Кумульское восстание

Кумульское восстание (Кумульский мятеж)
Уйгурские повстанцы
Дата	1931—1934
Место	Синьцзян, Китайская республика
Причина	репрессивная политика китайской администрации, китайская иммиграция
Итог	подавление мятежа
Изменения	создание и ликвидация ВТИР
Противники
Синьцзян белогвардейцы ОГПУ ВТИР 36-я див. НРА
Командующие
Цзинь Шужэнь Шэн Шицай Ма Шаоу Паппенгут П. П. Фриновский М. П. Ходжа Нияз Сабит Дамулла Юлбарс-хан Мухаммад Эмин Бугра Ма Чжунъин Ма Шиминь Ма Фуминь Ма Фуюань
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Кумульское восстание — национально-освободительное движение мусульманских народов провинции Синьцзян Китайской республики, имевшее место в 1931—1934 годах и начавшееся с мятежа уйгурского населения Хами.

История

Предпосылки и причины

В 1928 году новый губернатор Цзинь Шужэнь начал проводить политику китаизации региона и укрепления связи с центральным гоминьдановским правительством в Нанкине. Была свёрнута традиционная торговля с Туркестаном, что привело к существенному сужению рынка сбыта товаров скотоводства местного населения, а также к значительному подорожанию промышленных товаров.

Также Цзинь Шужэнь произвёл широкий рекрутский набор среди китайских беженцев из своей родной провинции Ганьсу, в которой было только что подавлено восстание дунган, и создал из них несколько боеспособных частей. Для покрытия расходов на резко возросшую в численности армию Цзинь начал выпуск ничем не обеспеченных денег, спровоцировавших инфляцию; он повысил налоги и ввёл ряд госмонополий. Цзинь заменил командный состав армии доверенными людьми, сменил всех уездных начальников, сместил с постов некоторых губернаторов округов и наиболее ненадёжных чиновников, стараясь замещать должности своими родственниками и земляками из Ганьсу, что привело к скачку коррумпированности.

В марте 1930 года китайские власти упразднили Хамийское княжество, отказавшись санкционировать наследование престола скончавшегося князя Шамахсуда. На территории ликвидированного княжества было образовано два уезда, были введены налоги, уездными начальниками были назначены китайцы. Сборщики налогов, пользуясь бесконтрольностью, помимо официальных налогов стали требовать и незаконные поборы, грозившие крестьянам полным разорением; переброшенные сюда ещё при правлении Ян Цзэнсина войска из-за плохой работы тыла оказались предоставленными сами себе и приступили к самоснабжению путём грабежа местного населения. Беженцам из Ганьсу выделяли землю за счёт местных уйгурских крестьян. Всё это привело к тому, что в назревавшем восстании, проходившем под антикитайскими, панисламистскими и пантюркисткими лозунгами, были задействованы широкие слои населения — местная аристократия, мусульманское духовенство, купечество, ремесленники и крестьяне.

Повод и начало восстания

Мятеж начался в апреле 1931 года, когда в Сяобао один из китайских сборщиков налогов, китайский ротный командир, решил силой завладеть уйгурской девушкой. Сборщик был убит, 200—300 уйгурских крестьян сожгли управление уездного начальника, убили его самого и начали убивать китайцев. Затем они двинулись на Хами с целью его захвата, но гарнизон отбил приступ, и повстанцы бежали в горы.

Одновременно с этим в районе города Баркуля организовалась группа казахских повстанцев, которым удалось захватить Баркуль и имевшийся там арсенал. Узнав о подходе правительственных войск, повстанцы тоже бежали в горы, где и соединились с уйгурами. Вскоре к ним примкнули местные крестьяне. Отряд, выросший до 2 тысяч человек, двинулся на Хами и в мае занял город.

