Избрание царя

Избрание царя на Руси как правило производилось Земским собором после кончины предыдущего монарха и проводилось для утверждения кандидатуры наследника даже в случае, когда линия преемственности была очевидной.

За 135 лет (с 1549 по 1684) на Руси было созвано около 60 соборов, из них менее десяти относились к типу «избирательных на царство». Они избирали царя, выносили окончательное решение, закрепленное соответствующим документом и подписями участников собора (рукоприкладство) — «постановление об утверждении в царском чине». Самым известным является Земский собор 1613 года, избравший Михаила Романова.

Не все избрания царя на царство можно считать полноценными с точки зрения «легитимности» сделавшего это собора, поскольку в кризисных ситуациях решение принимали не выборные, съехавшиеся со всего государства, а только те, которые находились в Москве, «толпа», которая своим «выкликом» подтверждала принятое кулуарное решение — спорными являются, в основном, соборы Смутного времени — избрание Бориса Годунова, Василия Шуйского, королевича Владислава.

Через эту процедуру проходили все русские цари, за исключением 1-го — Ивана Грозного, его марионетки Симеона Бекбулатовича, а также монархов Смутного времени: «царицы на час» вдовы Ирины Годуновой, её племянника малолетнего Фёдора II Годунова, 2 самозванцев; и единственного Романова — Фёдора III Алексеевича (отец которого пытался ещё при своей жизни нейтрализовать эту процедуру). Первым избранным собором царем был второй русский царь Фёдор I Иоаннович; последними стали последние цари Пётр I и его брат Иван V.

Последовательность

Процедуру избрания царя можно рассмотреть на основе подробного источника, рассказывающего об избрании Бориса Годунова. Выражение «земской собор» не употребляется, он называется «советом» и т. п. Его созыв представляется как результат общенародной инициативы — «всего многобезчисленного народного християнства, от конец до конец всех государьств Росийскаого царьствия». Главная роль в организации избрания отводилась патриарху Иову. Состав собора трехчленный — освященный собор, царский синклит, «земля».

патриарх, митрополиты, архиепископы, архимандриты, игумены, весь иноческий чин, затворники, пустынники, протопопы, иереи, весь притч церковный, весь "освященный собор", бояре, окольничие, весь царский синклит, воеводы, дворяне, стольники, стряпчие, жильцы, дьяки, дети боярские, головы стрелецкие, сотники стрелецкие, всякие служилые люди, гости, торговые люди, черные люди

Описывая избрание Годунова, Утвержденная грамота все время различает в его составе людей, «которые были на Москве» и «которые приехали из далних городов в царьствующий град Москву». Их состав характеризует один из вариантов подсчета подписей на грамоте об этом избрании: духовенство — 160 человек, военно-служилые люди — 337, гости — 21, старосты гостинной и суконной сотни — 2, сотские московских черных сотен и полусотен — 13.

Черепнин пишет касательно избрания Фёдора I Ивановича, что за ним последовало «моление», адресованное новому царю. По его мнению, это «не инсценировка, а скорее ритуал, сопровождавший соборное определение. Ведь также обстояло дело при избрании Бориса Годунова и даже Михаила Романова. Были и решения земских соборов, и утвержденные грамоты, но были и разработанный церемониал и декларации».

Даты

1584

После смерти 1-го русского царя Ивана Грозного Московский Земский собор 1584 года (видимо, весной) избрал царем его сына Федора Иоанновича. Грамота от этого собора не сохранилась.

Подобное утверждение было необходимым, поскольку согласно духовному завещанию Ивана Грозного, составленному в 1572 году, его преемником был старший сын, царевич Иван Иванович, скончавшийся в 1581 году. Нового завещания после смерти сына Иван Грозный не сделал, и младший сын Федор оставался без юридического титула.

