Кальман I Книжник

Кальман I Книжник<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
король Венгрии

Ка́льман І Книжник (Коломан І; венг. Könyves Kálmán, словацк. Koloman, хорв. Koloman; 1070—3 февраля 1116, Секешфехервар) — венгерский король из династии Арпадов с 1095 до 1116 год.

Биография

Вступление на престол

Сын короля Гезы I Кальман (назван в честь мученика Коломана) был назначен наследником престола королём Ласло I Святым. Когда последний серьёзно заболел после похода против Польши, Кальман был срочно вызван ко двору, однако после смерти Ласло 29 июля 1095 года был вынужден вести изнурительную борьбу за престол со своим братом принцем Альмошем.

Ласло I Святой умер незадолго до Первого крестового похода, не успев исполнить данное им обещание выступить в этом походе совместно с армиями других христианских правителей Европы. Занятый противостоянием с младшим братом, король Кальман не был в состоянии участвовать в походе и по этой причине согласился всего лишь на пропуск крестоносцев по территории Венгрии. Однако ступившие на венгерскую землю в 1096 году крестоносцы принялись грабить лежавшие у них на пути города и деревни, и Кальман был вынужден преграждать дорогу этой армии с помощью взятия заложников или выставления собственной армии для контроля за продвижением участников похода. До прибытия регулярных войск крестоносцев Кальман изгнал из страны два диких ополчения «крестоносцев»-грабителей. Регулярные войска Готфрида Бульонского получили вежливый приём. Венгерская армия проводила их вплоть до южной границы, а родной брат Готфрида был оставлен при дворе Кальмана в качестве заложника и гаранта того, что крестоносцы не допустят никаких зверств.

Мудрый правитель

Кальман был одним из образованнейших людей Европы, за что и был впоследствии награждён титулом Könyves — «Книжник» (первоначально в Средневековье это прозвище имело негативный характер, однако современные историки считают его синонимом титула «Мудрый»). Ко двору этого короля устремились деятели культуры и науки со всего континента. В Венгрии они занимались изучением латиноязычной литературы, а также написанием законов и хроник. В частности, в правление Кальмана была написана хроника Венгрии, легенда святого Геллерта и «Житие Иштвана Святого» епископа Хартвика.

При Кальмане в Венгрии широкого распространения достиг поощряемый им романский стиль в архитектуре. Вместе с тем, Кальман имел серьёзные физические недостатки, будучи от рождения хромым и горбатым. Тем не менее, не исключено, что столь непривлекательный портрет Кальмана (как и в случае с английским королём Ричардом III) был создан его преемниками, которые по большей части были потомками ослеплённого им принца Альмоша.

Кальман Книжник был мудрым законодателем, издавшим два свода законов (около 1100 и 1115). Первый из них, в частности, закреплял применение «Божьего суда» в форме «испытания водой», а второй регулировал споры между христианами и иудеями. Один из законов, принятых Кальманом, гласил: «De strigis vero quae non sunt, nulla amplius quaestio fiat» (О ведьмах, каковых на самом деле не существует, не должно быть никаких судебных расследований).

Борьба с братом

На протяжении практически всего своего правления Кальман защищался от попыток своего брата Альмоша захватить власть в Венгрии. После своего воцарения Кальман вызвал Альмоша из Хорватии и даровал ему герцогские владения, что улучшало его материальное положение, но одновременно позволяло королевскому двору следить за ним не спуская глаз. Альмош восстал почти сразу, в 1098 году, а затем ещё несколько раз, обращаясь за помощью то к германскому императору, то к киевским и польским родственникам своей жены. Потерпел поражение в битве на Вагре в 1099 году. В 1106 принц Альмош обратился за поддержкой к польскому королю Болеславу III Кривоустому, предоставившему брату Кальмана войско, которое тотчас же было повернуто против Венгрии. В ответ сам Кальман с помощью дипломатических манёвров связался с польским королём и уладил конфликт, заставив младшего брата признать законного правителя страны.

В сентябре 1108 войско германского короля Генриха V в целях поддержки Альмоша вторглось в Верхнюю Венгрию (Словакия) и осадило Пожонь (соврем. Братислава). Тогда же союзник германского короля чешский князь Сватоплук вторгся и разорил долину р. Ваг. Генрих V вынужден был снять осаду Пожони и заключить мир с Кальманом, после чего венгерское войско с 4 по 12 ноября 1108 разоряло моравские земли. Ответом на это вторжение стало опустошение в феврале 1109 Сватоплуком и его братом, моравским князем Оттоном, приграничных земель в Верхней Венгрии вплоть до Нитры. Таким образом Альмош потерпел очередное поражение в борьбе за престол.

