Бузавы

Современная субэтническая группа

Бузавы самоназв. — бузаав
Донские калмыки
Другие названия	донские калмыки, сальские калмыки
Этноиерархия
Раса	монголоидная
Группа народов	монгольская
Подгруппа	ойраты (западные монголы)     калмыки
Общие данные
Язык	калмыцкий (также русский)
Письменность	Тодо-бичиг, калмыцкое письмо
Религия	тибетский буддизм (школа Гелуг)
В составе	калмыков
Родственны	дербеты, торгуты
Современное расселение
Россия Россия     Калмыкия Калмыкия
Историческое расселение
Российская империя     Область Войска Донского (с XVIII века) РСФСР     Донская область→Юго-Восточная область→Северо-Кавказский край → Азово-Черноморский край →Ростовская область (до 1944 года)     Калмыцкая АО→Калмыцкая АССР (с 1920-х)
Государственность
×

Буза́вы — донские калмыки-казаки, которые имеют некоторые, отличные от других этнических групп калмыков особенности культуры, свои танцы, песни, одежду, традиции и быт. Другие этнические группы калмыков на территории России — торгуты, дербеты, хошеуты, олёты, зюнгары и другие.

История

Предположительно в середине XVII века между калмыками Нижнего Поволжья и казаками Войска Донского был подписан договор, которым было закреплено официальное вхождение калмыков в состав Донского казачества. Возглавлял делегацию Донских атаманов Степан Тимофеевич Разин (1630—1671).

На Дону калмыки впервые появились в 1648 году. Причинами откочёвки части калмыков на Дон служили внутренние междоусобицы в Калмыцком ханстве. Калмыцкая знать не раз обращалась к русским властям с жалобами на донских казаков и администрацию соседних с Калмыкией городов в целях того, чтобы они не принимали и возвращали беглых калмыков. В 1673, 1677 и 1683 годах русское правительство издавало указы, которыми запрещалось донским казакам и пограничным городам принимать к себе беглых калмыков, а в случае, если бы таковые явились на Дон, немедленно отправлять их на прежние места.

Первыми нойонами (князьями), пришедшими на Дон со своим улусом были Баахан-тайша и его младший брат Баатур. В 1696 году, «негодуя на хана Аюку за притеснения», Баахан-тайша обратился к Пётру I с просьбой разрешить ему «перенести свои кочевья на Дон, к Черкасску, и отправлять службу наравне с прочими донскими казаками». Получив разрешение данный улус трижды перекочёвывал с Волги на Дон. Каждый раз тайши хана Аюки силой забирали его улус или уговаривали уйти. Лишь в 1733 году Будучжаб (младший сын Баахана), привел улус окончательно на Дон, где эти зюнгарские калмыки и остались.

В 1702 году с согласия правительства на Дон перешла большая группа калмыков, которым, как писал в 1747 году дербетский тайша Солом-Дорджи, повелением Петра I было предоставлено «право самим выбирать кочевья, как по Волге, так и по Дону, согласно их собственному желанию».

При возвращении улусов Менко-Темира, Четеря и Черкес-батыра на Волгу в 1704 г., казачьим властям удалось удержать у себя группу дербетов, имеющих 555 «человек, способных к службе». В 1723 году на территорию войска Донского откочевали дербетовские улусы Четеря и Лабан-Дондука, а также зюнгары Даши-Батора. При этом 300 кибиток калмыков «поступили в казачье звание».

В 1710 году глава волжско-уральского Калмыцкого ханства Аюка (1642—1724) для войны против Турции отправил на Дон один тумэн (десять тысяч воинов), большая часть которого, оставшись на Дону, целиком вошла в состав Донского Казачества.

Предположительно в 1731 году во время ухода Дондук-Омбо на Кубань и принятие подданства Порты, на Дон перекочевал его младший брат нойон Бокшурга со своим улусом, который в дальнейшем, после смерти брата, отказался от своего нойонского звания и уравнялся со всеми беглыми калмыками.

