45 (альбом)

</td></tr>

45
Студийный альбом «Кино»
Дата выпуска	1982
Записан	1982
Жанры	Рок новая волна пост-панк
Длительность	43:07
Продюсер	Борис Гребенщиков
Страна	СССР
Лейблы	АнТроп
Профессиональные рецензии
Allmusic, Дмитрий Целиков А. Кушнир «100 магнитоальбомов советского рока»
Хронология «Кино»
45 (1982) 46 (1983)

К:Альбомы 1982 года

«45» («Сорок пять») — дебютный студийный альбом советской рок-группы «Кино», записанный и выпущенный на бобинах в 1982 году совместно с музыкантами «Аквариума». На тот момент группа «Кино» состояла всего из двух человек — Виктора Цоя и Алексея Рыбина; музыканты не обладали широкой известностью и возможность записать накопленный за три года материал получили благодаря содействию Бориса Гребенщикова. Сведение альбома было произведено подпольно в Доме пионеров Красногвардейского района, где Андрей Тропилло обустроил полулегальную звукозаписывающую студию «АнТроп».

«Сорок пять» стал одним из первых рок-альбомов в Советском Союзе, на которых вместо настоящей ударной установки применялась драм-машина. Для создания требуемого звука помимо акустических, электро- и бас-гитар активно использовались флейта, виолончель и колокольчики. Тексты песен получились практически полностью лишёнными злободневности и каких-либо идеологических призывов — из-за преобладания в них позитива и лиричности дуэт музыкантов часто называли «новыми романтиками». Презентация альбома состоялась на концерте в Ленинградском рок-клубе ещё до завершения студийной работы. Альбом удостоился сдержанных отзывов и не пользовался большой популярностью среди критиков. Запись оказалась единственной студийной работой в дискографии группы, в которой принимал участие Алексей Рыбин: последний из-за идеологических разногласий с Виктором Цоем вскоре покинул «Кино», и больше два музыканта намеренно никогда не виделись. Пару раз пересекались на сборных концертах (солянках), но никогда не разговаривали друг с другом.

В отличие от остальных альбомов группы, «Сорок пять» вплоть до 2012 года не выходил на виниле. Во время записи была допущена серьёзная техническая ошибка, в будущем не позволившая переиздать материал в формате грампластинки, и до 1994 года он существовал только на магнитной ленте. В середине 1990-х компания Мороз Рекордс произвела несколько переизданий в цифровом варианте на CD-носителе. В 2012 году альбом был впервые выпущен на виниле с цифровым ремастерингом тиражом всего в 1000 экземпляров компанией Moroz Records. Тираж напечатан в Германии в составе Коллекции Кино на виниле. Многие из песен альбома получили большу́ю популярность, вошли во множественные сборники и закрепились в концертном репертуаре группы вплоть до её распада в 1990 году.

Предпосылки записи

В середине 1970-х ученик художественного училища Виктор Цой начал интересоваться музыкой, но первое время самостоятельно петь «стеснялся», ограничиваясь игрой на бас-гитаре в группах «Палата № 6» и «Автоматические удовлетворители». Первые сольные выступления и активное сочинительство начались в 1979 году, в это время он подружился с Алексеем Рыбиным и Олегом Валинским, вместе с которыми летом 1981 года поехал отдыхать в Крым, где было принято решение о создании группы с рабочим названием «Гарин и гиперболоиды». Осенью группу зачислили в Ленинградский рок-клуб, после чего Валинский внезапно был призван в армию и покинул коллектив (на самом деле он уже давно прошёл медкомиссию, но просто не хотел огорчать друзей подобной новостью). Оставшись вдвоём, Цой и Рыбин принялись репетировать накопленный материал и готовиться к записи дебютного альбома, а также поменяли название группы на «Кино»:

Пусть будет — «Кино» — чего мы головы ломаем? Какая, в принципе, разница? А слово хорошее — всего четыре буквы, можно красиво написать, на обложке альбома нарисовать что-нибудь…