К повстанцам присоединились недовольные реформами Цзинь Шужэня местные феодалы, которые впоследствии встали во главе восстания. Управляющий хозяйством Хамийского ханства Ходжа Нияз, офицер охраны умершего князя, и Юлбарс-хан, бывший хамийский советник, пригласили на помощь из Ганьсу генерала-дунганина Ма Чжунъина во главе восьми сотен дунганской кавалерии. Перед походом в Синьцзян Ма заключил с Гоминьданом, недовольным правлением Цзиня, негласное соглашение, что в случае победы над ним Ма займёт должность губернатора. К восставшим уйгурам присоединились дунгане, казахи, джунгары, киргизы и другие народности провинции. Ма соединился с кумульскими повстанцами, отряды дунган и уйгуров двинулись в Хотан и Яркенд; в Хотане восставшие во главе с братьями Богра и Сабит Дамуллой образовали Хотанский эмират; мятеж распространился на районы Турфана, где его возглавил купец Максудахун Мухитов, и в Баркуль. К весне 1931 года мятеж охватил практически всю провинцию. Восставших поддержали Великобритания и Японская империя, в их войсках находились японские и младотурецкие инструкторы-эмигранты.

Военный переворот и контакты с СССР

Повстанцы

Армия Цзинь Шужэня оказалась небоеспособной, а призывать в войска ненадёжных уйгуров и дунган было рискованно. Цзинь Шужэнь затребовал конников-торгоутов из Карашара, но калмыцкий ван отказался дать войска и объявил борьбу за независимость. Правительству пришлось снимать войска с Хамийского направления, чтобы подавить мятеж торгоутов.

Усилить боеспособность армейских частей можно было только мобилизацией русских эмигрантов. Мобилизации подлежали не только те русские, кто проживал в Синьцзяне, но и те, кто бежал от коллективизации и голода в СССР; человека ставили в строй едва он переступал границу. Три сотни, сформированные в Илийском крае, были включены в торгоутскую кавалерийскую бригаду, перешедшую под управление русских офицеров. Другой отряд был сформирован под командованием бывшего начштаба группы атамана Дутова полковника П. П. Папенгута. 180 человек из этого отряда пополнило гарнизон Урумчи, а 1 ноября 1931 года он снял возглавляемую Ма Чжунином осаду Хами; сам Ма, раненый, был вынужден отойти в Ганьсу. В феврале 1932 года был проведён новый набор русских в Илийском крае; было сформировано 3 кавалерийских полка численностью в 1800 человек, однако этих сил было явно недостаточно, и Цзинь обратился за помощью к СССР. Советское правительство в обмен на открытие советских торговых представительств в городах Кульджа, Чугучак, Яркенд, Карашар, Алтай, Урумчи, Куча и Аксу разрешило перебросить в Синьцзян несколько тысяч китайских солдат, отступивших из захваченной японцами Манчжурии и интернированных в СССР. Как только о синьцзяно-советском договоре стало известно в Нанкине, Гоминьдан открыто выступил на стороне Ма, официально назначив его командиром мятежной 36-й дунганской кавалерийской дивизии НРА.

Среди повстанцев не было единства. Хамийцы, изгнав китайские войска, не хотели продолжать наступление, на чём настаивали дунгане. Юлбарс-хан, поссорившись с ходжой Ниязом, со 170 сторонниками ушёл к Ма Чжунъину.

В 1932 году группа дунган из отряда Ма Чжунъина, обойдя китайские гарнизоны, проникла на запад, в Турфанский округ, где население сразу восстало. Возглавлявший отряд Ма Шимин (помощник Ма Чжунъина) подчинил себе восставших турфанцев и повёл энергичную подготовку для наступления на север, на Урумчи, и на юго-запад, где по слухам вспыхнуло восстание в Аксу-Ушском и Уч-Турфанском районах. Но по Турфану нанесли удар китайские части и казачьи полки, находившиеся на востоке. К марту 1933 года Турфанский округ был очищен от повстанцев, которые разбились на три группы и действовали самостоятельно. Первая группа, остававшаяся в Турфане, вскоре рассеялась. Отправленная ещё в феврале для захвата Урумчи группа под ударами правительственных войск тоже раскололась: одна часть осталась в Тяньшане, угрожая Урумчи с юга, другая ушла на северо-восток к Гучэну, а третья отправилась на запад, в район города Шихо-Манас; входившие в последнюю группу казахи самостоятельно ушли на северо-запад, в Алтай, подняли абак-керерев, и весной 1933 года свергли китайскую власть в округе. Третья группа дунган под командованием Ма Цзыху пошла на Кашгар, по пути к ним присоединились повстанцы под руководством Тимурбека, а также мелкие группы из кишлаков и городков Кашгарии.

