Плиний Старший

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Гай Плиний Секунд»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Плиний.
Гай Плиний Секунд
лат. Gaius Plinius Secundus

Плиний Старший. Воображаемый портрет XIX века (прижизненные изображения Плиния Старшего не сохранились)
Дата рождения:

между 22 и 24 н. э.

Место рождения:

Новый Ком

Дата смерти:

24 или 25 августа 79 н. э. (54—57 лет)

Место смерти:

Стабии

Гражданство:

Римская империя

Род деятельности:

энциклопедист, историк

Годы творчества:

60—79

Язык произведений:

латинский

Цитаты в Викицитатнике

Пли́ний Ста́рший[~ 1] (лат. Plinius Maior, настоящее имя Гай Плиний Секунд, лат. Gaius Plinius Secundus; между 22 и 24 годами н. э., Новый Ком — 24 или 25 августа 79 года н. э., Стабии) — древнеримский писатель-эрудит. Наиболее известен как автор «Естественной истории» — крупнейшего энциклопедического сочинения античности; другие его сочинения не дошли до наших дней.

Плиний служил в армии на северной границе Римской империи, а после возвращения в Рим занялся литературной деятельностью. После прихода к власти императора Веспасиана, с сыном которого Титом он служил, был призван на государственную службу. В 70-е годы Плиний исполнял обязанности наместника в провинциях и командовал флотом в Неаполитанском заливе. В 77 или 78 году издал «Естественную историю», посвятив её Титу. Погиб в результате извержения Везувия.





Биография

Плиний родился, по различным версиям, в 22—23[1] или в 23—24 годах н. э.[2][3] Местом его рождения обычно называется Новый Ком (современный Комо)[3]. Впрочем, изредка родиной писателя считают Верону — Плиний называл веронца Катулла своим земляком[4]. В настоящее время, однако, считается, что энциклопедист имел в виду общее происхождение из Транспадании (области за рекой По)[2]. Писатель происходил из богатой семьи, принадлежавшей к сословию всадников[5]. В детстве Плиния отправили в Рим, где его воспитанием и обучением руководил друг семьи, политик и поэт Публий Помпоний Секунд, имевший связи при дворе императора Калигулы. Из учителей будущего естествоиспытателя известны ритор Ареллий Фуск, грамматик Реммий Палемон, ботаник Антоний Кастор[6].

В конце 40-х — начале 50-х Плиний служил в легионах на северной границе Римской империи. Первое время он служил в провинции Нижняя Германия, был в области убиев и в дельте Рейна. Из «Естественной истории» известно и о его пребывании на другом берегу реки[7][цитата 1]. Считается, что Плиний участвовал в кампании Домиция Корбулона против племени хавков, которая состоялась в 47 году[8]. Скорее всего, сначала Плиний командовал пешей когортой, затем — конным отрядом[6]. После службы в провинции "Нижняя Германия" будущий писатель отправился в провинцию Верхняя Германия: он упоминает о горячих источниках Aquae Mattiacae (современный Висбаден) и о верховьях Дуная. В этой провинции он, вероятно, принимал участие в походе против хаттов в 50—51 годах. Наместником Верхней Германии в это время был его покровитель Помпоний, который и руководил кампанией. Примерно в 51 или 52 году Плиний покинул провинцию вместе с Помпонием и вернулся в Рим[8]. Примерно в 57—58 годах Плиний вновь находился на северной границе на военной службе (вероятно, снова в провинции Нижняя Германия)[8]. Тогда он служил вместе с будущим императором Титом[6][8]. Вскоре Плиний вернулся в Италию и уже 30 апреля 59 года наблюдал солнечное затмение в Кампании[9].

В Риме Плиний работал адвокатом, а к концу правления Нерона удалился из общественной жизни[6][2]. К этому же времени относится написание нескольких сочинений (см. ниже). Существует предположение, будто Плиний участвовал в Иудейской войне (римской армией там командовал Веспасиан, отец Тита) и даже был прокуратором Сирии[10], но оно имеет очень шаткие основания[7][~ 2].

После того, как в 69 году новым императором стал Веспасиан, отец Тита, Плиний был призван на государственную службу. Возможно, в этот период ему покровительствовал приближённый Веспасиана Гай Лициний Муциан, который и сам занимался писательской деятельностью[11]. Подробности службы Плиния неизвестны: Светоний упоминает, что он был прокуратором нескольких провинций, не уточняя, каких именно. Лишь племянник естествоиспытателя, Плиний Младший, в одном письме упоминает, что его дядя был прокуратором Испании[12] (это наместничество обычно датируется 73/74 годами). Фридрих Мюнцер[en], изучив упоминания о различных регионах Римской империи в «Естественной истории», предположил, что Плиний был прокуратором Нарбонской Галлии, Африки, Тарраконской Испании и Белгики в 70—76 годах[13]. Рональд Сайм, однако, высказал мнение, что в Нарбонской Галлии и в Белгике писатель мог находиться проездом или по другим делам[14]. Более вероятно наместничество в Африке и Тарраконской Испании, о других провинциях нельзя сказать ничего определённого. Некоторые исследователи обращают внимание на невозможность установления, когда он был наместником провинций, и потому предполагают, что впервые его сделал прокуратором ещё Нерон. Впрочем, свидетельство Светония указывает, скорее, на последовательное занятие нескольких должностей[15]. Также предполагается, что в 70-е годы Плиний мог быть советником императоров[5].

В конце концов Плиния назначили командующим флотом в Мизене (современный Мизено[en]) на берегу Неаполитанского залива[6]. 24 августа 79 года началось сильное извержение вулкана Везувий, и Плиний на кораблях прибыл в Стабии на другом берегу залива. В Стабиях он отравился серными испарениями и умер. Причина, по которой Плиний приблизился к извергающемуся вулкану, неясна, из-за чего он часто воспринимается лишь как жертва собственной любознательности[16]. Однако его племянник, находившийся в Мизене, в письме к историку Тациту подробно описал гибель дяди: он отправился на другой берег залива не только, чтобы понаблюдать за редким явлением природы вблизи, но также для того, чтобы помочь спастись своим друзьям. В Стабиях он успокаивал паниковавших местных жителей и дожидался, когда сменится ветер и успокоится море, чтобы отплыть, однако в конце концов задохнулся[17]. Сообщение Плиния Младшего о том, что у его дяди было «тонкое и слабое от природы горло», в настоящее время обычно понимается как астма[18]. Светоний, впрочем, оставил версию, будто естествоиспытатель умер, попросив своего раба избавить себя от мучений[цитата 2]. Таким образом, наряду с желанием понаблюдать за извержением Плиний руководствовался желанием помочь пострадавшим от катаклизма[2][16].