— Виктор Цой

Работа над записью альбома началась благодаря знакомству молодых музыкантов с «отцом-основателем» советской рок-музыки Борисом Гребенщиковым. Судя по воспоминаниям очевидцев, первая встреча произошла на концерте в честь тридцатилетия Андрея Тропилло, где помимо «Аквариума» выступали «Автоматические удовлетворители», с которыми Цой сначала поиграл на басу, а затем исполнил несколько своих вещей. Само же знакомство состоялось в электричке, на которой музыканты возвращались из Петергофа, с концерта, организованного Гребенщиковым в здании Ленинградского университета. У Цоя оказалась с собой гитара, и он спел две песни, в том числе и «Мои друзья», которая очень понравилась Б. Г.: «Когда слышишь правильную и нужную песню, всегда есть такая дрожь первооткрывателя, который нашёл драгоценный камень или там амфору Бог знает какого века — вот у меня тогда было то же самое». Следующая знаменательная встреча произошла на дне рожденья Рыбина — после распития большого количества спиртных напитков двое друзей исполнили почти весь свой тогдашний репертуар, который впоследствии и лёг в основу «Сорока пяти»:

Когда я слышу классическую песню, я её узнаю. И когда люди, практически никому не известные, садятся и поют подряд набор классических песен — это вводит в полное остолбенение. Я оттуда уехал с мыслью о том, что нужно немедленно поднимать Тропилло и, пока вот это чудо функционирует, — его записывать. И нужно это делать прямо сейчас.

— Борис Гребенщиков

Работа в студии

Вплоть до 1986 года в СССР монополией на запись музыкальных пластинок обладала государственная фирма «Мелодия», поэтому, чтобы обойти цензуру, многие рок-музыканты в то время писались на подпольных студиях. В частности музыканты «Аквариума» записывали свои альбомы в Доме пионеров Красногвардейского района, где Андрей Тропилло из нескольких помещений создал так называемую студию «АнТроп». По окончании сведения «Треугольника» Борис Гребенщиков сразу же пригласил туда участников группы «Кино» (Тропилло ранее уже видел их в деле, поэтому согласился записывать без предварительного прослушивания). «Попав в настоящую студию, мы слушали Тропилло, как бога-отца, и Гребенщикова, как бога-сына, — вспоминает Рыбин. — Мы выглядели послушными и боязливыми и были счастливы уже от того, что у нас есть возможность записываться». Так как группа на тот момент состояла всего из двух человек, Гребенщиков попросил помочь своих коллег по «Аквариуму»: Всеволода Гаккеля (виолончель), Андрея Романова (флейта) и Михаила Файнштейна-Васильева (бас-гитара). В связи с отсутствием барабанщика было решено использовать драм-машину, отечественный ритм-бокс «Электроника». Под механический звук этого электрического устройства, напоминавшего «самодельную партизанскую мину», записывались 12-струнная акустическая гитара Цоя и электрическая гитара, одолженная Рыбиным у Гребенщикова. Программированием драм-машины занимался Васильев.

Мы никак не предполагали, что с драм-машиной у нас будет столько возни. Тогда мы впервые столкнулись с этой штукой и никак не могли удержаться в нужном ритме — всё время улетали вперёд. Всё дело было в том, что машину было очень плохо слышно, и Витькина гитара забивала пшиканье этого аппарата, а когда возникала пауза, то выяснялось, что мы опять вылезли из ритма. Поскольку закоммутировать машину иначе было невозможно, то решение проблемы нашёл Фан (Васильев) — он стал размашисто дирижировать нам из аппаратной, мы смотрели на него и кое-как записали несколько болванок, придерживаясь нужного ритма.

— Алексей Рыбин

Сначала для всех песен были записаны инструментальные болванки, и уже потом на них накладывались вокал и гитарное соло (кроме того, для некоторых композиций Цой сыграл дополнительные партии на басу). В «Солнечных днях» и «Алюминиевых огурцах» Гребенщиков сыграл на колокольчиках, а в некоторых других песнях подыграл на электрогитаре. Тропилло вместе с остальными музыкантами демоническим голосом подпел в припеве «Время есть, а денег нет» (Б. Г. при этом играл на гитаре, пущенной через ревербератор), а в лирической композиции «Дерево» задушевно исполнил партию на блокфлейте. Во время записи «Восьмиклассницы» произошёл курьёз, вместо требуемой тридцать восьмой скорости была включена девятая, поэтому трек получился дефектным, и это обстоятельство в будущем помешало изданию альбома на виниле. Запись продолжалась на протяжении полутора месяцев, всего было сведено 14 композиций, 13 из которых попали на альбом.