С подходом повстанцев к Кашгару восстали местные киргизы, а также басмачи-эмигранты из Ферганы, среди руководителей которых вспыхнула борьба за власть. В междоусобицу втянулись все повстанческие группировки, в результате чего был убит наиболее энергичный уйгурский руководитель Тимурбек. При этом поведение дунган в Кашгарии вызывало недоумение у народа: свергая китайскую власть, они оставляли на прежних местах китайских чиновников и старые порядки. Шовинизм, жестокая эксплуатация и притеснение всех недунган со стороны Ма Шимина оттолкнули уйгуров от дунган. Установленный ими режим, многочисленные казни, насильственные мобилизации привели даже к переходу части уйгуров в Урумчинском округе на правительственную сторону.

Зимой 1933 года оставшиеся в Синьцзяне дунгане под командованием Ма Шимина и Ма Фумина безуспешно штурмовали Урумчи. Опираясь на переброшенные в марте 1933 года из СССР силы генерала Ма Ду и отряды белогвардейцев, командующий синьцзянскими войсками в районе Турфана генерал Шэн Шицай силами 1-го русского полка под командованием Паппенгута 12 апреля сверг прежнего губернатора Цзинь Шужэня. Тот бежал в Чугучак, а затем в Тяньцзинь, где был арестован, переправлен в Нанкин и осуждён за несанкционированное заключение договора с СССР.

Нанкинское правительство направило в Синьцзян Хуан Мусуна в качестве уполномоченного по усмирению края и командующего провинциальными войсками. Однако, прибыв в Урумчи, Хуан Мусун обнаружил, что его должность занята Шэн Шицаем. На словах признав Шэн Шицая, Хуан Мусун начал плести против него заговор, однако тот был раскрыт. Хуан Мусун успел улететь в Нанкин, остальных расстреляли.

Новый губернатор послал представителей в СССР, чтобы добиться материальной, финансовой и военной помощи, а к хамийским повстанцам обратился с предложением мира. Были провозглашены равноправие всех национальностей, населяющих провинцию, политические свободы и меры по улучшению экономического положения народа. С Нияз-ходжой при участии СССР было достигнуто фактическое соглашение о принятии этой программы; её, однако, не поддержали вожди восставших Кашгара и Хотана.

С возвращением Ма Чжунъина в Синьцзян был захвачен Хами, однако он снискал себе дурную славу грабежами, а также мобилизацией уйгуров в пехоту под команду офицеров-ханьцев, что вызвало мятеж среди кумульцев. Вместе с этим, Ма удалось склонить правителя Илийского края Жань Пэйяня выступить против синьцзянских войск.

Восточно-Туркестанская республика

Ещё до прихода повстанцев кашгарский губернатор тов. Ма Шаоу тоже начал борьбу за независимость. Генеральный консул СССР в Кашгаре Ф. Е. Ткачёв сообщил НКИД, что 31 января 1933 года его посетил Ма Шаоу, который интересовался оценкой событий в Синьцзяне и просил оказать помощь оружием, валютой и войсковыми частями. Одновременно он предлагал консулу осмотреть аэродром и определить его пригодность для эксплуатации. Замнаркома Л. М. Карахан 4 февраля 1933 года направил Генеральному консулу СССР телеграмму, в которой в категорической форме предписал не вести никаких разговоров на темы, связанные с внутренним положением в Синьцзяне, и, тем более, о каком-либо вмешательстве во внутренние дела.

После захвата повстанцами Кашгара дунгане поддержали губернатора Ма Шаоу (тоже дунганина), который продолжал исполнять свои обязанности. Параллельно с этим летом 1933 года Сабит Дамулла и Мухаммад Эмин Бугра объявили о создании независимой Восточно-Туркестанской Исламской республики. В отличие от кумульцев, они требовали создания полностью автономного государства, никак не зависящего от Синьцзяна и Китая, и выступали не только против ханьцев-иноверцев, но и против дунган. 12 ноября 1933 года в Кашгаре была созвана Национальная ассамблея, принята конституция, государственные символы. Президентом страны заочно объявлялся Нияз-ходжа, премьер-министром — Сабит Дамулла.