Литературная деятельность

Основная статья: Естественная история (Плиний)

Из писем племянника известно, что Плиний Старший был человеком необыкновенного трудолюбия. Не было такого места, которое бы он считал неудобным для учёных занятий; не было такого времени, которым бы он не воспользовался для того, чтобы читать и делать заметки. Он читал, или ему читали в дороге, в бане, за обедом, после обеда, причём отнималось время и у сна, насколько это было возможно, так как он считал потерянным всякий час, не посвящённый умственным занятиям. Читались всякие книги, даже и плохие, так как, по мнению Плиния Старшего, нет столь дурной книги, из которой нельзя было бы извлечь какой-либо пользы. В одном из своих писем Плиний Младший перечисляет сочинения дяди: «О кавалерийском метании» (De iaculatione equestri), «О жизни Помпония Секунда» в двух книгах (De vita Pomponii Secundi), риторическое сочинение в трёх книгах (Studiosi), грамматическое сочинение «Сомнительные слова» в восьми книгах (Dubii Sermonis; Присциан и Григорий Турский называют эту работу Ars Grammatica[19]), историческое сочинение в тридцать одной книге, которое описывало события с того момента, где закончил свою историю Ауфидий Басс (A fine Aufidii Bassi), «Германские войны» в двадцати книгах (Bellorum Germaniae) и, наконец, тридцать семь книг «Естественной истории»[~ 3]. Кроме того, после смерти автора осталось сто шестьдесят книг мельчайшего письма с выписками или заметками, какие он делал при чтении (не сохранились до наших дней).

«Естественная история» посвящена Титу. Поскольку Плиний во введении называет его шестикратным консулом, произведение датируется 77[20] или 78 годом[21] (впоследствии Тит был консулом ещё два раза). Первоначально в «Естественной истории» насчитывалось 36 книг. Современные 37 книг появились позднее, по разным версиям, из-за разделения книги XVIII на две части[22] или из-за добавления содержания и перечня источников в качестве отдельной книги I[23]. Работа о метании дротика и биография Помпония были представлены публике в 62—66 годах, и в это же время Плиний начал писать историю германских войн. Трактаты о риторике и грамматике были завершены автором в 67—68 годах, а «История после Ауфидия Басса» — между 70 и 76 годами[24].

Структура «Естественной истории»

  • Введение.
  • Книга I. Оглавление и источники.
  • Книга II. Вселенная и космос.
  • Книга III. География (от Испании до Мёзии).
  • Книга IV. География (Балканы, часть черноморского побережья, Сарматия, Скифия, острова Балтийского и Северного морей).
  • Книга V. География (Африка и Ближний Восток).
  • Книга VI. География (Кавказ, Азия).
  • Книга VII. Человек.
  • Книга VIII. Сухопутные животные.
  • Книга IX. Рыбы и прочие обитатели моря.
  • Книга X. Птицы.
  • Книга XI. Насекомые.
  • Книга XII. Деревья.
  • Книга XIII. Экзотические деревья.
  • Книга XIV. Фруктовые деревья.
  • Книга XV. Фруктовые деревья.
  • Книга XVI. Лесные деревья.
  • Книга XVII. Окультуренные деревья.
  • Книга XVIII. Зерновые культуры.
  • Книга XIX. Лён и другие растения.
  • Книга XX. Лекарства из садовых растений.
  • Книга XXI. Цветы.
  • Книга XXII. Свойства растений и фруктов.
  • Книга XXIII. Лекарства из окультуренных деревьев.
  • Книга XXIV. Лекарства из лесных деревьев.
  • Книга XXV. Дикие растения.
  • Книга XXVI. Лекарства из прочих растений.
  • Книга XXVII. Прочие растения и лекарства из них.
  • Книга XXVIII. Лекарства из животных.
  • Книга XXIX. Лекарства из животных.
  • Книга XXX. Лекарства из животных.
  • Книга XXXI. Лекарства из морских растений.
  • Книга XXXII. Лекарства из морских животных.
  • Книга XXXIII. Металлы.
  • Книга XXXIV. Металлы.
  • Книга XXXV. Краски, цвета, картины.
  • Книга XXXVI. Камни, скульптуры.
  • Книга XXXVII. Драгоценные камни и изделия из них.

Особенности «Естественной истории»

Сам Плиний характеризовал свою работу как «ἐγκύκλιος παιδεία» ([энкю́клиос пайде́йя] — «круговое (всестороннее) обучение»; отсюда — слово «энциклопедия»)[25]. Предполагалось, что «круговое обучение» предшествует специальному, углублённому изучению отдельных вопросов. В частности, именно так понимал это выражение Квинтилиан[26]. Впрочем, Плиний придавал этому греческому выражению новое значение: сами греки никогда не занимались созданием единого сочинения, охватывающего все области знания[27], хотя именно греческие софисты впервые целенаправленно передавали своим ученикам знания, которые могли пригодиться им в повседневной жизни[26]. Плиний был убеждён, что подобный труд под силу написать только римлянину[28].

Первым образцом типично римского жанра компендиума всех известных знаний иногда считают наставление Катона Старшего сыну[27], но чаще — «Disciplinae» Марка Теренция Варрона, один из важнейших источников для Плиния[29]. Из других важных предшественников «Естественной истории» называется Artes Авла Корнелия Цельса. Плиний не скрывает, что в Риме предпринимались попытки создания такого сочинения[30]. Впрочем, «Естественная история», в отличие от предшественников, была не просто сборником различных сведений, а охватывала все основные области знаний и концентрировалась на их практическом применении[31].

Неясно, на какую аудиторию нацеливался Плиний, начиная свой главный труд. Его собственные слова во введении, будто «Естественная история» предназначается для ремесленников и сельских хозяев, порой принимаются на веру[22], но нередко отвергаются как неискренние[32]. Например, Б. А. Старостин полагает, что целевая аудитория автора — римские военачальники. По мнению исследователя, на самом деле «в центре его [Плиния] внимания стояли вопросы прокорма и вообще жизнеобеспечения войск»[23]. Как бы то ни было, целью всего сочинения была попытка связать текущее состояние античной науки с практикой — в частности, с сельским хозяйством, торговлей, горным делом[22]. В настоящее время обращается внимание и на важность для автора установления связей между человеком и природой[33].

Сочинение Плиния нередко оценивалось как нагромождение фактов, отобранных произвольным образом. Подобная оценка была наиболее характерна для XIX — начала XX века (см. ниже). Однако в настоящее время признано, что «Естественная история» отличается чёткой последовательностью изложения. Так, животные подразделяются по сфере обитания (книга 8 посвящена животным, которые обитают на земле, 9 — в море, 10 — в воздухе), а в каждой из этих книг изложение начинается с больших животных (слоны, киты) и завершается малыми[34]. Вторая половина книги XI посвящена анатомическим вопросам, что подводит итог книгам о животном мире[35]. В книгах о географии изложение начинается с запада, затем по кругу описываются все известные земли. Минералы описываются по степени драгоценности, начиная с золота. В истории искусства автор прибегает, помимо прочего, и к хронологической систематизации[34]. Не случайно и начало повествования с книги о космологии, поскольку Плиний выстраивал материал от общего к частному, а небо оценивалось античными авторами как основополагающая часть Вселенной. После рассмотрения астрономических вопросов римский автор обращается к описанию метеорологии, геологии, переходя к собственно географии Земли. Затем Плиний переходит к обитателям планеты, после чего рассказывает о растениях, сельском хозяйстве и фармакологии, а завершает свой труд рассказом о минералах и металлах, которые добывают под землёй[35]. Таким образом, римский автор последовательно описывает природу сверху вниз. Кроме того, в тематике всех 36 основных книг обнаруживается симметрия[21]:

  • 2—6: 5 книг о неодушевлённой материи;
  • 7—11: 5 книг о животных (включая людей);
  • 12—19: 8 книг о растениях;
  • 20—27: 8 книг о растениях;
  • 28—32: 5 книг о животных;
  • 33—37: 5 книг о неодушевлённой материи.

