Великопольское восстание (1794)
| Великопольское восстание 1794 года польск. Powstanie wielkopolskie 1794 roku | |||
| Основной конфликт: Восстание Костюшко | |||
 Ян Генрик Домбровский в Быдгоще. | |||
| Дата |
август-декабрь 1794 года | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Подавление восстания | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Великопольское восстание 1794 года (польск. Powstanie wielkopolskie 1794 roku) — восстание польского населения на территориях Великой Польши и Куявии, отошедших к Пруссии в результате Второго раздела Речи Посполитой. Часть общего восстания под командованием Костюшко.
Содержание
Исторический фон
На территориях отошедших к Пруссии, первыми кто начал выражать недовольство разделом Польши были мещане. Причиной этого была ликвидация в феодальной Пруссии привилегий, которые мещанство получило по Конституции 3 мая.
Пруссия хотела опереться в краю на шляхту, которой были оставлены её владения и выданы различные обещания, реализация которых тормозилась развитым прусским бюрократическим аппаратом. К тому-же и в управлении краем все основные должности были зарезервированы для немцев. Кроме того, в крае были введены прусские налоги, которые намного превышали бывшие польские. Также налогами были обложены владения католической церкви.
Крестьяне первоначально держались на расстоянии от политики. Их положение не изменилось, так как они по прежнему оставались под властью шляхты. 8 мая 1793 года король Фридрих Вильгельм II распространил на Южную Пруссию (название данное немцами Великой Польше и Куявии) юридические нормы Пруссии, дающие крестьянам гарантии личной безопасности и права собственности, а также отдающие их под юрисдикцию государственных чиновников. Крестьяне, приняли эти указы за отмену крепостного права. Крестьянские волнения были кроваво подавлены прусской армией. Эти события негативно повлияли на отношение крестьянства к новым властям.
Планы восстания
Первоначально Костюшко предполагал начать своё восстание именно против Пруссии. На территорию Южной Пруссии были высланы эмиссары, для подготовки восстания. Первой целью должен был стать Пётркув-Трыбунальский, в котором размещался штаб генерала Мёллендорфа. Затем предполагалось освобождение Великой Польши.
В это время русский генерал Игельстром выдал приказ об уменьшении в два раза численности польских войск на ещё не занятых территориях Польши. Одновременно начался призыв поляков в российскую армию. Этот приказ вызвал бунт кавалерийской бригады под командованием Антония Мадалиньского, отказавшейся подчиняться и начавшей продвижение от Остроленки в направлении Варшавы. Первоначально Пруссия старалась остаться в стороне от конфликта, так как большую часть бригады составляли выходцы из Великой Польши, которые в соответствии с подписанными разделами являлись подданными Фридриха Вильгельма. Однако путь движения бригады Мадалиньского пролегал через прусские территории (Млава, Вышогруд, Сохачев). В Южной Пруссии начались волнения, кроваво подавленные прусскими войсками.
Незапланированное начало восстания вынудило командование изменить планы. Теперь важнейшей целью стало разбить российские войска, а восстание в Великопольше отошло на второй план. Было издано распоряжение, призывающие выходцев с прусских территорий отойти от восстания и вернуться в Южную Пруссию, что-бы не ухудшать и без того напряжённых отношений с Фридрихом Вильгельмом. Однако это обращение было проигнорировано, и в армии восстания начали появляться подразделения из жителей Великопольши и Куявии.
Ситуация изменилась на диаметрально-противоположную после битвы под Щекоцинами, в которой прусская армия выступила в союзе с российской. Через четыре дня после этого сражения, 10 июня 1774 года, Тадеуш Косцюшко издал воззвание, в котором призвал к расширению восстания на все территории занятые Россией и Пруссией в ходе разделов. 12 июня Высший национальный совет издал прокламацию «К жителям Великой Польши», призывающую формировать повстанческие отряды и присоединяться к армии восстания. Однако сильные прусские гарнизоны, размещённые в городах Великопольши сводили практически к нулю возможность проведения открытых боевых действий. Вместо этого была организована диверсионная война и призывы к солдатам польского происхождения дезертировать из прусской армии.
Начало восстания и первые бои
Возможность вооружённого выступления в Великопольше появилась после того, как основные силы прусской армии из Южной Пруссии были отправлены для осады Варшавы. В Южной Пруссии осталось только 8000 солдат, которых в августе месяце усилили ещё 1500 солдат из дальних гарнизонов. К тому-же, выступление в тылу прусской армии облегчало положение осаждённой столицы.
