Фотоаппаратура ЛОМО

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Список любительских фотоаппаратов, выпускавшихся на Ленинградском оптико-механическом объединении (ЛОМО)[1].





Довоенный этап

Крупноформатные фотоаппараты

До Великой Отечественной войны на ГОМЗ выпускались в большом количестве пластиночные складные фотоаппараты большого формата (с мехами).

  • «Фотокор № 1» (1930—1941) — предназначался для фотопластинок с размером кадра 9×12 см.
  • «Турист» (1934—1940) — рассчитан на пластинки 6,5×9 см.

Камеры имели центральный затвор и объектив средней светосилы (соответственно f/4,5 и f/3,5).

Видоискатель рамочный или оптический несложной конструкции.

Фотоаппаратов «Турист» было изготовлено 136 тыс. штук, а «Фотокор № 1» выпущен в количестве более 1 млн экземпляров и стал первым массовым советским фотоаппаратом.

  • С 1931 года на ГОМЗ выпускалась крупноформатная камера «ФКД», затем её производство начато на других предприятиях СССР.
  • В 1939 году начат выпуск складной дальномерной камеры «Репортёр», передовой по тому времени (фотопластинки размером 6,5×9 см, сменные объективы, шторный затвор с большим диапазоном выдержек), однако производство прекращено из-за начавшейся Великой Отечественной войны. Выпущено менее 1 тыс. экз.

Простейшие (детские) фотоаппараты

Имел центральный затвор с единственной автоматической выдержкой, простейший оптический видоискатель и комплектовался жёстковстроенным однолинзовым объективом 9/38 мм.

Корпус пластмассовый (бакелитовый) со съёмной задней стенкой.

  • «Малютка» (1940—1941) — аналогичен «Лилипуту».

«Лилипут» и «Малютка» предназначались для юных фотолюбителей и комплектовались фотоувеличительная приставкой, позволявшей использовать переднюю часть аппарата (с объективом) и получать фотографии небольшого размера.

Первый советский однообъективный зеркальный фотоаппарат

Размер кадра 24×36 мм, камера заряжалась 35-мм фотокиноплёнкой в специальных кассетах.

Затвор фокальный металлический ламельный с движением ламелей вдоль короткой стороны кадра. Выдержки от 1/25 до 1/500 сек и «В».

Видоискатель зеркальный, с светозащитной шахтой и лупой. Фокусировочный экран — матовое стекло.

Объектив — «Индустар-10» 3,5/50.

Довоенная «Смена»

Корпус бакелитовый складной с выдвижной объективной панелью.

Зарядка бескассетная 35-мм перфорированной фотокиноплёнкой, размер кадра 24×36 мм.

Объектив — «Триплет» 6,8/50.

Видоискатель складной рамочный, затвор дисковый с выдержкой 1⁄50 сек и «В».

Послевоенный этап

Фотоаппараты «Момент» и «Ученик»

Фотоаппарат имел складной корпус, изготовленный из тонкого стального листа и покрытый дерматином. Передняя панель фотоаппарата открывалась, затем принудительно выдвигался мех с оправой объектива и фотографическим затвором. Наведение на резкость от одного метра до «бесконечности» осуществлялось передвижением оправы объектива по откинутой передней панели при помощи рычажного устройства.

Тип применяемого фотоматериала — специальный фотокомплект одноступенного процесса «Момент», рассчитанный на получение восьми чёрно-белых негативов (на фотобумаге с галогенсеребряной эмульсией) и восьми чёрно-белых позитивов (на несветочувствительной бумаге). Размер кадра — 80×105 мм. Проявление происходило в камере, извлекался уже готовый снимок.

Объектив Триплет «Т-26» 6,8/135. Диафрагмирование от 1/6,8 до 1/22.

Центральный затвор с выдержками 1⁄10, 1⁄25, 1⁄50, 1⁄100, 1⁄200 сек и «В».

Видоискатель рамочный и оптический.