В расположении материала в каждой книге существуют и свои закономерности наряду с упомянутым движением от общего к частному. Обычно Плиний, сообщая какой-либо факт, дополняет его историческим экскурсом, парадоксальным свидетельством или рассуждением о моральной стороне явления, чтобы сформировать целостное представление о нём[33]. С помощью сообщений об уникальных явлениях и особенностях явлений Плиний очерчивает границы самого явления.

В сочинении встречаются ошибки: иногда Плиний неверно интерпретирует свой источник, иногда некорректно подбирает латинский аналог для греческого слова[36]. Все ошибки предшественников он копирует вследствие кабинетного характера работы (например, утверждение, будто расстояние от Солнца до Луны в 19 раз больше, чем расстояние от Земли до Луны[37], а также распространённое в античности представление о движении планет по сложным траекториям в рамках теории гомоцентрических сфер[38]). Порой при описании одних и тех же явлений в разных частях сочинения Плиний противоречит сам себе; впрочем, подобные эпизоды могут быть риторическими приёмами[39]. Наконец, у Плиния встречаются сведения о людях с собачьими головами и прочие небылицы[40]. Особенно много небылиц Плиний сообщает в книгах VII (прежде всего, параграфы 9—32 о необычных людях и существах, 34—36 о женщинах, от которых рождались звери и прочие существа, 73—76 о карликах и гигантах) и VIII (параграфы 37, 80 и 153). Кроме того, наверняка вымышленными считаются описания в IX, 2; XI, 272; XVI, 132; XVII, 241 и 244, а также XVIII, 166[41]. Впрочем, фантастические сведения по-иному воспринимались в эпоху Плиния (см. ниже).

Плиний скрупулёзно подсчитывает, сколько он сообщил читателю единичных фактов, исторических экскурсов и общих суждений в каждой книге[35]; всего он собрал 20 тысяч фактов, достойных рассмотрения[42].

Некоторые вымышленные народы в «Естественной истории» (иллюстрации к Нюрнбергской хронике 1493 года):
Мегасфен утверждает, что на горе Нул живут люди, у которых ступни вывернуты назад и на каждой по восемь пальцев...[43]  
...в других горах проживают племена пёсьеголовых, которые носят шкуры диких зверей и чья речь прерывиста наподобие лая; они кормятся охотой и ловлей птиц, для чего вместо оружия используют собственные ногти...[43]  
...[Ктесий] описывает племя людей, которых называют моноколи, у которых только одна нога, а передвигаются они прыжками с удивительной быстротой. То же самое передают и о племени скиаподов, которые в жару лежат на земле и заслоняются тенью от ног; проживают они неподалёку от троглодитов...[43]  
...к западу от них обитают люди без головы, а глаза у них на плечах...[43]  

Источники «Естественной истории»

Поскольку Плиний сам не проводил никаких опытов и не был профильным специалистом в описываемых областях знания, он мог опираться прежде всего на сочинения предшественников[44]. Хотя в античную эпоху учёные не всегда придерживались строгих правил цитирования, римский естествоиспытатель указывает свои источники в первой же книге[21]. Всего он использовал сочинения более чем 400 авторов, из которых 146 писали на латинском языке. Это позволяет говорить о систематизации Плинием не одних лишь римских знаний, а всего античного научного наследия. Наиболее активно он использовал около двух тысяч книг ста основных авторов. Предполагается, что сперва автор создал основу будущей работы на основании небольшого числа сочинений, а затем дополнял её трудами других исследователей[45].

Основными источниками для отдельных книг считаются[45][46]:

  • 2 (космология): Посидоний, Фабиан, Нигидий Фигул, Нехепсо-Петосирис, Эпиген, Трасилл;
  • 3—6 (география): Варрон (возможно), документы Августа, созданная Агриппой карта мира, Непот, Лициний Муциан, Стаций Себоз, Юба, Исидор Хараксский, собственные наблюдения для раздела о Германии;
  • 7 (антропология): Варрон, Трог (он, в свою очередь, опирался на Аристотеля), Юба;
  • 8—11 (зоология): Трог (опирался на материалы Аристотеля и Теофраста), Юба, Варрон, Муциан, Фенестелла;
  • 12—19 (ботаника): Теофраст, Варрон, Цельс, Секстий Нигер, Диоскорид;
  • 20—27 (применение растительных продуктов в фармакологии): в основном Секстий Нигер, Диоскорид и Басс, меньше — Теофраст, Антоний Кастор, Цельс, Варрон;
  • 28—32 (применение животных продуктов в фармакологии): в основном Ксенократ, Анаксилай, Варрон, меньше — Веррий Флакк;
  • 33—37 (минералогия): предполагаются Ксенократ, Архелай, Юба, Теофраст, Варрон, Паситель.

Нет единого мнения о характере использования Плинием своих материалов. Нередко он переписывал или переводил у своих источников целые страницы текста, что было нормальной практикой в античную эпоху[47], но иногда подвергал их свидетельства сомнению. Некоторые сведения, впрочем, он получил из практического опыта. Это касалось, однако, вопросов применения рассматриваемых сведений на практике. Большую часть таких фактов Плиний собрал во время путешествий по провинциям и общения с должностными лицами[48]. Кроме того, его сведения об Испании характеризуются подробностью и свидетельствами личных наблюдений: в частности, он детально и со знанием дела описывает технологии, используемые в горном деле в этой провинции[11].

Стиль

Плиний о пьянстве
(источник крылатого выражения in vino veritas)

...жадные взоры приторговывают замужнюю женщину, осоловелые предают мужа, тогда тайное выходит наружу. Одни вслух заявляют о своих завещаниях, другие выбалтывают смертоносные тайны и не могут удержать слов, которые войдут им в горло, — сколько людей так погибло! По пословице — истина в вине. <...> И люди заявляют, что они ловят жизнь на лету; мы ежедневно теряем вчерашний день, а они теряют и завтрашний (XIV, 141—142; перевод М. Е. Сергеенко)

Стиль Плиния характеризуется как крайне неровный[49], а большая часть единственного сохранившегося сочинения написана сухим языком, лишённым какого-либо стилистического оформления. Так, некоторые пассажи выглядят как механическое объединение выписок Плиния из разных книг[50]. Эта особенность Плиния очень часто критиковалась исследователями[51], и в результате, например, М. М. Покровский вовсе отказывает Плинию в литературном даровании[52]. Общая характеристика римского автора как посредственного стилиста нередко встречается и в современной филологии (например, Кембриджская история классической литературы ставит ему в вину неумение организовать свои мысли[53]). По-видимому, это не было вызвано специфическим жанром сочинения: современники естествоиспытателя Колумелла и Цельс, чьи сочинения также носили энциклопедический характер, писали значительно лучше Плиния[~ 4].

Впрочем, в «Естественной истории» наряду с сырыми пассажами встречаются и хорошо отделанные фрагменты (прежде всего, морализаторские пассажи, а также общее вступление к работе). В них наблюдаются все признаки знакомства автора с литературой и риторическими приёмами «серебряного века»: он использует антитезы, восклицания, искусственный порядок слов[32]. Оживляют невыразительно оформленный энциклопедический материал исторические отступления и тщательно построенные развёрнутые описания[50].