Первые боевые действия начались в ночь с 20 на 21 августа, когда прусиновский староста собрал в Смиловицах отряд численностью 50 человек куявской шляхты, во главе которого стал Мневский. Той-же ночью эта группа заняла Бжесць-Куявский. Другой отряд, под командованием каноника Йезерского, начал бой за Влоцлавек. На следующий день к нему на помощь подошёл отряд Мневского, который захватил важный конвой амуниции, предназначавшийся прусской армии под Варшавой. Поляки забрали столько груза, сколько смогли увезти, а остальное (большую часть) утопили в Висле.
После первых успехов куявские восставшие организовали сборный пункт в Радзеюве, а также объявили посполитое рушение и набор рекрутов (один от каждых 5 хозяйств) на контролирующейся ими территории.
В Познаньском воеводстве первые отряды стали формироваться 21 августа. В окрестностях Ютросина был создан отряд под командованием Францишка Будзишевского, в окрестностях Ксёнжа Велькопольского отряд Яна Тароньего. Оба отряда объединились под Сьремом, в котором захватили прусские склады. Объединённый отряд насчитывал 600 человек. Ими под Ромбином был подписан официальный акт присоединения к восстанию против Пруссии. Тогда же была создана комиссия порядка и криминальный суд, а во главе воеводства поставлен Юзеф Немоевский, которому был присвоен чин генерала. 26 августа отряд выдвинулся из Ромбина в Смигель, а затем в Рацот и Львувек. Оставшаяся в Рацоте группа провела бой против прусской пехоты под Косьцяном, который не выявил победителя. Ещё один отряд был создан в Моркове, около Лешно, однако он, состоявший в основном из косиньеров, был разбит во время неохраняемого привала прусскими гусарами. Ещё один отряд из нескольких сотен человек был организован в Гродзиске Велькопольском. Небольшие группы повстанцев действовали в Равиче, Чемпине, Бабимосте, Мендзыжече, Новом Месте над Вартой, Бройцах, Раконевицах и Вольштыне.
В Гнезненском воеводстве полякам удалось быстро занять столицу воеводства, создав в ней административный центр, как гражданский, так и военный. Ему подчинены были отряды общей численностью более 1000 человек. Также в этом регионе действовал отряд под командованием Менкавского, который взял Костшин, а также отряд косиньеров из Вонгровца. Несмотря на большую численность отрядов в городе Гнезно, из-за ошибок командования, город был оставлен. Гнезно было взято посланным из Познани отрядом полковника Дитера. В бою погибли два косиньера, которые были оставлены в Гнезно на постах и отказались капитулировать. После отхода пруссаков город вновь был занят поляками. Так-же из рук в руки переходил и Серадз.
Чуть позже чем в других местах, начались боевые действия на Велюньской земле. Также были столкновения в Калишском воеводстве.
Общее восстание было хорошо синхронизировано, однако его слабым местом было отсутствие единого командования. Быстрые успехи поляков вызвали панику в прусских рядах и администрации. Однако ряд воинских частей сохраняли дисциплину и объединились в крупных гарнизонах, главным образом в Познани и Торуни, приготовившись к осаде.
Прусские действия
Желая быстро подавить восстание, Фридрих Вильгельм приказал 29 августа выделить из состава войск, участвовавших в осаде Варшавы, отряд, состоящий из фузилерного батальона и кавалерийского эскадрона. Отряд был составлен из подразделений, входивших в полки под командованием фон дер Тренка, фон Четерица и князя Людвига Вюртембергского. Во главе отряда был поставлен выходец из Венгрии, полковник Иоганн Фридрих Шекели. Он должен был пройти по Великопольше через Сохачев до Гнезно, по пути подавляя восстание. Этот офицер был известен своей жестокостью, и именно ему было поручено утопить восстание в крови. Однако от применения самых жёстких мер его удержало взятие повстанцами в заложники большого количества прусских чиновников, в том числе высокого уровня.
Одновременно Гнезно должен был атаковать отряд, посланный из Познани, а также продвигающийся через Лешно и Косьцян отряд генерала фон Манштейна. Однако планам не дано было осуществиться, так как Шекели был вынужден повернуть на Куявию, что-бы защитить коммуникации, по которым поступало довольствие для осаждающей Варшаву армии.
Проблемы с обеспечением и восстание в тылу прусской армии, вынудили короля Пруссии отдать приказ о снятии осады Варшавы в ночь с 5 на 6 сентября. Отход от столицы означал передислокацию в Южную Пруссию новых подразделений, под командованием генерала фон Шверина, который принял командование над всей прусской армией в провинции.
Действия корпуса генерала Домбровского
Отход прусских войск от Варшавы и их перевод в Великопольшу, где у повстанцев не было единого командования, потребовал от Костюшко принятия решения о поддержки восстания. Тадеуш решил послать в Великую Польшу корпус, который должен был проводить диверсии против пруссаков, с целью не дать им выслать оттуда части для борьбы с основным восстанием. Кроме того, командир корпуса должен был принять под свою команду разрозненные повстанческие части в Великой Польше. Для этих действий был выбран генерал Ян Генрик Домбровский.