Среднеформатные фотоаппараты

Двухобъективные зеркальные фотоаппараты

  • «Комсомолец» (1946—1951). Размер кадра 6×6 см, фотоплёнка типа 120 («рольфильм»). Фокусировка по шкале расстояний, объектив видоискателя только для визирования и кадрирования. Разработан на основе немецкого фотоаппарата 1930-х годов «Voigtländer Brilliant». Съёмочный объектив — триплет «Т-21» 6,3/80, центральный затвор с выдержками 1⁄25, 1⁄50, 1⁄100 сек и «В». Перемотка плёнки по цифрам на ракорде. Видоискатель — светозащитная шахта.
  • «Любитель» (1950—1956) — разработан на основе камеры «Комсомолец». Видоискатель — светозащитная шахта, фокусировка по матовому стеклу. Съёмочный объектив — триплет «Т-22» 4,5/75. Объектив видоискателя однолинзовый, с большей светосилой, связан шестерёнчатой передачей со съёмочным объективом, фокусировка происходит одновременно. Центральный затвор с выдержками 1⁄15—1⁄250 сек и «В». Перемотка плёнки по цифрам на ракорде.
  • «Любитель-2» (1955—1979) — модификация фотоаппарата «Любитель», отличался наличием синхроконтакта и автоспуска.
  • «Нева» (1955—1958) — разработан на основе фотоаппаратов «Любитель», отличается улучшенными техническими характеристиками и улучшенным внешним видом. Съёмочный объектив «Индустар-6» 4/75, затвор с выдержками 1⁄8—1⁄250 сек и «В». Курковая перемотка плёнки.
  • «Спутник» (1955—1973) — стереоскопический трёхобъективный зеркальный фотоаппарат. Разработан на основе фотоаппаратов «Любитель». Имеет два одинаковых синхронизированных затвора, два одинаковых съёмочных объектива (разнесены на расстояние около 64 мм) создают два снимка с размером кадра 6×6 см (стереопара). Полученные снимки просматриваются при помощи стереоскопа. Третий объектив (средний) — объектив зеркального видоискателя.
  • «Любитель-166» (1976—1981) — разработан на основе фотоаппарата «Любитель-2». Взвод затвора сблокирован с перемоткой плёнки. Снабжён счётчиком кадров и блокировкой от повторного экспонирования. Выпущено 69 120 штук. Выпуск прекращён из-за нареканий в работе механизма перемотки плёнки. Съёмочный объектив — триплет «Т-22» 4,5/75. Центральный затвор с выдержками 1⁄15—1⁄250 сек и «В». Спусковая клавиша большого размера на оправе объектива.
  • «Любитель-166В» (1980—1990) — «Любитель-166» с раздельным взводом затвора и перемоткой плёнки. Фактически тот же самый «Любитель-2» с изменённым внешним видом. Перемотка плёнки по цифрам на ракорде.
  • «Любитель-166 универсал» (1983—1996) — после поступления в продажу фотоаппарата «Любитель-166В» в журнале «Советское фото» появились описания фотолюбительских переделок этой камеры на размер кадра 4,5×6 см. В комплектацию аппарата добавлена съёмная рамка для кадрового окна, в видоискателе отмечены границы меньшего кадра, на задней стенке появилось дополнительное смотровое окно для формата 6×4,5 (для перемотки плёнки по цифрам на ракорде).
  • Komsomolets photocamera.JPG

    «Комсомолец»

  • Фотоаппарат Любитель-2.jpg

    «Любитель-2»

  • Спутник ЛОМО 2.JPG

    «Спутник»

  • Любитель-166 фото2.JPG

    «Любитель-166»

  • Любитель-166В 1.JPG

    «Любитель-166В»

Однообъективный шкальный фотоаппарат

Дальномерные фотоаппараты

Особенность конструкции — пружинный двигатель перемотки плёнки и взвода затвора. Допускается съёмка 12 кадров при скорости 3 кадра/с.

Видоискатель совмещён с дальномером, в поле зрения видоискателя нанесены кадроограничительные рамки для сменных объективов с фокусным расстоянием 35, 50, 85 и 135 мм (съёмный внешний видоискатель, как на аппаратах «ФЭД» — «Зоркий», не нужен).

  • «Юность» (1957—1961) — малоформатный фотоаппарат для начинающих фотолюбителей с несменным объективом (триплет «Т-32» 3,5/45).