Однако Альмош не прекращал плести интриги, и в 1115 при помощи крупных феодалов вновь попытался свергнуть Кальмана. Разоблачив заговор, король приказал ослепить брата и его сына Белу.

Внешняя политика

Кальман проводил весьма энергичную и дальновидную внешнюю политику, всецело используя благоприятную внешнеполитическую ситуацию, при которой западноевропейские государства и римская Курия концентрировали силы для ведения Крестовых походов. Он продолжил политику Ласло Святого в отношении Хорватии и Далмации, полностью подчинив их Венгрии. В 1102 в Биограде (Тенгерфехерваре) Кальман был коронован королём Хорватии, объединив её с Венгрией на правах личной унии. До 1105 объединённое государство возвратило себе также адриатические порты Сплит и Зару, а затем — и близлежащие острова. С этого момента вплоть до 1918 правители Венгрии всегда принимали титул королей Хорватии. Рывок Кальмана к Адриатике вызвал недовольство Венеции, однако сами хорваты выступили против территориальных претензий венецианцев, предпочитая более либеральное правление венгерских банов, сохранявших привилегии торговых портов на берегах Адриатического моря.

Чтобы не быть втянутым в противостояние римских пап и императоров Священной Римской империи, Кальман Книжник в 1106 отказался от инвеституры (права назначения епископов), после чего смог вести практически независимую от папской Курии внешнюю политику. Тем не менее, это решение оставалось чисто политическим, а Кальман и его преемники фактически сохраняли за собой инвеституру, так как папа мог только утверждать выбор короля без права подачи собственной инициативы. В дальнейшем Кальман позволял себя ориентироваться не столько на Рим, сколько на Константинополь, ставший союзником пап в борьбе с мусульманами. Пытаясь заручиться поддержкой в конфликте с Венецией, Кальман нормализовал отношения с Византийской империей и даже вступил в тесный союз с императором Алексеем I Комниным, выдав за его сына Иоанна II Комнина дочь Ласло I Пирошку (сын Пирошки, Мануил Комнин в дальнейшем будет вести войны с родиной своей матери за гегемонию на Западных Балканах).

Проводя политику «брачной дипломатии», сам Кальман дважды женился на иностранных принцессах. В 1097 он женился на Фелиции, дочери Роджера I Сицилийского. У Кальмана и Фелиции было трое детей — сыновья Ласло и Иштван II и дочь София, причём только Иштван II дожил до совершеннолетия. После смерти первой жены (1102) Кальман Книжник женился во второй раз (ок.1112). На сей раз его избранницей стала Евфимия, дочь князя Киевской Руси Владимира Мономаха. Однако вскоре Евфимия была уличена в измене и выслана из Венгрии. Уже в Киеве в 1113 она родила сына, названного Борисом Конрадом, позже пытавшегося вмешаться в борьбу за венгерский престол. Однако в силу того, что Кальман не признавал Бориса своим сыном, после смерти Иштвана II в 1131 престол перешёл к Беле, ослеплённому сыну Альмоша.

Кальман попытался также закрепиться на русских землях, используя межусобные войны русских князей. В 1099 ему даже удалось полностью аннексировать Карпатскую Русь (современное Закарпатье), до этого момента исполнявшую роль буферной области между Киевской Русью, Королевством Венгрия и Королевством Польша. Однако последовавшее венгерское вторжение в Галицию (Галичину) окончилось полным разгромом венгерских войск при Перемышле князьями Галицкого княжества Володарем и Васильком.

Кальман Книжник умер 3 февраля 1116 и был похоронен в Секешфехерваре рядом с Иштваном I Святым.

Параллели

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В деятельности короля Кальмана Книжника обнаруживаются примечательные параллели с деятельностью киевского князя Ярослава Мудрого. В частности, и Кальман Книжник, и Ярослав Мудрый имели незаурядный интеллект и государственный ум, за который и получили свои прозвища, и одновременно страдали от физических недостатков (оба правителя были хромыми). Подобно Ярославу, Кальман вёл длительную борьбу со своими родственниками, считался самым образованным правителем Европы и активно проводил политику династических союзов.

Предки

Предки Кальмана Книжника

Михай

Вазул

Бела I Венгерский

Мадьярка из рода Татоня (Tátony)

Геза I

Болеслав I Храбрый

Мешко II Ламберт Польский

Эмнильда

Аделаида (Рыкса) Польская

Эццо Лотарингский

Рыкса Лотарингская

Матильда Германская

Кальман Книжник

София

Литература

• Юрасов М. К. Последствия женитьбы Калмана Книжника на Евфимии Владимировне для освоения русскими Закарпатья // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2007. № 3 (29). С. 129.

Предшественник: Ласло I Святой

Король Венгрии 1095—1116

Преемник: Иштван II

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Кальман I Книжник

В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.