Постепенно в составе Войска Донского сложилась категория так называемых коренных, или базовых, калмыков, в число которых входили калмыки, окончательно осевшие на Дону. За каждого из них бывшим владельцам было выплачено по 30 руб. В 1723 году Пётр I повелел всех кочующих по Дону калмыков оставить в казачьем сословии и больше представителей этой народности на эти земли не принимать.

В 1803 г. в состав войска Донского переселили беляевских (доломановских) и чугуевских калмыков кочевавших на Новой Днепровской линии, предположительно, общая численность беляевских и чугуевских калмыков в тот период достигала 3 тысяч человек.

В 1823 году в результате тяжелого экономического кризиса из Малодербетовского улуса начались массовые побеги (3 тыс. кибиток). 975 кибиток из Ульдючинов, Чоносов и части Кубетов (Кевюдов) откочевали на Ставрополье и в Черноморию (область Кубанского войска). 700 кибиток были возвращены. Что касается оставшихся 275 кибиток, то профессор Пальмов полагал, что им удалось пробраться на Дон. Документов об их переводе в состав казачества найти не удалось, но в более поздних документах появились упоминания о новых сотнях в составе Калмыцкого кочевья: Кевюдовской и Геленгекинской, жители которых относили себя к дербетам.

Так в особом калмыцком округе было создано калмыцкое войско в составе Донского казачьего войска. Административно было учреждено 13 сотен, расположенных в Сальских степях с общинными пастбищами, а именно: Харьковская (Цевднякинская), Беляевская, Балдырская (Потаповская), Эркетинская, Чонусовская (Бага-Чонос), Бемдякинская (Ики-Чонос), Геленгекинская, Кевюдовская, Бурульская (Бага-Бурул), Рынцановская (Зюнгарская), Бултуковская (Бохшракинская), Багутовская, Намровская (Ики-Бурул).

В 1884 году донские калмыки и казаки были административно объединены путём учреждения Сальского округа с окружным административным центром в станице Великокяжеской. В состав вновь образованного округа вошли 12 станиц: Батлаевская, Бурульская, Власовская, Денисовская, Граббевская, Кутейниковская, Ново-Алексеевская, Потаповская, Платовская, Иловайская, Эркетинская, Чонусовская и хутора: Балдырский, Атаманский, Каменский, Потаповский и Эльмутянский. Этнический состав округа был смешанным и многонациональным: калмыки, казаки, русские, украинцы, немцы. Калмыки, проживающие в области Войска-Донского и входящие в состав казачества, находились в ведении Военного Министерства.

С 1 января 1892 года после вступления в силу Положения об общественном управлении станиц донские калмыки в правовом отношении были приравнены с казачеством Дона и стали строить гражданско-бытовые отношения по образцу Донского казачества, при этом упразднялось прежнее сотенное управление.

11 ноября 1917 года декретом ВЦИК СНК «Об уничтожении сословий и гражданских чинов» большевики провели «расказачивание» — массовый Красный террор и репрессии против казачества. Казаков подвергли массовому расстрелу, их дома сожгли, а все домашнее хозяйство реквизировали. Донские калмыки-казаки испытали на себе весь ужас устроенного большевиками геноцида казацкого народа.

В гражданскую войну, донские калмыки оказались по разные стороны баррикад. Белогвардейские калмыцкие кавалерийские полки ходили в походы с армиями Деникина, Корнилова и Врангеля и после их поражения эмигрировали за границу, осев в различных странах Европы и США. Наиболее известные: командир Зюнгарского полка Г.Э.Тепкин (1891—1920); С.Б.Балыков; Ш.Н.Балинов; Б.Н.Уланов; С.Д.Ремилёв, С.Б.Баянов, А.С.Сарсинов, А.Алексеев и др. Красные калмыцкие кавалерийские полки прошлись по фронтам гражданской войны от Дона до Польши. Среди которых можно отметить Х. Б. Канукова, В. А. Хомутникова, К. Э. Илюмжинова, Е. А. Басанова, М. Д. Шапшукову и самого известного красного донского калмыка генерал-полковника Ока Ивановича Городовикова (1879—1960), который командовал кавалерийской дивизией в 1-й Конной Армии С.Буденного, а затем 2-й Конной армией, которая в составе Южного Фронта билась с войсками барона Врангеля.