Приказ о назначении Домбровского командиром корпуса был издан 9 сентября, хотя, по-видимому, Домбровский знал об этом заранее, так как уже к следующему дню корпус был укомплектован. В его состав вошли: 7. бригада национальной кавалерии под непосредственным командование генерала Яна Генрика Домбровского, 1. Малопольская бригада под командованием Юзефа Жевуского, стрелковый батальон полковника Михала Сокольницкого, 4. и 13. линейные полки пехоты, а также 6 шестифунтовых и трёхфунтовых орудий. Комиссаром по гражданским делам был назначен будущий автор «Мазурки Домбровского», Юзеф Выбицкий. В дальнейшем корпус был усилен батальоном 1. пехотного полка, составленного из рекрутов, а также 2 шестифутовыми и 2 трёхфутовыми пушками. В сумме корпус насчитывал 3100 солдат и 16 орудий. Сборным пунктом была назначена Дембина возле Нового Двура Мазовецкого. 14 сентября к корпусу присоединились части генерала Мадалиньского.
Несмотря на отступление от Варшавы, пруссаки по прежнему блокировали доступ к городу с севера и северо-запада. Что-бы пройти непосредственно на территорию Южной Пруссии, Домбровский приказал двигаться на Камённу и Гомбин, где существовал разрыв между частями генералов фон Шонефельда и Франкенберга. Под Камённой корпус форсировал Бзуру, но после занятия Гомбина прусское командование определило цели корпуса. На направление дальнейшего продвижения поляков из Калиша к Коле были переброшены подразделения генерала фон Шверина, а из Вышогруда поляков должен был атаковать генерал фон Гюнтер. Домбровский в это время занял Клодаву, а затем начал наступление по направлению к Коле, которую удерживали повстанцы. После получения известия о продвижении прусских частей фон Шверина, повстанцы хотели отойти из Колы, но Домбровский, желая избежать потери такого важного стратегического пункта, отправил туда отряд под командованием генерала Францишка Рымкевича, который должен был удержать повстанцев в городе и организовать его оборону. Фон Шверин, получив известие о прибытии в Колу подразделений польской регулярной армии, отказался от атаки города и начал продвижение в направлении Пыздры. Тем временем Домбровский прибыл в Колу, где присоединил к своему корпусу повстанческие отряды, доведя общую численность корпуса до 7 тысяч человек (что впрочем не сильно увеличило боевую мощь корпуса, по причине крайне низкой дисциплины среди повстанцев).
Затем корпус Домбровского начал наступление в направлении на Слупцу и Гнезно, к которому подошёл 27 сентября. К этому времени прусские генералы поняли что главной целью Домбровского является Познань. Ян Генрих ещё в Гнезно отдавал себе отчёт что без крупных подкреплений он не сможет взять столицу региона. Домбровский решил первым делом разбить части полковника Шекели, которые базировались под Иновроцлавом. Что-бы дезинформировать прусское командование о целях операции, были высланы в направлении Познани два эскадрона кавалерии, под командованием майора Станислава Белямовского. Пруссаки, узнав о наступлении на Познань, начали переводить туда дополнительные части, оставив Шекели практически без поддержки. В этот момент корпус Домбровского потерял прямую связь с остальной польской армией, так как корпус князя Юзефа Понятовского был вынужден отойти с линии Бзуры.
Домбровский, что-бы всё же реализовать свой план, разделил корпус на три колоны: правая, составленная из бригады Мадалиньского, 100 стрелков и 2 орудий, имела задачу наступать через Тшемешно, Могильно и Иновроцлав на Лабишин. Центральная, составленная из остальных регулярных частей, под непосредственным командованием самого Домбровского, должна была наступать из Гнезно, через Рогову и Жнин, на Лабишин. Левая, состоящая из повстанческих отрядов, под командованием Юзефа Липского, также должна была через Клецко и Жнин идти в направлении Лабишина. Первым в пункте предназначения появился Мадалиньский, который разбил местный гарнизон, однако основные силы Шекели уже успели отойти из Иновроцлава к Новой Веси. Ночью с 28 на 29 сентября объединённые колоны Домбровского и Мадалиньского были обстреляны прусской артиллерией, однако после небольшого замешательства провели контратаку. В результате штыковой атаки на Монастырский холм и атаки кавалерии под командованием самого Домбровского, части Шекели были вынуждены отойти за Брду. Свой штаб Шекели разместил в Быдгощи.