Из-за малого количества информации некоторыми историками (по указанию Черепнина) факт того, что этот собор был избирательным, оспаривается. «Новый летописец» пишет: «…по преставлении царя Ивана Василиевича приидоша к Москве изо всех городов Московского государства и молили со слезами царевича Федора Ивановича, чтобы не мешкал, сел на Московское государства и венчался венцом» — но считается, что это лишь косвенное указание на собор. Псковская III летопись сообщает: «В лето 7093-го. Поставлен бысть на царьство царем, на вознесениев день, Феодор Ивановичь митрополитом Дионисием и всеми людьми Руския земля». Последние слова воспринимаются, по указаниям Черепнина, как формула поставления государя земским собором.

Иностранные свидетельства, однако, кажутся подтверждающими факт выборов. Англичанин Горсей пишет, что 24 апреля (4 мая) 1584 года «был собран парламент из митрополитов, архиепископов, епископов, настоятелей монастырей, высших духовных лиц и всего дворянского сословия без разбора». Шведский наместник Делагарди в грамоте в Новгород от 26 мая (5 июня) того же года пишет об «избрании» Федора «в великие князи», а шведский хронист Петрей записывает, что Федора избрали на царство «высшие и низшие сословия».

1598

7 (17) января 1598 года царь Фёдор Иоаннович умер без завещания, и мужская линия московской ветви династии Рюриковичей пресеклась. После попыток назначить правящей царицей вдову умершего царя Ирину Годунову

• 17 (27) февраля 1598 года Земский собор избрал царем её брата, шурина Фёдора Бориса Годунова и принес ему присягу на верность.
• 18 (28) февраля — молебен в Успенском соборе
• 20 февраля (2 марта) и 21 февраля (3 марта) состоялось знаменитое шествие крестным ходом в Новодевичий монастырь, где укрылся Борис, чтобы умолить его принять царство.
• 26 февраля (8 марта). Приход Бориса из монастыря и его торжественная встреча
• 9 (19) марта. Расширенное заседание «освященного собора» и боярской думы по вопросу коронации Бориса и присяге ему.
• 1 (11) сентября 1598 года Борис венчался на царство.

Избирательная документация Бориса Годунова не сохранилась, поэтому легитимность его избрания некоторыми историками оспаривается. Неизвестно, сколько именно людей участвовало в соборном избрании Годунова. До наших дней дошло не 1, а 2 соборных постановления об утверждении Годунова в царском чине; первая датируется июлем 1598 года, вторая 1 (11) августа 1598 года. Они различаются по содержанию и дают неодинаковое освещение важных моментов кампании, а также разный состав выборщиков. В некоторых местах очевиден подлог. Исследователи дают разную оценку этому собору — от «ширмы» до правовой процедуры.

Сохранился ранний источник — «Соборное определение об избрании царем Бориса Федоровича Годунова» («поставихом… царя и великого князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца, Росийской земли государя»). Сохранилась Утвержденная грамота об избрании Бориса до царство (в нескольких списках).

Извещение датским послам 17 марта 1598 года гласит, что Борис возведен на престол «прошением и молением патриарха Иова и митрополитов и архиепископов, и всего священного вселенского собора, и за челобитьем многих государских детей и царевичей розных государств, которые под его царскою великою рукою и ему государю служат, и за многими прозбами бояр, и колничих, и князей, и воевод, и дворян, и приказных людей, всяких служилых людей всех городов Московского государства, и всего народа христьянского, множества людей…».

Сын Бориса, Федор Годунов, после смерти отца (1605) стал царем без избирания, равно как и свергнувший его Лжедмитрий I.

1606

19 (29) мая 1606 года группа приверженцев Василия Шуйского «выкликнула» его царём. Хотя толпа представляла собой подобие Земского собора, официально она им не являлась.

После убийства Лжедмитрия мятеж в Москве не утихал, и среди людей продолжались разногласия о личности следующего монарха. Боярская дума поставила вопрос о созыве земского собора для избрания царя: «По ибиении ж Ростригине начаша боляре думати, как бы сослатца со всею землею и чтоб приехали з городов к Москве всякие люди, как бы по совету выбрати на Московского государство государя, чтоб всем людем был». Однако собор «всей земли», с представителями городов, не был созван. Шуйский был провозглашен царем своими сторонниками 19 (29) мая на Красной площади с Лобного места. Авраамий Палицын пишет, что он «малыми некимиот царских палат излюблен бысть царем князь Василий Иванович Шуйский и возведен бысть в царский дом, и никим же от вельможь не пререкован, ни от прочего народа умолен». Буссов пишет, что утверждение Шуйского на престоле произошло без санкции земского собора. Также считает «Новый летописец». Видимо, он был избран царем на расширенном заседании боярской думы с участием представителей дворянства и купечества — то есть только москвичей, без присланных из других городов.