Шэн Шицай подавляет восстание

Придя к власти, Шэн Шицай уволил из армии всех небоеспособных, переформировал части, назначил новый начальствующий состав, наладил снабжение войск продовольствием, вооружением, боеприпасами.

С северо-востока Урумчи прикрывала группировка, переброшенная в Гучэн ещё Цзинь Шужэнем из Хами. Её командующие отказались выступить навстречу Ма Чжунъину, который, не встречая сопротивления, продвигался к Гучэну, по пути разоружая мелкие гарнизоны. 28 мая он окружил Гучэн, и взял его штурмом. При штурме Ма Чжунъин понёс большие потери, но зато захватил богатые трофеи: 12 тысяч винтовок, 10 пулемётов, 500 тысяч патронов и другого вооружения, и пленных, которых он немедленно поставил в свои ряды. Угроза захвата Урумчи с севера приобрела реальные очертания.

Дунганские войска подготовились к наступлению и с юга, собираясь нанести удар по городу, как только китайцы уйдут к Гучэну, оголив оборону Урумчи. Отряд под командованием Ма Дасяна должен был ударом на Саньчжи отрезать Урумчи с запада, лишив Шэн Шицая баз снабжения. Однако Шэн Шицай предложил Ма Дасяну должность командира дивизии, и в итоге тот отказался от активных действий. Воспользовавшись этим, Шэн Шицай перебросил под Гучэн пришедшие из Маньчжурии части и 3 казачьих полка с тремя батареями, и 13 июня наголову разбил войска Ма Чжунъина, который с небольшой группой бежал в Турфан. После разгрома Ма Чжунъина китайские войска и казачьи полки были переброшены на юг, и 7-9 июля разгромили дунган.

Вскоре Ма Чжунъин имел в Турфане уже 4 тысячи бойцов, но сил для решительной схватки не хватало, и Ма Чжунъин решил поднять северо-запад провинции. Тем временем Шэн Шицай сделал ход козырной картой: он обнародовал Декларацию, в которой провозглашалось национальное равноправие, свобода вероисповедания, национальное самоуправление и т. д. В результате энергичных мер Шэн Шицаю удалось умиротворить казахов и уйгуров, предоставив им автономию на Алтае и в Восточном Туркестане. Алтайские абак-кереи успокоились и соблюдали желательный правительству нейтралитет, а глава Восточного Туркестана ходжа Нияз из противника стал союзником правительства.

Восстание в Чугучаке и бои за Урумчи

Чтобы взбунтовать северо-запад Ма Чжунъин отправил на Алтай своего сводного брата Ма Хаина. Тот должен был поднять там местных дунган, сформировать из них воинские части, на обратном пути захватить город Манас и отрезать Урумчи от западных округов — базы снабжения китайской армии. Однако алтайские казахи, подписав с Шэн Шицаем соглашение, прекратили борьбу. Сумев набрать всего 2,5 тысяч человек, Ма не пошёл прямо на хорошо укреплённый Манас, а решил идти на Чугучак, рассчитывая пополниться за счёт тарбагатайских дунган. Получив информацию о приближении повстанцев, тарбагатайский управляющий приказал всему немусульманскому населению Чугучака укрыться в Новой крепости. 6 октября отряд Ма вступил в город и расположился в Старой крепости, с его прибытием началось восстание мусульманского населения. Начался штурм Новой крепости, однако в середине 8 октября к Чугучаку прибыл 2-й казачий полк, который был по приказу Шэн Шицая переброшен на автомобилях с сёдлами и уздечками, и конфисковал лошадей на подходах к городу у местных казахов. Ма не решился вступить в схватку, и ушёл на восток.

Тем временем переговоры Ма Чжунъина и Шэн Шицая зашли в тупик. В середине сентября Шэн Шицай потребовал, чтобы Ма Чжунъин очистил Турфанский округ и ушёл восвояси, а в октябре китайские войска атаковали перевал Даванчэн, но потерпели поражение. В Урумчи началась паника. Некоторые члены правительства настаивали на эвакуации в Кульджу, но положение спас ходжа Нияз, ударивший по частям Ма Чжунъина с тыла. Это дало возможность Шэн Шицаю закрыть брешь на Турфанском направлении и, не ввязываясь в боевые действия, переждать прибытия новых подкреплений. Тем временем повстанцы обложили Урумчи со всех сторон.

