что они не будут грабить Болгарскую территорию по пути в Византию. Взамен царь Пётр обещал им беспрепятственный проход через свои владения. Для наказания болгар император Никифор Фока призвал на помощь Киевского князя Святослава (967), но, вместо союзника, приобрел, в конечном счете, ещё более опасного врага. Завоевав Болгарию, Святослав вторгся на территорию Империи (весна 970 года), заключив союз и с болгарами, и с венграми, и даже со своими старыми врагами печенегами. Венгры, по подсчетам венгерского историка Ференца Макка, составляли до одной трети от общей величины Святославова войска.

То, что венграм вторично (после 955 года) удалось собрать такую значительную армию, объясняется продолжавшимися в венгерском обществе процессами консолидации отдельных племен и родов в единую народность и усиления великокняжеской власти. Второй по значению, после великого князя, мадьярский иерархический титул верховного главнокомандующего — дьюлы — воспринимался к тому времени уже как собственное имя мадьярского правителя Трансильвании. В Венгрии складывалось двоевластие: великий князь Такшонь постепенно подчинял себе территорию Паннонии, Дьюла правил в Трансильвании. Не располагая силами, достаточными для подчинения всей Венгрии, Такшонь предпочел союз с Дьюлой, женив своего сына Гезу на дочери дьюлы Шаролт (ок. 967 года).

Поход объединенной варварской армии на Византию закончился неудачным для союзников сражением под Аркадиополем (970 год), поставившим заключительную точку в истории грабительских походов мадьяр по Европе. В конце X века венгры окончательно переходят к оседлости, а мадьярские правители проявляют все больший интерес к Христианской религии. Однако конфликт с Византией воспрепятствовал крещению венгров по Православному обряду. Такшонь попытался принять крещение от Папы Римского, но и здесь его постигла неудача. Хотя Папа Иоанн XII и рукоположил некоего Закхея епископом венгров в 963 году, его миссия так и не состоялась из-за противодействия Оттона I, ставшего незадолго до этого (в 962 году) Германским императором и желавшего, чтобы венгры получили крещение от него, а не от Папы.

Отрывок, характеризующий Такшонь (князь)

Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.