Чикагский университет

Чикагский университет
По-английски	University of Chicago
Девиз	лат. Crescat scientia; vita excolatur "Знания растут, жизнь обогащается"
Основан	1890
Тип	Частный
Целевой фонд	$ 7,55 млрд
Президент	Роберт Зиммер
Место расположения	Чикаго, Иллинойс, США 41°47′22″ с. ш. 87°35′58″ з. д.41.78944° с. ш. 87.59944° з. д. / 41.78944; -87.59944
Кампус	Городской (215 акров)
Студентов	15 726
Бакалавров	5 860
Магистров и докторов	9 866
Преподавателей	2 274
Цвета
Талисман	Феникс
Официальный сайт	[www.uchicago.edu/ www.uchicago.edu]
Категория на Викискладе

К:Учебные заведения, основанные в 1890 году

Чикáгский университéт (англ. University of Chicago) — частный исследовательский университет в городе Чикаго, штат Иллинойс, США, основанный в 1890 году. Университет является одним из наиболее известных и престижных высших учебных заведений благодаря своей влиятельности в сферах науки, общества и политики.

Университет включает в себя Колледж (англ. The College), различные аспирантуры, междисциплинарные комитеты, 6 институтов профессионального обучения и институт непрерывного образования. Помимо гуманитарных и естественных наук университет хорошо известен своими институтами профессионального образования, в том числе: Медицинская школа им. Прицкера, Школа бизнеса им. Бута, Институт права, Школа управления социальных услуг, Школа государственной политики им. Харриса и Духовная семинария. В университете обучается около 15 тысяч человек — 5 тысяч студентов по программе бакалавриата и 10 тысяч магистрантов и докторантов.

Учёные Чикагского университета сыграли значительную роль в развитии многих академических дисциплин. К их различным достижениям относятся чикагские школы экономики, филологии и социологии, а также экономический анализ правоприменения и бихевиорализм. С помощью чикагской кафедры физики был разработан первый в мире искусственный ядерный реактор под спортивным полем университета, Стэгг Филд. Прямое и тесное партнерство с Фермилаб, Аргоннской национальной лабораторией, Лабораторией морской биологии и прочими учреждениями мирового уровня помогает Чикагскому университету в научных поисках. Издательство Чикагского университета — крупнейшее университетское издательство США.

Американское баптистское общество образования официально учредило университет в 1890 году с финансовой помощью миллиардера-нефтепромышленника Джона Рокфеллера. Уильям Рейни Харпер стал первым президентом университета в 1891 году, а первые уроки начались в 1892 году. Харпер, вместе с будущим президентом Робертом Хатчинс, выступал за то, чтобы образование в университете имело глубоко теоретический характер, в отличие от более прикладной учебы других университетов. Исходя из этих соображений Чикагский университет стал одним из 14 членов-основателей Ассоциации американских университетов в 1900 году.

По Нобелевским премиям Чикагский университет в мире занимает четвертое место — из сотрудников и студентов 89 явились лауреатами премии. Среди выпускников университета находятся 49 стипендиатов Родса, 9 лауреатов Филдсовской премии, 13 призёров Национальной гуманитарной медали США и 13 миллиардеров.

История

Основание Чикагского университета и первые годы (1890—1910)

Чикагский университет был изначально учреждён Американским баптистским обществом образования как светское заведение, совместно обеспечивая оба пола. Университет финансировался Джоном Рокфеллером, а землю пожертвовал местный предприниматель Маршаллом Филд. С юридической точки зрения учреждение являлось независимым от так-называемого «Старого» Чикагского университета, который был закрыт еще в 1886 году из-за финансового недостатка. Таким образом старый университет, также основан баптистами, был заменен новым. Уильям Рейн Харпер стал первым президентом современного университета на 1 июля 1891 года, и первые уроки начались 1 октября 1892 года.

Школа бизнеса имени Бута была основана в 1898 году, а институт права был устроен в 1902 году. Харпер умер в 1906 году, и до 1929 года его сменили три разных президента. За этот срок времени к университету был прибавлен Институт востоковедения, чтобы оказать помощь при исследовании раскопок на Ближнем Востоке.

