Депортация немцев после Второй мировой войны

Депорта́ция и изгнание не́мцев во время и по́сле Второ́й мирово́й войны́ — процесс принудительной депортации немецкого населения стран Восточной Европы в Германию и Австрию, имевший место в 1945—1950 гг. после поражения Германии во Второй мировой войне. Всего принудительному выселению подверглось около 12-14 млн немцев. Процесс изгнания немцев Восточной Европы сопровождался организованным насилием огромных масштабов, включая в себя, в том числе, полную конфискацию всего имущества, помещением немецкого гражданского населения в концентрационные лагеря, невзирая на признание депортации преступлением против человечества в статусе международного военного трибунала в Нюрнберге в августе 1945 года.

Предшествующие события в мире

Перед Второй мировой войной в Центральной и Восточной Европе отсутствовали четкие границы расселения этнических групп населения. Одновременно с этим присутствовали обширные территории, населённые смешанным населением различных этнических групп и народностей, зачастую, совершенно различных ветвей народностей. Внутри этих ареалов расселения существовали многовековые традиции сосуществования и сотрудничества различных народов с самыми различными культурами, хотя бы и не всегда в абсолютно мирной форме. Однако, несмотря на все локальные конфликты, межэтнические и межрасовые конфликты в Европе были редкостью.

С ростом националистических настроений в XIX веке, национальность граждан стран стала предметом более пристального внимания соседей и властей, особенно, в вопросах принадлежности территорий расселения. Германская империя, в частности, объявила идею этнических расселений народностей. Это было сделано ею в попытке сохранения своей территориальной целостности, и явилось первой в истории попыткой решения межнациональных конфликтов путём переселения народностей. Так, поляки и евреи были переселены из района «германо-польской пограничной полосы» и расселены в районах традиционного проживания немцев Германии.

Версальским договором было предусмотрено создание рекреационной зоны в Восточной и Центральной Европе, с проживанием многих национальностей на общей территории. До Первой мировой войны эти территории являлись частями Австро-Венгерской, Российской и Германской империй. Невзирая на относительную сохранность последних двух политических образований в ходе войны и произошедшие в них процессы, оба государства отнюдь не являлись однородными с этнической, политической и социальной точек зрения.

В период Второй мировой войны оккупация немцами территорий Центральной и Восточной Европы привела к регистрации граждан захваченных стран с немецкими этническими корнями в фолькслисте — специальном документе, выдававшимся властями Третьего рейха фольксдойче, которые прошли процесс натурализации, и игравшим одновременно роль паспорта и удостоверения о «чистоте происхождения» на всей территории рейха. Многие подписавшие удостоверение вступления в данный список граждане занимали видные посты в нацистской администрации оккупированных стран, а некоторые из них принимали участие в нацистских преступлениях войны против местного населения, что вызывало в гражданах тех стран убеждённые антинемецкие настроения, позднее использованные администрацией стран-союзников во время оккупационного правления странами как оправдание жестокости и депортации.

Интернирование и изгнание немцев во время Второй мировой войны происходило в Великобритании и Соединённых Штатах. В программе интернирования американских немцев фигурировали 11507 человек с немецкими корнями (относительно немного, по сравнению с интернированными 110 тысячами американских японцев), составляя 36,1 % всех лиц, интернированных в рамках Программы по контролю враждебных иностранцев Министерства Юстиции США (Department of Justice’s Enemy Alien Control Program). Также 4508 немцев были выставлены из стран Латинской Америки властями и отправлены в лагеря для интернированных на территории США. Массовое изгнание с восточного и западного побережий США в связи с вопросами военной безопасности США было санкционировано военным министерством США, но так и не было приведено в исполнение властями штатов.