Воздвижение Василия на царство было результатом заговора олигархии, и он, в отличие от наследственных монархов, был вынужден дать им гарантии в виде крестоцеловальной записи (1 (11) июня) с условиями, в соответствии с которым он обязывался править. Она содержала первые в отечественной истории положения, ограничивавшие власть монарха, в частности — гарантию законного суда.

И на том на всем, что в сей что в сей записи написано, яз царь и великий князь Василий Иванович всея Русии, целую крест всем православным християнам, что мне. их жалуя, судити истинным праведным судом и без вины ни на кого опалы своея не класти, и недругам никому в неправде не подавати, и от всякого насильства оберегати.

1610

В 1610 году Семибоярщина выбрала царем 15-летнего польского царевича (впоследствии король Владислав IV) под давлением приближающегося польского войска Жолкиевского. Чтобы это избрание имело видимость законности, московские бояре намеревались созвать выборных от городов для избрания. Но ждать съезда было нельзя из-за напряженной обстановке. Земской собор был наскоро собран из тех, кто нашелся в столице. Бояре быстро избрали Владислава «собором», составили грамоту, которая определяла его права и обязанности. Владислав был обязан принять православие, править страной посредством бояр, собирая Земский собор в важных случаях, от Польши сохранялась полная независимость. Жолкиевский принял все условия и дал за Владислава присягу, а москвичи целовали новому царю крест.

Этот земский собор 17 (27) июля 1610 года, низложивший Шуйского, избравший временное боярское правительство и избравший поляка, по мнению некоторых историков, был народным собранием, лишь присвоившим себе название земского собора. В нем не принимали участия представители «всего народа». По другим — это был легитимный собор. По его результатам с поляками был заключен договор (17 (27) августа 1610 года), текст которого сохранился.

1613

Освободив Москву, князь Пожарский грамотой 15 (25) ноября созвал представителей от городов, по 10 человек, для выбора царя. В январе 1613 г. съехались выборные от всех сословий, включая крестьян. Собор (то есть всесословное собрание) был один из самых многолюдных и наиболее полных: на нём впервые были представители даже чёрных волостей. Численность участников собора оценивается от 700 до 1500 человек. Фигурировали несколько кандидатов: Иван Воротынский, Дмитрий Трубецкой, другие, и в итоге победивший Михаил Фёдорович (Романов). Выборы были очень бурные. Избрание состоялось 7 (17) февраля, но официальное объявление было отложено до 21 февраля (3 марта).

Высказывается предположение, что Михаил перед избранием дал определенную «ограничительную запись».

1645

Алексей Михайлович был утвержден в правах на трон после смерти отца, первого царя из новой династии. Земской собор подтвердил его права.

Ключевский пишет: «Царь Алексей вступал на престол как преемник своего отца, и современники называли его „природным“, то есть наследственным, царем. Но земский собор уже три раза был призываем для избрания царей (Федора, Бориса, Михаила). Соборное избрание, как замена завещания, стало признанным прецедентом. Теперь в четвертый раз обратились к тому же средству, чтобы случай превратить в правило, в порядок; соборным избранием только подтверждалось наследование по закону, установленное клятвенным соборным приговором 1613 г.»

Олеарий свидетельствует, что царь Алексей вступил на престол по единодушному согласию всех бояр, знатных господ и всего народа. Московский подьячий Котошихин пишет, что по смерти Михаила «„обрали“ на царство его сына духовенство» бояре, дворяне и дети боярские, гости и торговые и всяких чинов люди и чернь, вероятно, столичное простонародье, огульно опрошенное о царе на площади, как в 1613 г. Также он рассказывает «А нынешнего царя обрали на царство, а письма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим, и потому пишется самодержцем и государство свое правит по своей воле». Это, как отмечает Ключевский, означало, что обязательства, принятые на себя Михаилом при избрании, не были повторены его сыном. Земский собор не ограничивал верховной власти, повторение закулисной сделки и в 1645 г. считалось возможным, но было признано ненужным.