В целом Плиний стремится к сжатости изложения[32]. В зависимости от ситуации, он может прибегать как к архаизации речи, так и ко введению новых слов и выражений[49]. В «Естественной истории» встречается много специальной терминологии, а также слов греческого происхождения или целых выражений на древнегреческом языке[33][~ 5]. Сама характеристика предмета и комментарии к нему обычно не разделяются, а описываются вместе[50].

Как правило, для Плиния характерна неупорядоченная структура фраз. В сочинении есть немало сложных предложений, в каждой части которых подлежащее меняется. Из-за этого некоторые фразы сложны для интерпретации, а сочинение в целом производит впечатление незавершённости[54]. Сам Плиний, впрочем, извиняется перед читателями за возможные огрехи своего стиля[33].

Взгляды Плиния

«…пусть каждый об этом судит, как ему угодно; наша задача — описывать очевидные природные свойства вещей, а не выискивать сомнительные причины» (Естественная история, XI, 8)
Плиний о полезности архитектуры

Скажем попутно и о пирамидах в том же Египте, этом праздном и глупом выставлении напоказ царями своего богатства, поскольку, как передают многие, они для того строили пирамиды, чтобы их богатство не доставалось преемникам или злокозненным соперникам или чтобы народ не был в праздности. Неутомимым было в этом тщеславие тех людей (XXXVI, 16 (75); перевод Г. А. Тароняна)

[о римских акведуках:] ...если кто оценит потщательней обилие вод в общественных местах, банях, водоёмах, каналах, домах, садах, пригородных виллах, расстояния подачи воды, воздвигнутые арки, прорытые горы, выровненные долины, то признает, что во всём мире не было ничего более поразительного (XXXVI, 24 (123); перевод Г. А. Тароняна)

Плиний был ярко выраженным практиком и оценивал все достижения науки и техники по степени их полезности для общества. Например, описывая самые известные сооружения древности, римский естествоиспытатель неоднократно подчёркивал бесполезность дорогостоящих египетских пирамид и дворцов римской элиты, противопоставляя им полезные и не менее грандиозные акведуки и канализацию[55]. Приверженность практическому подходу выразилась и в невысокой оценке Плинием умозрительных и спекулятивных исследований, не опирающихся на надёжные свидетельства[56]. Другая характерная особенность его мировоззрения — преклонение перед величием природы, которое выражается в виде достойных удивления чудес. Благодаря этому вся «Естественная история» является не сухим перечислением фактов, а панегириком природе[50].

Философские взгляды Плиния неясны. Одна из фраз в предисловии к сочинению порой трактуется как свидетельство философской независимости автора: «и стоики, и диалектики перипатетики, и эпикурейцы (а от грамматиков и всегда ждал) вынашивают критику против изданных мной книг о грамматике»[57]. Однако нередко его мировоззрение характеризуется как умеренный и рациональный стоицизм[58]. Б. А. Старостин предполагает близкое знакомство Плиния с митраизмом, вплоть до влияния этого учения на роль Солнца в «Естественной истории»[59].

При описании географии Плинию был свойственен романоцентризм: по его словам, Ирландия находится дальше Британии [от Рима], то есть северо-западнее, Фригия — дальше Троады [от Рима], то есть восточнее[37][~ 6]. В ряде актуальных тем (например, в рассмотрении вопросов сельского хозяйства) Плиний не просто слепо собирает свидетельства предшественников, а акцентирует внимание на организационной стороне вопроса, то есть на практическом применении знаний. Это позволяет считать «Естественную историю» ориентированной на практику тематической подборкой, но не механической компиляцией. Работы последнего типа стали популярны позднее и достигли кульминации развития в виде «Дигест» Юстиниана и энциклопедии «Суда»[60].

Отсутствие критического подхода к подбору фактов и объяснению природных явлений может быть вызвано как совершенно иной целью сочинения (см. цитату в начале раздела), так и доверчивостью автора, вызванной характерным для римского мировоззрения в I веке н. э. особым интересом к необычному и чудесному. При этом сам Плиний порой критиковал за доверчивость других авторов[цитата 3]. Благодаря повышенному интересу ко всему необычному сочинение Плиния отвечало интересам массового читателя. По этой же причине, впрочем, он включал в «Естественную историю» и явно недостоверные сведения (см. выше). В I веке н. э. в античном обществе бытовало представление, будто вдали от столицы империи происходят различные чудеса, а живут там фантастические люди и животные из мифов и легенд. Римский естествоиспытатель сохранил это убеждение, записав греческую поговорку «Африка вечно приносит что-то новенькое»[61]. По словам исследовательницы Плиния Мэри Бигон, путешественники в далёкие края «чувствовали, что потеряют лицо, если не вернутся с фактами и цифрами, которые бы удовлетворили нетерпеливых и любопытных слушателей дома; соответственно, они предпочитали сочинять небылицы вместо того, чтобы признать отсутствие чудес»[цитата 4]. Тем не менее, подобный подход позволил энциклопедии Плиния стать ценным источником по народному фольклору и различным суевериям в Римской империи[53].

Плиний был ярко выраженным римским патриотом, что проявилось и в сравнительно нейтральном энциклопедическом жанре. Отмечено, что он охотнее ссылался на римских авторов, хотя нередко мог использовать греческий первоисточник информации[53]. Как и Катон Старший, ценимый Плинием, он не упускает случая, чтобы раскритиковать греков и их обычаи. Неоднократно он указывает на доверчивость греческих писателей[цитата 3], а также порицает использование греческими врачами лекарств, приготовленных из человеческих органов[62]. Впрочем, Плиний признаёт за Аристотелем репутацию непререкаемого научного авторитета, а Александра Македонского называет величайшим из царей[63].

Поскольку Плиний происходил из сословия всадников и был новым человеком в римской политической жизни, он не разделял староримские предрассудки относительно перспектив использования новых технологий. Всадники традиционно вели направленную на получение прибыли деятельность, не ограничивая себя отдельными сферами экономики, в то время как сенаторы традиционно занимались сельским хозяйством и операциями с земельными участками. Поэтому выходцы из всадников интересовались новыми технологиями, и многие цитируемые энциклопедистом римские авторы также происходили из этого сословия[48].

Плиний об упадке интереса к знаниям

Сейчас, когда установлен столь прочный мир, когда мы так счастливы под властью государя, столь заботящегося о процветании искусств и всех областей жизни, — несмотря на всё это, мы не можем не только добавить каких-либо новых исследований к тому, что знали древние, но хотя бы основательно усвоить их знания. (II, 117; перевод Б. А. Старостина)

Несмотря на значительный прогресс человечества в целом, Плиний выражает обеспокоенность упадком морали и уменьшением интереса к знаниям (см. цитату справа). В античную эпоху взгляды о связи технического и научного прогресса с упадком морали были широко распространены (один из наиболее ярких представителей этой традиции — Сенека, с творчеством которого Плиний был хорошо знаком). Но естествоиспытатель сохраняет надежду на улучшение ситуации в будущем, а также замечает, что «устаревают человеческие обычаи, но не плоды [исследований]»[64][65].

Негативные характеристики императора Нерона в сочинении иногда объясняются желанием доказать свою преданность новой династии Флавиев, одному из представителей которого и была посвящена «Естественная история». Впрочем, более правдоподобно, что свои политические пристрастия автор высказывал в своей последней исторической работе (не дошедшая до наших дней A fine Aufidii Bassi), которая охватывала в том числе и правление Нерона, и события года четырёх императоров[66].