Я думаю, что Цою хотелось, вероятно, не совсем того, что получилось. Скорее всего, ему хотелось рок-н-ролльного звука — звука «Кино», который возник на их альбомах впоследствии. Но из-за нехватки людей, из-за моего неумения сделать то, чего они хотят, и их неумения объяснить, чего именно они хотят, получилось 45.

— Борис Гребенщиков

История создания песен

Песня «Алюминиевые огурцы» была написана Цоем по следам осенних сельскохозяйственных работ, на которые его отправили от училища, где он в то время учился на резчика по дереву. Многие фанаты впоследствии пытались разгадать скрытый смысл «посадки алюминиевых огурцов на брезентовом поле», но в одном из интервью 1987 года Цой сказал, что никакого смысла в тексте нет, на самом деле это была попытка «полного разрушения реальности». В декабре 1981 года Ленинград завалило «белой гадостью», в результате чего родилась депрессивная песня «Солнечные дни», выказывающая неприязнь к холодному времени года: «Я раздавлен зимой, я болею и сплю, // И порой я уверен, что зима навсегда». «Бездельник № 2» был переработан из песни «Идиот», которую Цой написал ещё до создания «Кино», но ни на одном концерте никогда не исполнял. Также к написанию этой песни приложил руку Майк Науменко, посоветовав добавить в текст словосочетание «мама-мама». Обоим участникам группы утром приходилось рано вставать, чтобы вовремя приезжать на учёбу и работу, в результате чего появилась «полумистическая» и «жутковатая» песня под названием «Электричка» со словами «электричка везёт меня туда, куда я не хочу». Строчка «мне наверно с утра нужно было пойти к врачу» отсылается к психиатрам, которых Цой и Рыбин вынуждены были посещать, чтобы «откосить» от службы в армии. Песня построена всего на двух аккордах, а гитарное соло играется малыми «очень режущими слух» интервалами.

«Восьмиклассницей» Цой называл девушку, с которой познакомился в ПТУ. Время от времени он играл в небольшой рок-группе при училище, исполнявшей не только известные зарубежные хиты, но и песни собственного сочинения. Тогда-то у подобного творчества появилось несколько поклонниц, и с одной из них Виктор Цой сблизился — стал проводить с ней много времени, встречаться по вечерам и провожать до дома. После одной из таких романтических прогулок он вернулся особенно одухотворённым, сел и буквально за двадцать минут сочинил одноимённую песню. Как вспоминал Алексей Рыбин, он её даже не сочинял, а просто пересказал то, что в этот вечер с ним на самом деле произошло, переложил на стихи всё от «конфеты ешь» до «по географии трояк». «Никогда бы не подумал, что я способен ещё на такие романтические отношения», — прокомментировал происходящее сам автор.

«Мои друзья» — одна из первых песен, написанных Виктором Цоем — появилась ещё во время сотрудничества с «Автоматическими удовлетворителями», когда музыканты в большом составе жили и ночевали в квартире Свина, а просыпаясь, сразу же шли к «пивным ларькам». Ситар из песни «Ситар играл» музыканты имели возможность наблюдать в Москве, в гостях у Сергея Рыженко: «В конце репетиции он дал нам ознакомиться с ситаром, и эта штука так нас увлекла, что мы готовы были просидеть с этим инструментом весь день, просто извлекая любые звуки и, приложив ухо к верхнему резонатору, медитировать». Оканчивающая треклист композиция «Я — асфальт» предположительно посвящена некому начальнику автодорожной службы, который дружил с участниками группы и всячески им помогал. По словам Андрея Тропилло, этот человек ассоциировал себя с асфальтом и считал, что текст написан про него. Песня создавалась уже на студии, строилась без какого-либо рефрена и всего лишь на одном гитарном риффе. Её запись изначально не была запланирована, однако Гребенщиков, услышавший мелодию из аппаратной, на этом настоял.

Цой очень скрупулёзно относился к написанию песен, подолгу перебирал слова в текстах, крайне серьёзно подходил к составлению аранжировок. «Витька заменял одни аккорды другими до тех пор, пока не добивался полной гармонии, — вспоминал Рыбин. — В ранних песнях „Кино“ нет сомнительных мест, и изменить в них что-то практически невозможно». Кроме всего прочего, в 1979 году была написана песня под названием «Вася любит диско, диско и сосиски», однако в среде рокеров и панков отношение к диско-музыке тогда было резко негативным, поэтому в альбом её решили не включать и вообще убрали из репертуара.