В октябре 1933 года Шэн Шицай совершил визит в Москву для урегулирования экономических и военных вопросов. Во время повторного визита в декабре 1933 года его сопровождал советский генеральный консул; было достигнуто соглашение о прямой военной поддержке. Из СССР была переброшена т. н. Алтайская добровольческая армия, сформированная из командиров и красноармейцев 13-го Алма-Атинского и 10-го Ташкентского полков ОГПУ, усиленных несколькими бронемашинами и обмундированных в белогвардейскую форму. Личный состав был строго проинструктирован отрицать свою принадлежность к СССР и давал подписку на 50 лет о неразглашении деталей действий в Синьцзяне. По поручению синьцзянского губернатора полковник Паппенгут сформировал один кавалерийский и два пехотных полка, финансировавшиеся СССР. Действия «алтайцев» определялись как особая операция Главного управления пограничной охраны ОГПУ, которой руководили начальник ГУПО М. П. Фриновский, а затем сменивший его Н. К. Кручинкин. Советский Союз финансировал участие белогвардейских отрядов в боях на стороне Синьцзянского правительства. Таким образом, в горах и пустынях Западного Китая «красные» и «белые» сражались на одной стороне и даже были одеты в одну и ту же военную форму.

Советско-синьцзянские войска разгромили Жань Пэйяня в Илийском крае. Чан Кайши отказался от посылки подкреплений Ма, так как опасался вовлечения в прямой вооружённый конфликт с СССР.

В газете «Правда» 23 декабря 1933 года было опубликовано сообщение ТАСС, в котором говорилось, что Синьцзянское правительство к декабрю 1933 года сформировало армию в 46 тысяч штыков и сабель. Войска Шэн Шицая были хорошо вооружены и представляли собой вполне боеспособные части. Но надо отдельно заметить, что серьезным разлагающим моментом являлось повальное увлечение китайскими солдатами и офицерами курением опия, что не пресекалось командованием. Иван Андреевич Хмылев, бывший в то время начальником штаба 10-го Ташкентского полка и по совместительству начштаба всей «Алтайской группы» вспоминал, что китайские части смело ходили в атаку на пулеметы и так же смело, шагом шли под огнём назад в случае неудачи атаки и приказа отступать. На его замечание по этому поводу, обращенное к представителю китайского командования, что: «приятно смотреть на то, как китайские солдаты не кланяются пулям и проявляют хладнокровие в бою», китайский офицер честно заметил, что: «опий — основа для храбрости!». У Ма Чжунъина в строю к этому времени насчитывалось 10 тысяч бойцов. Отступающие из-под Урумчи войска Ма пошли на Кашгар, взяли город и ликвидировали Восточно-Туркестанскую республику. 6 февраля 1934 года Нияз-ходжа и Сабит Дамулла бежали в Янгигисар, где в апреле уйгуро-киргизские войска потерпели окончательное поражение.

Советское военное присутствие

Весной 1934 года после стабилизации ситуации в регионе начался вывод советских частей, однако была оставлена на 3—4 месяца конная группа с артбатареей, несколькими бронемашинами и несколькими самолетами, общей численностью в 450 человек. На срок от 6 месяцев до года оставлялись летчики, автомеханики, водители и командиры бронемашин, артиллеристы, пулеметчики и общевойсковые командиры в качестве инструкторов (всего 100 человек). Все советские военнослужащие переходили на содержание Урумчинского правительства.

См. также

• Уйгурские восстания XX века
• Интервенция в Синьцзян

Библиография

• Нэх В. Ф. [uighur.narod.ru/History/spets_operatsiya.html Специальная операция НКВД в Синьцзяне]
• Сафаров Р. [www.centrasia.ru/newsA.php?st=1203670320 1937 год. «Киргизский» поход на Синьцзян]
• Гуань Ю. П. [new.hist.asu.ru/biblio/vost/13.pdf Штрихи к политическому портрету Шэн Шицая]
• Петров В. И. «Мятежное „сердце“ Азии. Синьцзян: краткая история народных движений и воспоминания», — М.: Крафт+, 2003. — ISBN 5-93675-059-0

Отрывок, характеризующий Кумульское восстание

– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.