Влияние

Сочинения Плиния были хорошо известны в античную эпоху. Их знали уже Гай Светоний Транквилл и Авл Геллий[67], а также Апулей и Тертуллиан[68].

Уже во II веке начали составляться краткие пересказы (эпитомы) «Естественной истории», особенно книг по медицине и фармакологии, что отрицательно сказалось на распространённости оригинального сочинения[69]. На «Естественную историю» опирался в конце II — начале III века Серен Самоник[en] при написании стихотворной медицинской поэмы Liber Medicinalis[68]. В это же время работу Плиния использовал Квинт Гаргилий Марциал, а Гай Юлий Солин составил извлечение «Собрание достойных упоминания вещей» (Collectanea rerum memorabilium[~ 7]), в которое было включено много сведений из энциклопедии Плиния[67]. Кроме них, «Естественную историю» использовали и другие энциклопедисты античной эпохи[67]. При этом больше никто в античную эпоху не пытался повторить и превзойти главный труд Плиния[50].

Впрочем, в Риме была хорошо известна не только естественнонаучная энциклопедия Плиния, но и другие его сочинения. В частности, его наставление по красноречию считается предшественником известного руководства Квинтилиана; последний его цитирует, хотя иногда отмечает излишний педантизм своего предшественника. Кроме того, нередко цитировалось античными учёными его сочинение о грамматике[71]. Несмотря на то, что исторические работы Плиния не сохранились, предполагается, что сочинение «История после Ауфидия Басса» (A fine Aufudii Bassi) было одним из основных источников для позднейших историков для рассказа о событиях от правления Клавдия до 69 года. Работа, вероятно, была достаточно полной и подробной в деталях, но без глубокого анализа событий. Как следствие, эта работа хорошо подходила для использования и переработки, и к ней обращались Тацит, Плутарх, Дион Кассий, реже — Светоний[53]. Последний оставил краткую биографию Плиния в своём сочинении «О замечательных людях». Тацит использовал в своих работах не только «Историю после Ауфидия Басса», но и сочинение о германских войнах — возможно, именно оно было одним из источников для известной «Германии». Впрочем, отношение Тацита к Плинию могло быть достаточно критическим: во второй книге своей «Истории» римской автор упрекает в необъективности предшественников, рассказывавших о событиях гражданской войны 69 года, а среди них, вероятно, и Плиния[71][цитата 5].

В позднеантичную эпоху и Раннее Средневековье римская энциклопедия не была забыта, и её использовали крупнейшие учёные этого времени. Другие сочинения Плиния, однако, были утеряны в начале Средних веков (см. ниже). Сведения из «Естественной истории» активно использовались монахами в качестве источника научных знаний, особенно по астрономии и медицине. Впрочем, сфера применения работы Плиния была гораздо шире, и его энциклопедию использовали даже для составления проповедей и комментариев к Библии[72]. Иероним Стридонский хорошо знал Плиния и называл его латинским Аристотелем и Теофрастом[67], De rerum natura Исидора Севильского во многом опирается на античного естествоиспытателя, особенно при описании астрономии и метеорологии[73]. Кроме того, испанский автор использовал в своих «Этимологиях» и саму римскую энциклопедию, и её сокращения, сделанные Солином[74]. Беда Достопочтенный использовал «Естественную историю» как источник сведений об астрономии и других науках[73][75]. Трактат Иоанна Скота Эриугены «Перифюсеон, или о разделении природы» во многом базировался на сведениях римской энциклопедии[76]. Пользовался Плинием и Павел Диакон[77]. Актуальными оставались географические свидетельства Плиния. Ирландский монах Дикуил использовал первые пять книг Плиния для своего сочинения «Об измерении мира» (De mensura Orbis terrae)[78].

«Естественная история» продолжала оставаться одним из важнейших источников для энциклопедистов Высокого и Позднего Средневековья. Около 1141 года в Англии Роберт из Криклейда[en] составил «Подборку всего лучшего из Естественной истории Плиния Секунда» (Defloratio Historiae Naturalis Plinii Secundi) в 9 книгах, откуда были исключены материалы, которые автор счёл устаревшими[79]. Автор «О природе вещей» (De natura rerum) Фома из Кантимпре[en] признавал, что обязан своими познаниями Аристотелю, Плинию и Солину. Активно использовал свидетельства Плиния Бартоломей Английский в своём сочинении «О свойствах вещей» (De proprietatibus rerum)[80]. Кроме того, Иоанн Солсберийский знал «Естественную историю» и часто на неё ссылался[72]. Наконец, популярная средневековая энциклопедия «Великое зерцало» (Speculum naturale) Винсента из Бове во многом опиралась на свидетельства Плиния[79].

В эпоху Возрождения, несмотря на постепенное появление и распространение переводов научных трактатов с арабского и древнегреческого языков на латынь, «Естественная история» оставалась очень важным источником научных знаний[72]. Наиболее часто её использовали для составления медицинских руководств и разделов о медицине в общих энциклопедиях[80]. Кроме того, сочинение Плиния стало основой для формирования единой латинской терминологии в ряде наук[69][81]. Энциклопедию Плиния читали многие гуманисты, в том числе Петрарка, который располагал рукописным экземпляром энциклопедии и делал на её полях свои заметки[82]. До изобретения книгопечатания произведение Плиния нередко вынужденно заменяли сокращениями из-за дороговизны отдельной копии и чересчур большого объёма текста оригинала. В конце XV века «Естественная история» начала часто печататься, чему не препятствовал её значительный объём (см. ниже). Это способствовало распространению полного свода античных знаний за пределы узкого круга учёных. В 1506 году по описанию Плиния опознали найденную в Риме скульптурную группу «Лаокоон и его сыновья» (см. справа), а в целом последние книги энциклопедии повлияли на развитие представлений об античном искусстве. В 1501 году появляется первый перевод энциклопедии Плиния на итальянский язык, сделанный Кристофоро Ландино[83], а вскоре сочинение перевели на французский и английский языки. С «Естественной историей» были знакомы, среди прочих, Уильям Шекспир, Франсуа Рабле, Мишель Монтень и Перси Шелли[81].

Характерно, что в разное время читатели «Естественной истории» обращали внимание на различные детали. Например, в Раннее Средневековье к этому сочинению обращались прежде всего за занимательными историями и отдельными фактами. В эпоху Возрождения на Плиния взглянули как на писателя, обращая много внимания на его язык. «Естественная история» частично заменила потерянные работы античных авторов как источник информации, а также очень помогала в переводе терминологии древнегреческих научных трактатов на общепринятый в науке латинский язык. После изобретения книгопечатания остро встала проблема восстановления изначального текста римского автора (см. ниже). Наряду с филологической критикой исследователи начали обращать внимание на несоответствие ряда сообщаемых Плинием фактов о природе действительности. Из-за этого римская энциклопедия постепенно теряла своё значение как источник актуальных знаний по естественным наукам и к началу XX века стала восприниматься как собрание не всегда достоверных сведений или даже чистого вымысла. Лишь к концу XX века было признано важное значение «Естественной истории» не только для истории науки, но и для изучения всего античного мировоззрения[69].