В 1890-х годах Чикагский университет оказался в положении превосходства по сравнению с более скромными ресурсами других местных вузов. Чтобы не отбирать у соседних школ хороших студентов, университет заключил договор с несколькими вузами в своём районе: Де-Мойнский колледж, Колледж Каламазу, Университет Батлера, Стетсонский университет. Под условиями договора, эти школы-филиалы должны были оказывать набор курсов, сходный с программой в Чикаго; предупреждать Чикагский университет об изменениях в своём списке преподавателей; делегировать полномочие Университету нанимать преподавателей; и посылать в Чикаго копии экзаменов на осмотр. Чикагский университет согласился выдавать свой диплом (вместо местного) студентам которые закончили местный филиал на отлично. Студентам и преподавателям филиалов предлагалось учиться в Чикаго бесплатно, а чикагские студенты могли бесплатно поступить в любой из филиалов. Университет поставлял своим филиалам книги и научные приборы, но не бесплатно — за исключением материалов, опубликованных в Издательстве Чикагского университета. Любая сторона имело право отменить сотрудничество в любой момент. Многие профессора в Чикаго выступали с критикой в связи с этими договорами, жалуясь о лишнем труде без компенсации и об удешевлении академических стандартов Университета. К 1910 году программа уже завершилась окончательно.

Чикагский университет в середине ХХ века (1920—1980)

В 1929 году Роберт Мейнард Хатчинс стал пятым президентом университета, начиная период резких изменений. За свой 24-летний срок на посту Хатчинс ликвидировал университетскую команду американского футбола, подчёркивая превосходство учебы над спортом, создал программу гуманитарного образования под названием «Общая основа» (англ. Common Core), организовал современную аспирантуру из четырех кафедр. В 1934 году Хатчинс внёс предложение об объединении Северо-Западного университета с Чикагским, однако в конечном итоге оказалось безуспешным. Также во время его срока был достроен Медицинский центр при университете, куда вскоре поступили первые студенты. Комитет о социальном мышлении — учреждение, характерное Университету — тоже был создан в это время.

Денежные средства, собранные в течение «ревучих» 1920-х, а также Фонд Рокфеллера, помогли университету выдержать Великую депрессию. Во время Второй мировой войны университет внёс важный вклад в Манхэттенский проект. На территории университета впервые был изолирован плутоний, и был создан первый в мире искусственный ядерный реактор благодаря работе Энрико Ферми в 1942 году.

В 1950-х годах, из-за нищеты и повышенной криминальности в районе Гайд-Парк, сократилось количество студентов, подававших в университет. В условиях обнищания района университет принял активное участие в спорном проекте восстановления городской инфраструктуры, что привело к существенному изменению местной архитектуры и плана улиц.

Университет подвергался немалой доле студенческих беспорядков 1960-х годов, начиная в 1962 году, когда студенты оккупировали офис президента Джорджа Бидл в знак протеста против арендной политики. Суматоха продолжалась до 1967 года, когда университетский комитет выпустил Доклад Калвена. В самом докладе, который составлял две страницы, была объявлена официальная политика университета на счет «социальных и политических действий»: «Чтобы выполнять своё общественное предназначение университет должен поддерживать исключительно свободную среду для мышления, и соблюдать независимость от политических увлечений, страстей и воздействий.» С тех пор на основе этого доклада Университет оправдывает решения не избавляться от активов в ЮАР в 1980-х или в Дарфуре в 2000-х.

В 1969 году около 400 студентов, недовольных увольнением излюбленного профессора Марлин Диксон, на две недели оккупировали административный корпус. После забастовки, когда Диксон отказалась от повторного назначения, 81 студент был временно исключен и 42 студента были исключены окончательно из учебного заведения. Это оказалось самой строгой реакцией против студенческих беспорядков какого-либо университета США.

В 1978 году Ханна Холборн Грей, декан и временный президент Йельского университета, была назначена президентом Чикагского университета и эту должность она занимала 15 лет.

Университет в конце ХХ века и сегодня (с 1990 года)

В 1999 году президент Хьюго Ф. Зонненшайн объявил о планах ослабления требований уже известной к тому времени программы Общей основы. Количество необходимых курсов было понижено с 21 до 15. Когда об этом узнали в Нью-Йорк Таймс, The Economist и в прочих информационных агентствах Чикагский университет оказался центральным узлом национальной дискуссии о высшем образовании. В конечном итоге университет решил снизить требования программы, но в связи с разногласием Сонненшейн ушёл в отставку в 2000 году.