Являлся промежуточным звеном между простыми шкальными («Смена») и более сложными дальномерными камерами со съёмными объективами («ФЭД» — «Зоркий»).

Курковый взвод затвора и перемотки плёнки.

Центральный затвор с выдержками от 1⁄10 до 1⁄250 сек и «В».

Видоискатель выполнен отдельно от дальномера.

  • «Сокол» и «Сокол-2» — малоформатные фотоаппараты с автоматической установкой экспозиции. Выпускались с 1966 по 1986 год, изготовлено более 400 тыс. экземпляров. «Сокол-2» являлся незначительной модернизацией первого «Сокола».

Затвор «Сокола» создан на основе лицензионного затвора японской фирмы «Копал Мэджик» (фотоаппарат «Фуджика 35 ауто-М»), отличается повышенной сложностью, состоит примерно из 400 деталей. Отрабатывает выдержки от 1⁄30 до 1⁄500 сек и «В».

Курковый взвод затвора и перемотки плёнки. Видоискатель совмещён с дальномером (база — 67 мм). Автоматическая коррекция параллакса при фокусировке.

Объектив — «Индустар-70» 2,8/50, диафрагмирование от 1⁄2 8 до 1⁄16.

«Сокол» и «Сокол-2» — автоматы с приоритетом пяти выдержек (пятипрограммные автоматы). Если при установленной выдержке освещённость объекта съёмки недостаточная или избыточная — автоматически устанавливается бо́льшая (при диафрагме 2,8) или меньшая (при диафрагме 16) выдержка. Аппараты полностью работоспособны без источников питания.

Шкальные фотоаппараты семейства «Смена»

С 1952 года начат выпуск недорогих шкальных фотоаппаратов семейства «Смена», имевших сходные технические характеристики:

Фотоаппараты «Смена» (послевоенная), «Смена-2», «Смена-3» и «Смена-4» выпускались в одинаковом корпусе раннего типа. Обратная перемотка плёнки отсутствовала (съёмка в пустую кассету). Основные отличия:

Фотоаппараты «Смена» и «Смена-2» выпускались также и в Минске (БелОМО). Фотоаппараты «Смена-М» и «Смена-2М» в Ленинграде не выпускались, это исключительно белорусские камеры (отличались расширенным диапазоном выдержек).

Фотоаппараты «Смена-5», «Смена-6», «Смена-7», «Смена-8» и «Смена-9» выпускались во втором типе корпуса, в дальнейшем у коллекционеров получившем название «Смена-классик». Основные отличия:

  • наличие или отсутствие автоспуска и синхроконтакта;
  • «Смена-5» — объектив «Т-42» с меньшей светосилой (f/5,6), затвор с уменьшенным диапазоном выдержек.

На фотоаппаратах «Смена-8» и «Смена-9» появилась возможность обратной перемотки плёнки.

Фотоаппараты «Смена-8М» и «Смена-Символ» выпускались в новом корпусе, с возможностью вворачивания в оправу объектива светофильтров. «Смена-8М» занесён в книгу рекордов Гиннесса как самый массовый фотоаппарат (изготовлено более 21 млн экземпляров). «Смена-Символ» — курковый взвод затвора и перемотки плёнки, обратная перемотка, съёмка в пустую кассету невозможна. Установка экспозиции по символам погоды и по значениям светочувствительности фотоплёнки.

«Смена-Рапид» — фотоаппарат с зарядкой кассетами «Рапид», в СССР распространения не получил.

С середины 1980-х годов начат выпуск фотоаппаратов «Смена-19», «Смена-20» и «Смена-35» в корпусах с рестайлинговым исполнением, с небольшой утратой функциональных качеств (не было шкалы глубины резко изображаемого пространства).

  • «Смена-19», «Смена-20» — модификация «Смены-Символ».
  • «Смена-35» — модификация «Смены-8М», обратная перемотка, съёмка в пустую кассету невозможна.
  • Смена-4 фотоаппарат.jpg

    «Смена-4»

  • Фотоаппарат Смена-6 фото1.JPG

    «Смена-6»

  • Lomo smena 8m.jpg

    «Смена-8М»

  • Смена-35.jpg

    «Смена-35»

Шкальные фотоаппараты

Затвор центральный залинзовый. Выдержки — от 1 до 1⁄250 сек и «B».