В вулканологии в честь Плиния назван специфический тип извержения вулкана, характеризующийся мощными взрывными выбросами магмы и массивными пепельными осадками (во время аналогичного извержения в 79 году погиб автор «Естественной истории»). В 1935 году в честь римского автора был назван кратер на Луне диаметром 41,31 км между морями Ясности и Спокойствия.

Рукописи. Первые издания. Научное изучение

Благодаря своей популярности «Естественная история» сохранилась во множестве рукописей. Впрочем, ни один из дошедших до наших дней манускриптов не охватывает всё сочинение. Всего насчитывается около 200 достаточно крупных рукописей[68]. Обычно выделяется две группы манускриптов: vetustiores (более древние) и recentiores (более современные)[68]. Старейшие из них относятся к концу VIII — началу IX века[84]. Более ранние рукописи сохранились лишь во фрагментах (в частности, до наших дней дошли фрагменты манускрипта V века)[68]. Известно, что в IX веке копии энциклопедии Плиния были в крупнейших монастырях Западной Европы: в частности, в Корби, Сен-Дени, Лорше, Райхенау, Монте-Кассино[72]. Рукопись из Райхенау дошла до наших дней в виде палимпсеста: листы пергамента с книгами XI—XV были использованы повторно. Кроме того, сохранились достаточно древние рукописи с книгами II—VI в Лейдене (рукопись IX века) и Париже (IX—X века)[85]. Другие сочинения Плиния были известны в античную эпоху ещё в VI—VII веках (грамматическое сочинение римского автора знал Григорий Турский[19]). Однако уже в Высокое Средневековье его знают исключительно как автора «Естественной истории», а рукописи его исторических и грамматических сочинений не дошли до наших дней.

В Средние века огромный объём «Естественной истории» и обилие специальной терминологии приводили к появлению большого числа ошибок при каждом переписывании[84]. Кроме того, более поздние авторы использовали большие фрагменты из сочинения римского автора и нередко добавляли к ним что-то своё, а более поздние авторы полагали, что и дополнения принадлежат Плинию. В частности, Иероним Стридонский несколько раз цитирует именно дополненные кем-то фрагменты «Естественной истории»[69].

Популярную энциклопедию Плиния впервые напечатали очень рано, в 1469 году, братья да Спира (фон Шпейер) в Венеции[86]. До конца XV века было выпущено ещё четырнадцать различных изданий «Естественной истории». Из-за отсутствия опыта критики текста издатели обычно набирали и печатали текст по единственной рукописи со всеми её ошибками. В 1470 году «Естественную историю» напечатал Джованни Андреа Бусси[en] в Риме (в 1472 году эта версия была переиздана Николя Жансоном в Венеции), в 1473 году — Никколо Перотти[en] в Риме[87]. В 1476 году в Парме вышло ценное комментированное издание Плиния Филиппо Бероальдо Старшего[fr][86], которое впоследствии переиздавалось в 1479 году в Тревизо, в 1480 и 1481 годах в Парме, в 1483, 1487 и 1491 годах в Венеции[87]. В 1496 году братья Британничи издали «Естественную историю» в Брешии (позднее в том же году была осуществлена повторная печать этого издания в Венеции), а в 1497 году в Венеции был издан текст сочинения Плиния с комментариями известного филолога Эрмолао Барбаро[en] (двумя годами позднее это издание было перепечатано в Венеции)[87]. По подсчётам самого Барбаро, он выявил и исправил пять тысяч текстуальных ошибок во всём сочинении. Своё издание текста «Естественной истории» предпринял Эразм Роттердамский (вышло в 1525 году); в редактировании текста ему помогал филолог Беат Ренан[en][24]. Таким образом, сочинение Плиния пользовалось уникальной популярностью среди энциклопедических работ древности. Например, сочинение Варрона было утеряно, а ряд средневековых энциклопедий совершенно не издавались после изобретения книгопечатания и лишь некоторые печатались в научных целях, но только до XVII века. В то же время «Естественная история» к началу XX века выдержала по меньшей мере 222 издания текста, а также 42 неполных и 62 критических издания[67].

«Недалеко от города Пуцеля есть на море остров, которой именуется Преминтория-де-Мисино; на том острову древле жил владетель-филозоф, которой назывался Плиниуш. Тот помяненный Плиниуш згорел на той горе, что против Неаполя, которая от сотворения света горит непрестанно и доныне; и тот Плиниуш неверствием был одержим, чтоб той горе гореть, и хотел видеть ис тое горы исходящий пламень, и упал в тое гору, и там згорел».

П. А. Толстой, 1698 год[88]

В 1492 году в Италии началась дискуссия о ценности «Естественной истории», инициированная гуманистом Никколо Леоничено[en]. Врач и переводчик с древнегреческого, Леоничено обратил внимание на большое число ошибок в разделах о медицине и фармакологии в «Естественной истории» и выпустил небольшую статью, в которой утверждал вторичный характер работы римского естествоиспытателя в целом. Он упрекал Плиния в отсутствии научного метода, дилетантизме в медицинских и философских вопросах, а также выступал против критики греков на страницах энциклопедии. Работа Леоничено была замечена гуманистом Пандольфо Колленуччо[it], который выступил в защиту римского автора. В частности, он предположил, что ошибки в тексте римской энциклопедии были вызваны неточностями при переписывании текста в Средние века. В дальнейшем Леоничено и Колленуччо опубликовали ещё несколько статей с доводами в свою пользу. Дискуссия стала хорошо известна в учёных кругах, а в 1509 году в Ферраре все статьи обоих участников были собраны воедино и опубликованы. Этот спор считается первым серьёзным исследованием «Естественной истории» и самого Плиния[24]. В середине XIX века римскую энциклопедию активно изучали в Германии. В 1852 году Людвиг фон Ян обнаружил неизвестную рукопись «Естественной истории» X века в Бамберге (содержала книги XXXII—XXXVII), которая оказала влияние на некоторые издания Плиния, выполненные в Германии. Примерно в это же время Людвиг фон Урлихс[en] целенаправленно изучал разделы «Естественной истории», посвящённые истории искусств[89]. Среди прочих исследовали сочинение Плиния Отто Ян и Генрих Брунн[90].

В целом в XIX — начале XX века антиковеды критиковали Плиния за слепое копирование материалов других авторов и за большие фрагменты стилистически сырого текста, а историки науки — за отсутствие внятной методологии в отборе материала и в его интерпретации. Так, Теодор Моммзен считал Плиния «безалаберным компилятором», а Александр Койре характеризовал «Естественную историю» как «собрание анекдотов и россказней досужих кумушек»[91]. К концу XX века, впрочем, господствующее мнение о Плинии в истории науки было пересмотрено в лучшую сторону[69].