Оформление альбома

Название в виде числительного «45» принято в соответствии с общей длительностью песен, находящихся на альбоме — около 45 минут. Примечательно, что трёхминутная песня «Я — асфальт» в самый последний момент из списка композиций была удалена, поэтому альбому следовало бы называться «42». Оформлением занимался молодой фотограф и друг музыкантов Алексей Вишня, он сделал обложку, на которой был изображён Виктор Цой, держащий в руках слово «КИНО». Первоначально планировалось сфотографировать обоих участников группы во фраках, жабо и с пистолетами на фоне какого-нибудь купчинского пустыря, но позже от этого варианта отказались и оставили просто изображение Цоя. На обратной стороне обложки, помимо названий песен, поместили ещё две надписи: песни — Цой, продюсер — Гребенщиков. В 1994 году компанией Мороз Рекордс было произведено переиздание альбома, на обложку при этом была помещена одна из картин Цоя, на которой изображён плывущий по ночному морю жёлтый корабль. Переиздания 1996 и 1998 годов в отношении оформления ничем друг от друга не отличались, единственно только, вставленный внутрь коробки буклет содержал фотографии с участниками группы и тексты всех песен.

Концерт в рок-клубе

Весной 1982 года музыканты группы «Кино» впервые в своей истории выступили на концерте Ленинградского рок-клуба. Это выступление по сути и явилось презентацией будущего альбома, потому что участники «Аквариума» снова согласились помочь, и песни исполнялись в точно таком же составе, в каком записывались на студии. Борис Гребенщиков предложил использовать на концерте драм-машину, но так как под каждую песню аппарат нужно было долго настраивать, в итоге решили записать её звук на кассету и во время выступления просто включить фонограмму. Аккомпанемент был записан к семи наиболее «боевым» композициям, причём фонограмма песни «Когда-то ты был битником» писалась с некоторым запасом — во время её исполнения планировалось устроить небольшой джем. За день до концерта в Доме культуры имени Цюрупы состоялась генеральная репетиция (кто-то из «Аквариума» числился там руководителем какого-то вокально-инструментального ансамбля, и у него был доступ к достаточно большому помещению со всей необходимой аппаратурой). Чтобы не ходить на работу, Рыбин симулировал простуду и взял у врача больничный лист, Цой на несколько дней по семейным обстоятельствам отпросился из училища.

За внешний вид музыкантов отвечала Марианна Родованская: Цоя она одела в позолоченную жилетку с кружевами и поддельными бриллиантами, а из Рыбина с помощью грима, лака для волос и гардеробов Театра юного зрителя сделала Франкенштейна. Подобный имидж превалирующие в зале хард-рокеры восприняли крайне негативно, встретив группу выкриками типа «эстрада сопливая», однако уже после исполнения первой песни («Я — асфальт») недовольные зрители притихли, и в целом концерт прошёл удачно. Выступление продолжалось примерно тридцать минут, при этом перерывы между барабанными партиями на фонограмме составляли около семи-восьми секунд, плёнку не останавливали, и все песни пришлось играть непрерывно. Во время исполнения финальной композиции («Когда-то ты был битником») Борис Гребенщиков оставил магнитофон включённым и вышел на сцену с огромным барабаном на животе. Затем к группе присоединился Майк Науменко и сыграл энергичное гитарное соло в стиле Чака Берри. А закончил песню приятель музыкантов Игорь «Монозуб» Гудков, исполнив протяжную партию на саксофоне. Зрители были довольны, и руководство рок-клуба отозвалось о выступлении одобрительно.