Следует заметить, что в период Гражданской войны на Дону была провозглашена казацкая антибольшевистская республика - Всевеликое войско Донское, которая отметила неотъемлемую роль калмыков в Донском казачестве. Так 4 мая 1918 года на заседании «Круга спасения Дона» под председательством атамана П. Н. Краснова были рассмотрены Основные законы Всевеликого войска Донского. В законах оговаривалась и символика Дона:

ст.48. Три народности издревле живут на донской земле и составляют коренных граждан Донской области — донские казаки, калмыки и русские крестьяне. Национальными цветами их были: у донских казаков — синий, васильковый, у калмыков — жёлтый и у русских — алый. Донской флаг состоит из трёх продольных полос равной ширины: синей, желтой и алой.

После окончания Гражданской войны в связи с образованием Калмыцкой автономной области в составе РСФСР началась работа по переселению калмыков из Донской области на территории Калмыцкого автономного округа. Предполагалось переселить 13 тысяч человек в Большедербетовский улус. По состоянию на 1 января 1925 года, переселилось 8451 человек из 13 станиц Донской области.

В 1928 году было принято решение ВЦИК СССР об образовании Калмыцкого района в составе Сальского округа Северо-Кавказского края.. 29 апреля 1929 года президиум Северо-Кавказского крайкома принял решение "О создании самостоятельного Калмыцкого района в составе Сальского округа". Район был образован на части территории бывшего Ремонтненского уезда, переданного в Сальский округ 25 мая 1925 года из Калмыцкой АО. По сведениям на 1 апреля 1932 года в Калмыцком районе имелось 11 сельсоветов и 23 колхоза с населением 12 тысяч человек, в т. ч. 5 тысяч калмыков.

9 марта 1944 года в связи с насильственной депортацией калмыцкого народа Калмыцкий район был упразднён и его территория отошла в Зимовниковский и Сальский районы Ростовской области.

Тем самым в годы Советской власти астраханские, ставропольские, донские, терские и другие калмыки, именуемые по месту своего проживания, стали просто калмыками, объединенными в единую национальность.

Быт и уклад жизни

Длительное время степняки вели кочевой образ жизни. Основным жилищем была кибитка, юрта монгольского типа. Стационарными постройками сначала были землянки и полуземлянки из сырцовых или нарезанных из дёрна кирпичей, со второй половины XIX века стали распространяться строения русского типа, бревенчатые и кирпичные. Всего же калмыков в Калмыцком (Сальском) округе было по годам: в 1822 г. — 6.772 души; в 1882 г. — 28.695 душ; в 1917 году — 30.200 человек. В 1859 году в Калмыцком округе числилось до 100 тыс. лошадей, 50 тыс. крупного рогатого скота и до 200 тыс. овец. В начале XX века в среднем посев озимых и яровых в год достигал 75 тыс. четвертей, сбор — 350 тыс. Виноград разводился только любителями; станичники занимались огородничеством (до 700 дес.). Земледелие появилось в 30-е годы XIX века. Сначала хлебопашество играло подсобную роль, сопутствуя главному занятию — скотоводству. Широкое распространение получило сенокошение, заготовка кормов на зиму удерживала многие калмыцкие семьи от кочевой жизни. Вторая половина XIX века явилась временем перехода на оседлость и к земледельческой деятельности. Благодаря упорному труду, народное благосостояние калмыков на Дону достигло хороших результатов. Достаточно сказать, что 50% калмыцкого населения, хозяева, имевшие до 30-40 голов скота, 4-6 лошадей, 2-3 пары быков и засевавшие до 20-40 десятин хлеба - считались средними, а кто имел меньше этой нормы - бедняками, но таковых было мало. Были и крупные хозяева, которые имели по 1000 голов лошадей, от 2 до 5 тысяч овец, много сотен голов рогатого скота, сеявшие до 200-400 десятин хлеба, имения которых казались целыми хуторами с десятками и сотнями рабочих. Кроме скотоводства, калмыки занимались отхожими промыслами, нанимаясь в табунщики и на рыбные промыслы на донских низовьях.