Напишите отзыв о статье "Плиний Старший"

Комментарии и цитаты

Комментарии
  1. ↑ Старшим он называется в отличие от своего племянника, Плиния Младшего.
  2. ↑ Теодор Моммзен предположил, что человек, упомянутый в надписи из Арада (от его имени сохранились только буквы …inius Secun…), — это Плиний Секунд. Этот человек был префектом I Фракийской когорты, адъютантом Тита Юлия Александра при осаде Иерусалима, прокуратором Сирии и командующим XXII легионом в Египте. См.: Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 205.
  3. ↑ Плиний Младший передаёт название «Естественной истории» как Naturae Historiae, но в настоящее время более распространены варианты Historia Naturalis или Naturalis Historia; см.: The Cambridge History of Classical Literature. Volume 2: Latin Literature. Ed. by E. J. Kenney, W. V. Clausen. — Cambridge: Cambridge University Press, 1982. — P. 670.
  4. ↑ Впрочем, не обладал серьёзным литературным талантом другой преемник Плиния, Варрон; см. The Cambridge History of Classical Literature. Volume 2: Latin Literature. Ed. by E. J. Kenney, W. V. Clausen. — Cambridge: Cambridge University Press, 1982. — P. 671.
  5. ↑ В I веке н. э. изучение греческого языка было неотъемлемой частью римского образования.
  6. ↑ Впрочем, подобный взгляд был характерен для римского мировоззрения в целом: например, во II веке до н. э. римляне основали на Пиренейском полуострове две провинции и назвали их Ближняя Испания и Дальняя Испания, имея в виду отдалённость от Рима.
  7. ↑ Сочинение Солина было также известно как Polyhistor и De mirabilibus mundi.
Цитаты
  1. ↑ Естественная история, XVI, 2-4. Цитата: «При описании Востока мы упоминали ряд племён вблизи океана, живущих в такой же нужде. Но [подобные народы] встречаются и на севере, где мы видели племена, которые зовутся большими и малыми хавками. Здесь вода в Океане поднимается дважды в течение суток через равные промежутки времени и заливает огромные пространства. Прикрывая, таким образом, вечную противоположность элементов природы, Океан оставляет нерешённым вопрос, следует ли назвать данное место сушей или частью моря. Здесь живёт это убогое племя, занимая либо высокие бугры, либо возвышения, сооружённые руками человеческими на уровне наибольшей высоты, которой когда-либо достигал прилив. На этих [высоких местах] расположены их хижины; когда вся окрестность покрыта водой, их обитатели похожи на мореходов, плывущих на кораблях, а когда вода отступает, они становятся похожими на потерпевших кораблекрушение. Тогда они ловят вблизи своих хижин уплывающую вместе с морской водой рыбу. У них нет возможности держать скот и питаться молоком, как это могут делать их соседи; они не в состоянии даже охотиться на диких зверей, ибо возле них нет вообще никакой древесной поросли. Из тростника и болотного камыша плетут они веревки и сети для рыбной ловли; они собирают руками ил, сушат его — более при помощи ветра, чем солнца — и употребляют эту землю в качестве топлива для приготовления пищи и для согревания иззябшего от северных ветров тела. У них нет никаких напитков кроме дождевой воды, которую они собирают в ямах, устроенных в преддвериях домов. И эти племена, будучи ныне побеждены римским народом, ещё говорят о рабстве! Но так и есть: многих судьба щадит лишь для того, чтобы наказать их» .
  2. ↑ Светоний. О знаменитых людях. Плиний Старший. Цитата: «Он погиб при кампанском бедствии. Командуя мизенским флотом, он при извержении Везувия поехал на либурнской галере, чтобы ближе разведать причины события, но противный ветер помешал ему вернуться, и он был засыпан пеплом и прахом, или, как полагают некоторые, был убит своим рабом, которого, изнемогая от жары, попросил ускорить свою смерть».
  3. ↑ 1 2 Естественная история, V, 4. Цитата: «Действительно, меньше приходится удивляться необычайным вымыслам греков об этих местах и реке Ликсе, когда подумаешь о том, что наши писатели и теперь рассказывают не менее удивительные вещи: будто бы там есть могущественный город и даже больший, чем великий Карфаген, и расположен он напротив Карфагена на почти неизмеримом расстоянии от Тинги. Корнелий Непот страстно верил этим и другим подобным рассказам» (перевод Н. М. Подземской).
  4. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 10. Оригинал цитаты: «[the pioneering knights] felt they would lose face if they did not return with some facts and figures to satisfy an eager and curious audience at home. Accordingly, they would invent rather than admit ignorance»
  5. ↑ Тацит. История, II, 101. Цитата: «Писатели, которые рассказывали историю этой войны во время правления Флавиев, из лести объясняли измену Цецины и других их заботами о мире и любовью к родине. Нам же кажется, что людьми этими, — не говоря уж об их непостоянстве и готовности раз изменив Гальбе, изменять кому угодно, — двигали соперничество и зависть…»