Политика изгнания была частью геополитической и этнической переделки послевоенной Европы, и входила в план расплаты нацистской Германии по итогам инициированной ею Второй мировой войны, а также как возмездие за проведённые германскими и европейскими нацистами-немцами жестокие кровавые этнические чистки населения оккупированных нацистской Германией стран. Лидеры стран-союзников, Франклин Рузвельт со стороны США, Уинстон Черчилль со стороны Великобритании и Иосиф Сталин от СССР, выразили соглашение относительно того, что граница территории Польши должна сместиться на Запад (не определив, впрочем, насколько далеко), с изгнанием немецкого населения этих территорий, уведомив о своём соглашении правительства Польши и Чехословакии, соответственно.

Процесс депортации

Первый этап: бегство и эвакуация

В ходе развития успешного наступления советских войск осенью 1944 года германские власти, понимая неизбежность поражения нацистской Германии, организовали эвакуацию немецкого населения из Восточной Пруссии и прочих районов на запад. Эвакуация носила добровольный характер и привела к значительному уменьшению немецкого населения Кёнигсберга, сократившегося с 340 до 200 тысяч всего за несколько месяцев. С приближением частей Красной Армии эвакуация приобретала всё более хаотичный характер. Многие немцы, опасаясь репрессий, бежали сами. Подобные опасения обывателей активно стимулировались паникёрскими сообщениями министерства пропаганды Рейха:

В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все немецкие женщины от 10 до 70 лет. Кажется, что это делается по приказу сверху, так как в поведении русской солдатни можно усмотреть явную систему.

Данная пропагандистская кампания сыграла роль, прямо противоположную предполагавшейся: она фактически ускорила падение Восточной Пруссии, поскольку массы беженцев в итоге плотно заблокировали основные транспортные артерии, резко осложнив снабжение и пополнение личным составом группировки вермахта.

Так или иначе, продвижение частей Красной Армии немецкое население ожидало с дурным предчувствием и страхом, ожидая только дурного обращения с собой после начала неминуемой советской оккупации. Большинство граждан рейха были абсолютно уверены в начале многочисленных репрессий против местного населения, совершении советскими войсками изнасилований и других преступлений. Нацистская пропаганда всячески раздувала многочисленные слухи, а, по послевоенным свидетельствам некоторых очевидцев со стороны немецких войск, даже провоцировала информационную войну «организацией» мнимых «преступлений большевистских войск».

Второй этап: депортация до и после Потсдамской конференции

После окончательной победы армий стран союзников Потсдамская конференция, на которой произошла встреча лидеров СССР, США и Великобритании, фактически узаконила депортацию.

Большинство фольксдойче покинуло места проживания сразу же после окончания войны. Этот процесс, в силу его массовости и значительного влияния на этническую картину Европы, был выделен в отдельное понятие, которое получило название «исход немцев из стран Восточной Европы». Так, например в летние и осенние месяцы 1945 года, в условиях отсутствия законно избранного парламента, президент Чехословакии Эдвард Бенеш подписывал президентские декреты (так называемые декреты Бенеша), имевшие силу закона, в том числе об изгнании немцев из Чехословакии. Изгнание немцев из Чехословакии, получившее поддержку союзных держав, осуществилось в 1945—1946 гг. Наибольшую известность в связи с этими событиями приобрел т. н. Брюннский марш смерти, а также трагедия в городе Ауссиг в июле 1945 г., когда погибло до 5 тыс. судетских немцев. Изгнание немцев из Восточной Европы сопровождалось масштабным организованным насилием, включая конфискацию имущества, помещение в концентрационные лагеря и депортацию. Всего вследствие депортации погибло до 2 миллионов немцев.

Территориальный охват

Депортация, формы принудительного изгнания и лишения прав в наибольшей степени затронули этническое немецкое население на территориях, присоединённых после Потсдамской конференции к Польше (ПНР), к Чехословакии (ЧССР) и Восточной Пруссии, разделённой между СССР и Польшей.

Из Чехословакии были принудительно выселены судетские немцы, а также немецкое население других регионов (см. Изгнание немцев из Чехословакии).

Из Венгрии были принудительно выселены трансильванские немцы.

В Польше немцы выселялись из Силезии.