Отзывы и критика

Первый отрицательный отзыв о творчестве только что образовавшейся группы поступил во время экзаменационного концерта при вступлении в Ленинградский рок-клуб. Тогдашняя его руководительница, Татьяна Иванова, после прослушивания шести-семи песен с альбома обвинила музыкантов в отклонении от идеалов рока:

Ну и что ты хочешь сказать своими песнями? Какова идея твоего творчества? Что ты бездельник? Это очень хорошо? И остановки только у пивных ларьков — это что, все теперь должны пьянствовать? Ты это хочешь сказать? А что за музыка у вас? Это, извините меня, какие-то подворотни…

— Татьяна Иванова Виктору Цою

Первое время ленинградская рок-тусовка воспринимала альбом без энтузиазма или не воспринимала вообще, а московский самиздатовский журнал «Ухо» назвал песни «расслабленным бряцаньем по струнам», в котором «серной кислотой вытравлены всякий смысл и содержание». Тем не менее более поздние рецензии были исключительно положительными. Александр Житинский, обозреватель подпольного журнала «Рокси», назвал получившийся материал «феноменальным по свежести и музыкальной самобытности». Известный продюсер-журналист Александр Кушнир включил «Сорок пять» в число наиболее значимых магнитоальбомов советского периода и охарактеризовал его одним из самых светлых и лиричных альбомов за всю историю русского рока. Песня «Восьмиклассница» попала в список «100 лучших песен русского рока в XX веке», составленный Нашим радио на основе выбора радиослушателей, поднявшись в нём до 47-й позиции. Коллеги-музыканты тоже высказывались об альбоме положительно:

Однажды обыденность наших регулярных встреч была нарушена. Вместо Beatles и Grateful Dead Боря (Гребенщиков) поставил плёнку с непривычной музыкой. Она сразу зацепила нас, да так, что и по сей день каждую зиму я смотрю на портрет брата в траурной рамке и включаю магнитофон с этой записью — «Солнечные дни» Виктора Цоя.

— Александр Липницкий

Несмотря на то что многие песни с альбома впоследствии стали хитами, сами участники группы «Кино» отзывались о нём довольно прохладно. Виктор Цой в интервью журналу «Рокси» назвал песни «45» «бардовским вариантом» и признался, что был против выпуска этого альбома, поскольку запись, с его точки зрения, получилась сырой. Спустя многие годы, не менее скептически оценил альбом и Рыбин: «Единственное, что в „45“ есть хорошего — это трогательная непосредственность песен. Сами же песни представлены на альбоме очень наивно, а аранжировки отсутствуют как класс».

Влияние на культуру

В 2000 году в память Виктору Цою был записан двойной трибьют-альбом под названием «КИНОпробы», в который вошли семь кавер-версий на песни из «Сорока пяти»: «Алюминиевые огурцы», «Солнечные дни», «Бездельник» (два варианта), «Электричка», «Восьмиклассница» и «Когда-то ты был битником». Сразу после релиза альбом был поддержан двумя масштабными стадионными концертами в Москве и Санкт-Петербурге, где одноимённые песни прозвучали ещё и в живом варианте. В 2002 году на концерте, организованном в честь Дня рождения Виктора Цоя, группа «ДДТ» исполнила песни «Просто хочешь ты знать» и «Когда-то ты был битником», которые впоследствии были изданы на соответствующем концертном сборнике.

Песню «Алюминиевые огурцы» я выбрал по той простой причине, что я с удовольствием слушал альбом, где она была, в 1980-х годах, и когда поступило предложение, я с удовольствием её и обыграл.

— Эдмунд Шклярский о песне «Алюминиевые огурцы»

Мы записали песню «Солнечные дни», причём не только на русском языке, но ещё и на украинском, и на французском. Оба эти языка очень хорошо легли на музыку Цоя. У меня в голове сразу сложилось, как это будет звучать, я быстро набросал переводы на оба языка, даже с рифмами. Мы решили записать три версии, а потом выбрать, какая лучше. Но все версии получились хорошие, и тогда мы записали ещё и версию на трёх языках сразу.

— Олег Скрипка о песне «Солнечные дни»

«Кино» и «Аквариум» — вообще это были две записи русскоязычного рока, которые попались мне для прослушивания. Это, по-моему, было в 1983-84 году. И на одной бобине был записан с одной стороны альбом «Аквариума», а с другой стороны альбом «45» «Кино». Поэтому, в общем-то, выбор песни для трибьюта был вполне закономерен.

— Илья Лагутенко о песне «Восьмиклассница»

Песня «Время есть, а денег нет» попала в триллеры «Жесть» (2006) и «Груз 200» (2007), в первом случае она исполнялась двумя нетрезвыми героинями, а во втором была добавлена в саундтрек и звучала во время финальных титров. Кроме того, в 2006 году на экраны вышел фильм-концерт о творчестве Виктора Цоя «Просто хочешь ты знать», в который вошла одноимённая песня, а также «Бездельник».