Федор III

Когда в 1676 году Алексей скончался и на престол взошел Федор III Алексеевич, его восшествие не было ознаменовано подтверждением прав на Земском соборе.

Это случилось из-за решения его отца. За время царствования Алексея, как отмечает Ключевский, незаметно исчезали следы политических обязательств, под гнетом которых начала действовать новая династия. И Алексей «сделал попытку и соборное избрание превратить в простой символический обряд. Года за полтора до своей смерти, 1 (11) сентября 1674 г., царь торжественно объявил народу старшего царевича как наследника престола на Красной площади в Москве в присутствии высшего духовенства, думных людей и иноземных резидентов, находившихся тогда в Москве. Это торжественное объявление наследника народу было формой, в которой царь передавал власть сыну после своей смерти, и единственным актом, придававшим законный вид воцарению Федора, на которого, как на Михайлова внука, не простирался соборный приговор 1613 г. Но такой явочный способ передачи власти в присутствии народа с его молчаливого согласия не упрочился».

1682

После смерти бездетного Фёдора III наследниками оставались его братья, старший слабоумный Иван и младший Петр. Федор не оставил прямого объявленного наследника.

27 апреля (7 мая) 1682 года, собором на престол был возведен Петр, в обход слабоумного Ивана. Однако 26 мая (5 июня), после народных беспорядков, спровоцированных Милославскими, был устроен второй Собор за этот год. Под давлением стрельцов решение было изменено и царями стали оба брата.

Ключевский указывает, что первый из этих соборов представлял собой активное избрание, вынужденное обстоятельствами, но в упрощенной, точнее, искаженной форме. «В апреле 1682 г., как только закрыл глаза Федор, патриарх, архиереи и бояре, пришедшие проститься с покойным царем, собрались в одной дворцовой палате и стали думать, которому из двух оставшихся сыновей царя Алексея быть царем. Приговорили, что этот вопрос должны решить всех чинов люди Московского государства. Тотчас с дворцового крыльца патриарх с архиереями и боярами велел собраться всех чинов людям на дворцовом дворе и тут же с крыльца обратился к собравшимся с речью, в которой предложил тот же вопрос. Не совсем, впрочем, со значительным перевесом голосов был провозглашен младший десятилетний царевич Петр мимо слабоумного старшего Ивана. С тем же вопросом патриарх обратился к высшему духовенству и к боярству, стоявшим тут же на крыльце, и те высказались за Петра же. После того патриарх пошел и благословил Петра на царство. Ввожу вас в эти подробности, чтобы показать, как просто делалось тогда такое важное дело в Москве. Очевидно, на этом обыденном собрании не было ни выборных людей, ни соборных совещаний. Вопрос решила разночиновная толпа, оказавшаяся в Кремле по случаю смерти царя. Очевидно также, что люди, решавшие судьбу государства в эту минуту с патриархом во главе, не имели никакого понятия ни о праве, ни о соборе, ни о самом государстве или нашли такие понятия излишними в данном случае».

Второй из этих соборов оказался еще более упрощенным. После бунта стрельцов 15 (25) мая 1682 г. «заставили наспех устроить такую же пародию собора, который и выбрал на престол обоих царевичей. В акте этого вторичного, революционного выбора также читаем, что все чины государства били челом, чтобы „для всенародного умирения оба брата учинились на престоле царями и самодержавствовали обще“».

См. также

• Смотр невест — выборы царицы из числа самых красивых девушек государства.
• Список Земских соборов

Литература

• Черепнин Л. В. Земские соборы русского государства. М., 1978.
• Р. Г. Скрынников. «Борис Годунов. Земский Собор 1598 года»

Отрывок, характеризующий Избрание царя

Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.