В Советском Союзе немцы выселялись из Калининградской области РСФСР и из Клайпедского (Мемельского) края Литовской ССР.

В Югославии немцы выселялись в основном из Словении, Хорватии, Воеводины и из города Белград.

Многие из тех немцев, кто подписал фолькслист во времена Третьего рейха, автоматически сохраняли немецкое гражданство после прибытия в Германию, другие получили его несколько позже, уже во время холодной войны. Граждане бывшего рейха сохраняли своё гражданство в оккупированном немецком государстве, позже разделившимся на Восточную Германию и Западную Германию. Немецкое население Венгрии и Югославии депортировалось в Австрию.

Относительно небольшие группы этнических немцев до сих пор проживают в странах Центральной Азии, в основном в Казахстане. Малое количество немцев проживает также в Трансильвании в Румынии. Кроме того, некоторые из бывших фольксдойче и их потомков образуют остаточные компактные районы расселения немцев в Дании, Франции, Италии, Польше, Чехии, Словакии, Словении, Венгрии.

См. также

• АССР немцев Поволжья
• Репатриация прибалтийских немцев (1939-1941 годов)
• Эвакуация Восточной Пруссии (1945)
• Немецкое население Калининградской области (1945—1951)
• Дети-волчата
• Изгнание немцев из Чехословакии
• Немецкие беженцы
• Использование принудительного труда немецкого гражданского населения в СССР

Источники по теме

• Baziur, Grzegorz. Armia Czerwona na Pomorzu Gdańskim 1945—1947, Warsaw: Instytut Pamięci Narodowej, 2003. ISBN 83-89078-19-8
• Beneš, Z., D. Jančík et al. Facing History: The Evolution of Czech and German Relations in the Czech Provinces, 1848—1948, Prague: Gallery. ISBN 80-86010-60-0
• Blumenwitz, Dieter. Flucht und Vertreibung, Cologne: Carl Heymanns, 1987
• de Zayas, Alfred M. «A terrible Revenge». Palgrave/Macmillan, New York, 1994. ISBN 1-4039-7308-3.
• de Zayas, Alfred M. «Nemesis at Potsdam.» London, 1977. ISBN 1-80324-910-1.
• R. M. Douglas: Orderly and Humane. The Expulsion of the Germans after the Second World War. Yale University Press 2012, ISBN 978-0-300-16660-6
• [www.cvce.eu/obj/post_war_german_population_movements-en-e14e042f-fa26-47a0-931e-ba94f913b573.html German statistics] (Statistical and graphical data illustrating German population movements in the aftermath of the Second World War published in 1966 by the West German Ministry of Refugees and Displaced Persons)
• Grau, Karl F. Silesian Inferno, War Crimes of the Red Army on its March into Silesia in 1945, Valley Forge, PA: The Landpost Press, 1992. ISBN 1-880881-09-8
• Hahn Hans Henning. Die Vertreibung im deutschen Erinnern. Legenden, Mythos, Geschichte. — Paderborn: Ferdinand Schöningh Verlag, 2010. — ISBN 978-3-506-77044-8.
• Jankowiak, Stanisław. Wysiedlenie i emigracja ludności niemieckiej w polityce władz polskich w latach 1945—1970 [Expulsion and emigration of German population in the policies of Polish authorities in 1945—1970], Warsaw: Instytut Pamięci Narodowej, 2005. ISBN 83-89078-80-5
• Merten, Ulrich, «Forgotten Voices: The Expulsion of the Germans from Eastern Europe after World War II», Transaction Publishers, New Brunswick (USA) and London (UK), 2012, ISBN 978-1-4128-4302-7
• Naimark, Norman M. The Russians in Germany: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945—1949, Cambridge: Harvard University Press, 1995. ISBN 0-674-78405-7
• Naimark, Norman M.: Fires of Hatred. Ethnic Cleansing in Twentieth — Century Europe. Cambridge: Harvard University Press, 2001.
• Overy, Richard. The Penguin Historical Atlas of the Third Reich, London: Penguin Books, 1996. ISBN 0-14-051330-2. In particular, p. 111.
• Podlasek, Maria. Wypędzenie Niemców z terenów na wschód od Odry i Nysy Łużyckiej, Warsaw: Wydawnictwo Polsko-Niemieckie, 1995. ISBN 83-86653-00-0
• Prauser, Steffen and Arfon Rees (eds.). [cadmus.iue.it/dspace/bitstream/1814/2599/1/HEC04-01.pdf The Expulsion of 'German' Communities from Eastern Europe at the end of the Second World War], (EUI Working Paper HEC No. 2004/1) Florence: European University Institute.
• Reichling, Gerhard. Die deutschen Vertriebenen in Zahlen, 1986. ISBN 3-88557-046-7
• [www.trumanlibrary.org/whistlestop/study_collections/marshall/large/documents/index.php? Truman Presidential Library: Marshal Plan Documents]
• [www.trumanlibrary.org/whistlestop/study_collections/marshall/large/documents/index.php?documentdate=28 February 1947&documentid=24&studycollectionid=mp&pagenumber=1 Report on Agricultural and Food Requirements of Germany], 1947.
• Zybura, Marek. Niemcy w Polsce [Germans in Poland], Wrocław: Wydawnictwo Dolnośląskie, 2004. ISBN 83-7384-171-7