Примечания

  1. ↑ Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 128.
  2. ↑ 1 2 3 4 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1376
  3. ↑ 1 2 Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 2.
  4. ↑ Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 128–129.
  5. ↑ 1 2 Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 3.
  6. ↑ 1 2 3 4 5 Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 129.
  7. ↑ 1 2 Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 205.
  8. ↑ 1 2 3 4 Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 206.
  9. ↑ Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 207.
  10. ↑ [ancientrome.ru/dictio/article.htm?a=327843473 Плиний Старший] / Античные писатели. Словарь. — СПб.: Лань, 1999.
  11. ↑ 1 2 Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 4.
  12. ↑ Плиний Младший. Письма, III, 5, 17.
  13. ↑ Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 211.
  14. ↑ Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 213—214.
  15. ↑ Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 224.
  16. ↑ 1 2 Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 4.
  17. ↑ Плиний Младший. Письма, VI, 16.
  18. ↑ [www.nlm.nih.gov/archive/20120918/hmd/breath/Faces_asthma/VIIA29.html Pliny the Elder (Gaius Plinius Secundis)] (англ.). Национальная библиотека медицины Национальных институтов здравоохранения США. Проверено 29 декабря 2013.
  19. ↑ 1 2 Sandys J. E. A History of Classical Scholarship. — Vol. I. — Cambridge: Cambridge University Press, 1903. — P. 192.
  20. ↑ Pliny. Natural History in ten volumes. — Vol. I.: Praefatio, Libri I, II. — Loeb Classical Library, № 330. — Harvard-London: Harvard University Press — William Heinemann, 1938—1967. — P. VIII.
  21. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1377.
  22. ↑ 1 2 3 Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 134.
  23. ↑ 1 2 Старостин Б. А. Послесловие ко II книге «Естественной истории» Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 3. — Москва: Наука, 2007. — С. 367.
  24. ↑ 1 2 3 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 389—390.
  25. ↑ Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 12.
  26. ↑ 1 2 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 36.
  27. ↑ 1 2 Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 195.
  28. ↑ Литичевский Г. С. Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 1. — Москва: Наука, 1995. — С. 196.
  29. ↑ Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 196.
  30. ↑ Естественная история. Введение, 14.
  31. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 13.
  32. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1381.
  33. ↑ 1 2 3 4 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1380.
  34. ↑ 1 2 Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 6.
  35. ↑ 1 2 3 Литичевский Г. С. Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 1. — Москва: Наука, 1995. — С. 194—195.
  36. ↑ Pliny. Natural History in ten volumes. — Vol. I.: Praefatio, Libri I, II. — Loeb Classical Library, № 330. — Harvard-London: Harvard University Press — William Heinemann, 1938—1967. — P. IX.
  37. ↑ 1 2 Старостин Б. А. Послесловие ко II книге «Естественной истории» Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 3. — Москва: Наука, 2007. — С. 371.
  38. ↑ Старостин Б. А. Послесловие ко II книге «Естественной истории» Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 3. — Москва: Наука, 2007. — С. 372.
  39. ↑ Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 9.
  40. ↑ Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 137.
  41. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 11.
  42. ↑ Литичевский Г. С. Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 1. — Москва: Наука, 1995. — С. 197.
  43. ↑ 1 2 3 4 Естественная история, VII, 23; перевод В. Н. Илюшечкина.
  44. ↑ Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 5.
  45. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1378.
  46. ↑ Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1379.
  47. ↑ Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 135.
  48. ↑ 1 2 Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 5-6.
  49. ↑ 1 2 Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 138.
  50. ↑ 1 2 3 4 5 The Cambridge History of Classical Literature. Volume 2: Latin Literature. Ed. by E. J. Kenney, W. V. Clausen. — Cambridge: Cambridge University Press, 1982. — P. 670.
  51. ↑ Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 34.
  52. ↑ Покровский М. М. История римской литературы. — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1942. — С. 350.
  53. ↑ 1 2 3 4 The Cambridge History of Classical Literature. Volume 2: Latin Literature. Ed. by E. J. Kenney, W. V. Clausen. — Cambridge: Cambridge University Press, 1982. — P. 671.
  54. ↑ Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — P. 35.
  55. ↑ Deming D. Science and Technology in World History. — Volume 1: The Ancient World and Classical Civilization. — Jefferson—London: McFaland & Co, 2010. — P. 170—171.
  56. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 61.
  57. ↑ Литичевский Г. С. Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 1. — Москва: Наука, 1995. — С. 198.
  58. ↑ Pliny. Natural History in ten volumes. — Vol. I.: Praefatio, Libri I, II. — Loeb Classical Library, № 330. — Harvard-London: Harvard University Press — William Heinemann, 1938—1967. — P. X.
  59. ↑ Старостин Б. А. Послесловие ко II книге «Естественной истории» Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 3. — Москва: Наука, 2007. — С. 368.
  60. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 21.
  61. ↑ Естественная история, VIII, 42. Перевод И. Ю. Шабаги.
  62. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 20.
  63. ↑ Естественная история, VIII, 44.
  64. ↑ Естественная история, II, 118. Перевод Б. А. Старостина.
  65. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 56-58.
  66. ↑ Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 17.
  67. ↑ 1 2 3 4 5 Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 22.
  68. ↑ 1 2 3 4 5 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1383—1384.
  69. ↑ 1 2 3 4 5 Beagon M. [www.questia.com/library/3871396/roman-nature-the-thought-of-pliny-the-elder Roman Nature: The Thought of Pliny the Elder]. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — P. 23.
  70. ↑ Естественная история, XXXVI, 37; перевод Г. А. Тароняна.
  71. ↑ 1 2 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 35.
  72. ↑ 1 2 3 4 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 384.
  73. ↑ 1 2 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 383.
  74. ↑ Laistner M. L. W. [www.questia.com/library/1442858/thought-and-letters-in-western-europe-a-d-500-to Thought and Letters in Western Europe, A.D. 500 to 900]. Revised edition. — Ithaca: Cornell University Press, 1957. — P. 124.
  75. ↑ Laistner M. L. W. [www.questia.com/library/1442858/thought-and-letters-in-western-europe-a-d-500-to Thought and Letters in Western Europe, A.D. 500 to 900]. Revised edition. — Ithaca: Cornell University Press, 1957. — P. 158.
  76. ↑ Laistner M. L. W. [www.questia.com/library/1442858/thought-and-letters-in-western-europe-a-d-500-to Thought and Letters in Western Europe, A.D. 500 to 900]. Revised edition. — Ithaca: Cornell University Press, 1957. — P. 220.
  77. ↑ Laistner M. L. W. [www.questia.com/library/1442858/thought-and-letters-in-western-europe-a-d-500-to Thought and Letters in Western Europe, A.D. 500 to 900]. Revised edition. — Ithaca: Cornell University Press, 1957. — P. 269.
  78. ↑ Laistner M. L. W. [www.questia.com/library/1442858/thought-and-letters-in-western-europe-a-d-500-to Thought and Letters in Western Europe, A.D. 500 to 900]. Revised edition. — Ithaca: Cornell University Press, 1957. — P. 284.
  79. ↑ 1 2 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 385.
  80. ↑ 1 2 Healy J. F. Pliny the Elder on Science and Technology. — Oxford: Oxford University Press, 2000. — P. 386.
  81. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет, 2004. — С. 1385—1386.
  82. ↑ Sandys J. E. A History of Classical Scholarship. — Vol. II. — Cambridge: Cambridge University Press, 1908. — P. 8.
  83. ↑ Sandys J. E. A History of Classical Scholarship. — Vol. II. — Cambridge: Cambridge University Press, 1908. — P. 82.
  84. ↑ 1 2 Pliny. Natural History in ten volumes. — Vol. I.: Praefatio, Libri I, II. — Loeb Classical Library, № 330. — Harvard-London: Harvard University Press — William Heinemann, 1938—1967. — P. XII.
  85. ↑ Sandys J. E. A History of Classical Scholarship. — Vol. I. — Cambridge: Cambridge University Press, 1903. — P. 629.
  86. ↑ 1 2 Pliny. Natural History in ten volumes. — Vol. I.: Praefatio, Libri I, II. — Loeb Classical Library, № 330. — Harvard-London: Harvard University Press — William Heinemann, 1938—1967. — P. XIII.
  87. ↑ 1 2 3 Doody A. Pliny’s Encyclopedia: The Reception of the Natural History. — Cambridge: Cambridge University Press, 2010. — P. 97.
  88. ↑ [az.lib.ru/t/tolstoj_p_a/text_0020.shtml Lib.ru/Классика: Толстой Петр Андреевич. Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе (1697-1699)]
  89. ↑ Sandys J. E. A History of Classical Scholarship. — Vol. III. — Cambridge: Cambridge University Press, 1908. — P. 202.
  90. ↑ Sandys J. E. A History of Classical Scholarship. — Vol. III. — Cambridge: Cambridge University Press, 1908. — P. 220—221.
  91. ↑ Литичевский Г. С. Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 1. — Москва: Наука, 1995. — С. 191.

Литература

  • Альбрехт М. История римской литературы. Т. 2. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2004. — С. 1376—1388.
  • Беркова Е. А. Научная литература ранней империи / История римской литературы. — Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь-Пассек, Ф. А. Петровского. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 128—139.
  • Литичевский Г. С. Природа моря в контексте натурфилософских представлений Плиния Старшего (Заключительная статья к IX книге «Естественной истории») // Архив истории науки и техники. — Вып. 1. — Москва: Наука, 1995. — С. 191—209.
  • Модестов В. И. Плиний Старший // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Старостин Б. А. Плиний Старший и его «Естественная история» (Предисловие к IV книге «Естественной истории») // Вопросы истории естествознания и техники. — № 3. — Москва, 2007. — С. 104—110.
  • Старостин Б. А. Послесловие ко II книге «Естественной истории» Плиния Старшего // Архив истории науки и техники. — Вып. 3. — Москва: Наука, 2007. — С. 366—374.
  • Murphy T. Pliny the Elder’s Natural History: The Empire in the Encyclopedia. — Oxford: Oxford University Press, 2004. — 235 p.
  • Syme R. Pliny the Procurator // Harvard Studies in Classical Philology. — 1969. — Vol. 73. — P. 201—236.
См. также: Естественная история (Плиний)#Издания и переводы

Отрывок, характеризующий Плиний Старший

Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Плиний_Старший&oldid=81055024»