Список композиций

Слова и музыка всех песен написаны Виктором Цоем. 

Сторона А
№	Название	Длительность
1.	«Время есть, а денег нет»	4:07
2.	«Просто хочешь ты знать»	3:28
3.	«Алюминиевые огурцы»	2:56
4.	«Солнечные дни»	3:12
5.	«Бездельник»	3:13
6.	«Бездельник № 2»	3:06
19:22

Сторона Б
№	Название	Длительность
1.	«Электричка»	2:36
2.	«Восьмиклассница»	2:45
3.	«Мои друзья»	4:26
4.	«Ситар играл»	1:34
5.	«Дерево»	1:43
6.	«Когда-то ты был битником»	3:41
7.	«На кухне»	3:03
8.	«Я — асфальт» (бонус-трек в переиздании 1996 года)	3:10
21:38

Участники записи

Кино Виктор Цой — вокал, акустическая гитара, бас-гитара Алексей Рыбин — лид-гитара Другие Андрей Тропилло — флейта, подпевки, сведение Алексей Вишня — фотографии, обложка

Аквариум Борис Гребенщиков — гитара, колокольчики, подпевки Михаил Васильев — драм-машина, подпевки Всеволод Гаккель — виолончель Андрей Романов — флейта

Примечания

Комментарии

Источники

Библиография

• Алексей Рыбин. [www.erlib.com/%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B5%D0%B9_%D0%A0%D1%8B%D0%B1%D0%B8%D0%BD/%C2%AB%D0%9A%D0%B8%D0%BD%D0%BE%C2%BB_%D1%81_%D1%81%D0%B0%D0%BC%D0%BE%D0%B3%D0%BE_%D0%BD%D0%B0%D1%87%D0%B0%D0%BB%D0%B0_%D0%B8_%D0%B4%D0%BE_%D1%81%D0%B0%D0%BC%D0%BE%D0%B3%D0%BE_%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D1%86%D0%B0/ Кино с самого начала и до самого конца]. — Москва: Феникс, 2001. — 278 с. — ISBN 5-222-01924-1.
• Александр Кушнир. Кино 45 (1982) // [www.rockanet.ru/100/29.phtml 100 магнитоальбомов советского рока]. — Москва: Крафт+, 2003. — 400 с. — ISBN 5-7784-0251-1.
• Марианна Цой, Александр Житинский. [kino.volga.ru/helicon.htm Виктор Цой. Стихи. Документы. Воспоминания]. — Выпуск 1. — Санкт-Петербург: Новый Геликон, 1991. — 368 с. — (Звёзды рок-н-ролла). — ISBN 5-85-395-018-5.
• Артемий Троицкий. [kino.volga.ru/at_rock.htm Рок-музыка в СССР: опыт популярной энциклопедии]. — Выпуск 1. — Москва: Книга, 1990. — С. 156. — ISBN 5-212-00240-0.
• Анатолий Зуб. [kino.volga.ru/shenkman.htm Виктор Цой]. — Минск: Современный литератор, 1999. — 256 с. — (Жизнь знаменитых людей). — ISBN 985-6524-98-9.
• [www.cominf.ru/prod/kino.html Последний герой. Виктор Цой и группа Кино]. — Москва: Мороз рекордс, 1997. — ISBN 5-89267-014-7.
• Марианна Цой. [www.litru.ru/?book=5589&description=1 Точка отсчёта]. — Санкт-Петербург: Лениздат, Шок Records, 1997. — 15 с. — ISBN 5-289-01938-3.

Ссылки

• [musicbrainz.org/release/e48d3185-7e74-4d98-a1e9-90a1b9881522.html 45] (англ.) на сайте MusicBrainz
• [www.allmusic.com/cg/amg.dll?P=amg&sql=10:wiftxqwaldte 45] (англ.) на сайте Allmusic.
• [www.discogs.com/Кино-45/master/158851 Альбом «Сорок пять» на сайте Discogs]  (англ.)
• [www.ytime.com.ua/ru/50/1105 Статья об альбоме «Сорок пять»]
• [reproduktor.net/2012/06/52-fakta-ob-albome-45-gruppy-kino/ 52 факта об альбоме "45" группы "Кино"]

Отрывок, характеризующий 45 (альбом)

– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.