Ссылки

• [expert.ru/expert/2008/30/izgnany_i_ubity/ Изгнаны и убиты] // «Эксперт», 2008
• [www.svoboda.org/content/transcript/24989036.html Выселение судетских немцев из Чехословакии после Второй мировой войны] в передаче «Разница во времени» (Радио «Свобода», 18 мая 2013)

• Timothy V. Waters [law.bepress.com/cgi/viewcontent.cgi?article=4600&context=expresso On the Legal Construction of Ethnic Cleansing], p. 951 // University of Mississippi School of Law, 2006
• [digicoll.library.wisc.edu/cgi-bin/FRUS/FRUS-idx?type=turn&entity=FRUS.FRUS1945v02.p1240&isize=M Interest of the United States in the transfer of German populations from Poland, Czechoslovakia, Hungary, Rumania, and Austria], Foreign relations of the United States: diplomatic papers, Volume II (1945) pp. 1227—1327 (Note: Page 1227 begins with a Czechoslovak document dated 23 November 1944, several months before Czechoslovakia was «liberated» by the Soviet Army.) ([digital.library.wisc.edu/1711.dl/FRUS.FRUS1945v02 Main URL], wisc.edu)
• [digicoll.library.wisc.edu/cgi-bin/FRUS/FRUS-idx?type=turn&entity=FRUS.FRUS1945Berlinv01.p0874 Frontiers and areas of administration] Foreign relations of the United States (the Potsdam Conference), Volume I (1945), wisc.edu
• [www.iz.poznan.pl/news/99_Biuletyn%20IZ%20nr%2021.%20History%20and%20Memory%20(numer%20specjalny).pdf History and Memory: mass expulsions and transfers 1939-1945-1949] M. Rutowska, Z. Mazur, H. Orłowski  (англ.)
• [books.google.com/books?id=it0-Zi2nEX0C&printsec=frontcover&hl=pl&source=gbs_v2_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Forced Migration in Central and Eastern Europe, 1939—1950]
• [www.herder-institut.de/fileadmin/user_upload/downloads/ebooks/Losy_Band1.pdf «Unsere Heimat ist uns ein fremdes Land geworden…» Die Deutschen östlich von Oder und Neiße 1945—1950. Dokumente aus polnischen Archiven. Band 1: Zentrale Behörden, Wojewodschaft Allenstein]
• [www.z-g-v.de/doku/index5.htm Dokumentation der Vertreibung]  (нем.)
• [library.uwb.edu/guides/USimmigration/1948_displaced_persons_act.html Displaced Persons Act of 1948]

Отрывок, характеризующий Депортация немцев после Второй мировой войны

Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.