Курковый взвод затвора и перемотки плёнки. Курок расположен на оправе объектива. Обратная перемотка рулеточного типа.

Фотоплёнка типа 135 в стандартных кассетах. Размер кадра — 24×36 мм.

Объектив — несъёмный триплет «Т-48» 2,8/45. Фокусировка от 1 м до бесконечности.

Аппарат снабжён встроенным сопряжённым экспонометрическим устройством с селеновым фотоэлементом. При установленной светочувствительности фотоплёнки и выдержке вращением кольца установки диафрагмы стрелочный индикатор должен быть установлен в нейтральное положение.

  • «ЛОМО-135ВС» (1975—1982) и «ЛОМО-135М» (1981—1984) — малоформатные фотоаппараты с пружинным двигателем перемотки плёнки и взвода затвора. Допускается съёмка 8 кадров при скорости 3 кадра/с.

По техническим характеристикам близки к фотоаппаратам семейства «Смена».

Объектив — «Индустар-73» 2,8/40. Диафрагмирование объектива от 2,8 до 22. Затвор — центральный с выдержками от 1⁄15 до 1⁄250 сек и «B». Установка выдержек по символам погоды. Видоискатель оптический с кадровыми рамками.

Фотоаппарат с автоматической установкой экспозиции (программный автомат).

Электронноуправляемый затвор-диафрагма бесступенчато отрабатывает выдержку от 1⁄500 сек при диафрагме 1⁄16 до нескольких секунд при диафрагме 1⁄2 8.

Объектив — «Минитар-1» 2,8/32. В неавтоматическом режиме и при съёмке с фотовспышкой предусмотрена возможность ручной установки диафрагмы при выдержке 1⁄60 сек.

Центральный синхроконтакт. Предусмотрена возможность использования моторной приставки.

Фотоаппарат «ЛОМО Компакт-Автомат» и снимки, сделанные с его помощью способствовали появлению нового жанра в фотографии — ломографии.

Однообъективные зеркальные фотоаппараты «Алмаз»

Простейший фотоаппарат «Зенит-35F»

Фотоаппарат объединения ЛОМО выпускался под торговой маркой другого предприятия — Красногорского механического завода.

Корпус пластмассовый бесфутлярный. Фотоматериал — плёнка типа 135 в стандартной кассете, размер кадра 24×36 мм. Объектив двухлинзовый, просветлённый, с фокусным расстоянием 35 мм, сфокусирован на гиперфокальное расстояние. Фотографический затвор — центральный двухлепестковый залинзовый, единственная выдержка 1⁄125 сек. Видоискатель оптический. Встроенная фотовспышка с ведущим числом 9 (для фотоплёнки 100 ед. ГОСТ). Принудительное включение фотовспышки, светодиодный индикатор готовности. Фотоаппарат «Зенит-35F» снабжён экспонометрическим устройством, на передней стенке камеры расположен объектив фоторезистора. Единственное назначение экспонометрического устройства — информировать фотографа о недостаточной освещённости. Источник питания фотовспышки и экспонометрического устройства — два элемента АА. Установка светочувствительности фотоматериала связана с диафрагмированием съёмочного объектива. Диафрагма трёхлепестковая ирисовая.

Напишите отзыв о статье "Фотоаппаратура ЛОМО"

Примечания

  1. ↑ До 1962 года предприятие носило название ГОМЗ (Государственный оптико-механический завод).

Ссылки

  • [www.lomo.ru/site/about/index.php?stid=147&any=y История ЛОМО] на официальном сайте
  • [www.photohistory.ru/1210585788709679.html Статья об истории и логотипах ЛОМО] на сайте «Этапы развития отечественного фотоаппаратостроения»
Фотоаппараты ЛОМО (ГОМЗ)
Крупноформатные
Среднеформатные
Дальномерные
Шкальные
«Смена»
Однообъективные зеркальные
Простейшие
Фотоаппараты СССР; см. также:

Отрывок, характеризующий Фотоаппаратура ЛОМО

– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Фотоаппаратура_ЛОМО&oldid=70758715»