На следующий день Домбровский, получив известие что пруссаки разбили его отряд, посланный для осады Быдгощи, решил прежде всего взять этот город. После марша, утром 3 октября, корпус прибыл к Быдгощи. После проведения разведки оказалось что в городе находиться всего три батальона пруссаков, под командованием самого Шекели, в то время как основные прусские силы размещались вне пределов города. Домбровский приказал начать артиллерийский обстрел города, однако после того, как пруссаки не ответили огнём на огонь, послал в город парламентёра, майора Мацея Заблоцкого. Ответ Шекели состоял из оскорблений Домбровского и угроз Заблоцкому, которого Шекели обещал передать расстрельному взводу, коли ещё раз его увидит. После такого ответа, Домбровский отдал приказ начать атаку города половиной пехотных сил корпуса. После двухчасового боя Быдгощ была взята. В бою погибли 10, ранено 50, а 413 пруссаков попали в плен (в том числе и 21 офицер). Потери поляков составляли 30 погибших и 23 раненых. Сам полковник Шекели, которому при переправе через Брду пушечное ядро оторвало ногу, был спасён от самосуда великопольских повстанцев, помнивших пацификационные действия Шекели, майором Заблоцким. Через 4 дня Шекели скончался от полученных ран.
После этой победы поляков, пруссаки начали усиливать оборону Торуни, Грудзёндза, и даже Данцига (в планах Домбровского было расширение восстания на долину Нотеца и Западную Пруссию). Однако изданный Домбровским приказ о запрещении грабежей и отказ от взятия с Быдгощи контрибуции, привели корпус на грань бунта, главным архитектором которого был Мадалиньский. В этой критической ситуации Домбровский распустил свой штаб и выступил с частью корпуса (4000 солдат, остальные решили остаться в городе) на Торунь. Однако узнав об усилении гарнизона Торуни и о выдвижении против него прусских частей из Познани, решил вернуться в Быдгощ, где начал готовиться к зимовке.
Подавление восстания
Поражение под Мацеёвицами, пленение Тадеуша Костюшко и постоянно прибывающие подкрепления для прусской армии, которая выдвигалась из Познани, привели Домбровского к решению, что оставаться на зимовку в Быдгоще никак нельзя. Было принято решение о передвижении корпуса в направлении Влоцлавека на соединение с остальными силами польского государства. В дальнейшем корпус Домбровского соединился с корпусом князя Юзефа Понятовского и с ним переправился на правый берег Бзуры.
Несмотря на оставление Великопольши и Куявии регулярными польскими частями, восстание продолжалось. Ещё 16 октября руководители государства в своих воззваниях призывали великополян к борьбе. Ряд повстанческих отрядов, которые присоединились к корпусу Домбровского, продолжали воевать в его составе до самого конца восстания Костюшко, а затем, как к примеру тысяча кавалеристов из окрестностей Велюни и Серадзя, вернулись на отошедшие к Пруссии земли, для продолжения борьбы.
В Куявии ещё продолжали действовать достаточно крупные отряды: Ксаверия Домбровского (500 солдат), полковника Вольского (300 солдат) и полковника Соколовского (200 солдат). В Великой Польше боевые действия продолжались в окрестностях Гнезно, Шубина, Гродзиска и Косьцяна. Однако уже 7 декабря капитулировал отряд Ксаверия Лукомского, действовавший под Ксёнжем-Велькопольским, Сьрёдой и Занемысьлем. Все боевые действия прекратились к середине декабря 1794 года. Одним из последних событий восстания был арест прибывшего из Польши эмиссара правительства, полковника Яна Килиньского.
Слава и известность, которые, несмотря на поражение, получил генерал Ян Генрик Домбровский, позволили ему в 1806 году организовать новое, на этот раз победное, восстание.
Напишите отзыв о статье "Великопольское восстание (1794)"
Ссылки
- Marek Rezler, Jan Henryk Dąbrowski 1755—1818, Poznań 1982, Krajowa Agencja Wydawnicza
- Andrzej Grabski, Jan Wimmer i inni, Zarys dziejów wojskowości polskiej do roku 1864. Wydawnictwo Ministerstwa Obrony Narodowej. Warszawa 1966.
- Marian Kukiel. Zarys historii wojskowości w Polsce. — London: Puls, 1993. — ISBN 0907587992.
- Andrzej Zahorski, Wypisy źródłowe do historii polskiej sztuki wojennej. Polska sztuka wojenna w okresie powstania kościuszkowskiego, Zeszyt dziesiąty, Wydawnictwo Ministerstwa Obrony Narodowej, Warszawa 1960.
- Bolesław Twardowski. Wojsko Polskie Kościuszki w roku 1794. — Poznań: Księgarnia Katolicka, 1894.
Отрывок, характеризующий Великопольское восстание (1794)
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.
Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.
Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