В первом десятилетии XXI века университет принялся за ряд многомиллионных проектов расширения. В 2008 году университет объявил о планах открытия нового Института экономических исследований им. Милтона Фридмана, что вызвало смешанную реакцию среди студентов и сотрудников. Согласно этому плану Институт стоил $200 млн и занял здания Чикагской духовной семинарии, но в 2011 году проект был переименован и Институт был объединен с другим университетским учреждением. В 2008 году выпускник Чикагской школы бизнеса, инвестор Девид Бут пожертвовал $300 млн бизнес-школе — самая крупная сумма, пожертвованная какой-либо бизнес-школе и самое крупное пожертвование Чикагскому университету. В связи с этим школу переименовали в честь Бута, и в 2009 году началось строительство новых зданий.

Начиная с 2009 года программа общего развития за $2 млрд привела к значительному расширению кампуса. За всего несколько лет были открыты Жилой комплекс имени Макса Палевского, Южный жилой комплекс, Спортивный центр имени Джеральда Ратнера, новая больница и новое здание для научных исследований. В 2011 году началось строительство десятиэтажного Центра биомедицинских открытий имени Жуль и Гвен Кнапп, а также были достроены другие части Медицинского института при Чикагском университете.

Кампус

Основной кампус Чикагского университета занимает 85,4 гектара в районах Гайд-Парк и Вудлон, находящиеся 11 километров от центра города Чикаго. Южная часть кампуса отделяется от северной части парком Мидуей Плэзанс (англ. Midway Plaisance) — длинный, линейный парк, созданный в 1893 году ради Всемирной выставки. В 2011 году журнал Travel + Leisure назвал университетский кампус, как один из красивейших в США.

Позиции и репутация

Чикагский университет является альма матер для многих выдающихся выпускников, включая 89 лауреатов Нобелевской премии, которые являлись студентами или сотрудниками университета.

В 2014 году Чикагский университет занял 9 позицию в Академическом рейтинге университетов мира, 4 позицию по Америке по версии U.S. News & World Report.

Библиотека

При Университете Чикаго построена библиотека, стоимость сооружения которой составляет 81 миллион долларов.

Люди, связанные с университетом

• Барак Обама — 44-й президент США.
• Мишель Обама — супруга 44-го президента США.
• Фрэнк Ллойд Райт — американский архитектор-новатор, создатель «органической архитектуры».

Известные выпускники

• Габриэль Алмонд — выдающийся американский политолог, исследовавший вместе с Сиднеем Вербой и Гарольдом Лассуэллом политическую культуру общества.
• Герберт Чарлз Браун — американский химик, лауреат Нобелевской премии (1979) (вместе с Г. Виттигом).
• Джон Армстронг — американский советолог.
• Пол Самуэльсон — американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике (1970).
• Милтон Фридман — американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике (1976).
• Джеймс Дьюи Уотсон — американский биолог, лауреат Нобелевской премии (1962) (вместе с Ф. Криком и М. Уилкинсом) за открытие структуры молекулы ДНК.
• Пол Экман — выдающийся американский психолог, крупнейший специалист в области психологии эмоций, межличностного общения, психологии и распознавания лжи. В 2009 году журнал «Time» включил Пола Экмана в список 100 наиболее влиятельных людей мира.
• Также в университете учился Натан Леопольд-младший — убийца, совершивший одно из самых громких преступлений в США

Известные преподаватели

• Дороти Брейди — профессор экономической теории (1956—1958);
• Рудольф Карнап — профессор философии (1936—1952);
• Эдвард Ловинский — профессор истории музыки (1961-76);
• Форест Мультон — профессор астрономии;
• Марта Нуссбаум — профессор этики и права;
• Уиллис Ричи — профессор астрономии;
• Отто Струве — профессор астрофизики (1932—1947);
• Кай Стрэнд — профессор астрономии;
• Уильям Хилтнер — профессор астрономии;
• Хендрик Хюлст — профессор астрономии;
• Мирча Элиаде — профессор истории религий.
• Китагава, Джозеф — профессор истории религий.
• Барак Обама — Преподавал конституционное право в Чикагском институте юридических наук с 1992 по 2004 год

Константин Сонин профессор экономики

Отрывок, характеризующий Чикагский университет

Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.