Основным ремеслом было валяние бурок, занимались плетением войлоков, выделкой тулупов, производство домашней утвари, национальная иконопись, вышивание, изготовлением принадлежностей для верховой езды и национальных музыкальных инструментов.

Русское население переняло от калмыков оригинальные национальные блюда — шулюн (шулюм), дотур, калмыцкий чай джомба — с молоком, маслом и с солью. Основным хмельным напитком была арака, водка из молока.

В начале XX века стал набирать оборот финансовый капитал. В станицах были образованы кредитные товарищества. К примеру Потаповское кредитное общество насчитывало 248 членов, с капиталом 18.000 рублей.

Духовная жизнь Донских калмыков-казаков регламентировалась Учреждением Гражданского Управления казаков и Временным Положением о службе Бакши - (Ламы) Донских калмыков. Царское правительство России с целью прервать связи Калмыков с Тибетом установило прерогативу Петербурга в утверждении Верховного ламы (Шаджин-лама). Стоит отметить, что до 1902 года донские калмыки были лишены права иметь своего духовно-религиозного главу. Лишь благодаря кампании, поднятой есаулом Нараном Эренценовичем Улановым (видный деятель донских калмыков) и его статей помещенных в петербургских газетах, а равно и изданная брошюра «Калмыцкое духовенство и современное положение Калмыцкого народа на Дону», сыграли большую роль в смысле разрешения вопроса иметь своего „Ламу“. Религиозная иерархия у Калмыков состояла из 4 ступеней: низшую ступень занимали рядовые монахи — «манжи», над ними стояли наставники — «бакши», ещё выше находились жрецы — «гелюнги», высшую ступень занимал первосвященник — «Лама». Пост „Ламы“ давал не только известные религиозные права, но и большое светское влияние.

Известные Ламы Донских калмыков Джимба Микулинов, Аркад Чубанов, Мёнкэ Борманжинов, Дамбо-Даши Ульянов, Шургучи Нимгиров, Иван Китанов. Мёнкэ Борманжинов сыграл значительную роль в жизни донских калмыков, ведя упорную борьбу с обрусением. Благодаря ему, в школах, где учились калмыки, было введено преподавание калмыцкой грамоты, письменности и буддийского вероучения. В станицах Сальского округа появляются народные школы, а в ст. Великокняжеской: высшее начальное училище (городское), четырёхклассное женское училище. Вследствие мероприятий Ламы Борманжинова число калмыков, оканчивавших единственную, городскую школу в Сальском округе, увеличивалось с каждым годом. Благодаря материальной поддержке со стороны станичных обществ, в 1912 году в ст. Великокняжеской было открыто среднее учебное заведение, где обучалось до сотни калмыцких детей. В 1906 году из среды донских калмыков появились первые студенты высших учебных заведений. В Новочеркасске можно было видеть детей калмыков в форме гимназистов, реалистов, а калмыцкую молодежь — студентами и юнкерами Новочеркасского казачьего училища, по окончании которого они выходили в Донские полки.

Литература

• В. А. Дронов «Бузавы. (Очерк истории калмыцких станиц и хуторов Задонья)», с. Дубовское. 2012 г.
• Богачёв В. «Очерки географии Всевеликого Войска Донского», Новочеркасск. 1919 г.
• Е.Ремилева «Ойрат-Монголы. Обзор истории европейских калмыков», Германия. 2010 г.

Ссылки

• [forum.molgen.org/index.php/topic,4366.0.html Российское казачество]
• [timofeyich.ru/content/contact/mylife/kalmyk.php Ойраты-калмыки]
• [www.cossackweb.narod.ru/kazaki/r_dnklmk.htm Донские калмыки]
• [whp057.narod.ru/kalmw.htm Административные преобразования в Калмыкии]

Отрывок, характеризующий Бузавы

За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.