Демут-Малиновский, Василий Иванович

Василий Иванович Демут-Малиновский
Дата рождения:	13 (2) марта 1779(1779-03-02)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	16 (28) июля 1846(1846-07-28) (67 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Жанр:	Скульптор
Учёба:	Императорская академия художеств
Работы на Викискладе

Василий Иванович Демут-Малиновский (1779—1846) — русский скульптор, крупнейший представитель русского ампира, не раз обращавшийся к тематике Отечественной войны 1812 года. Его монументальные произведения образуют ансамблевое единство с такими классицистическими доминантами Петербурга, как Казанский собор, арка Главного штаба, Нарвские ворота. Много работал в области надгробной пластики.

Детство и юность: В России до 1803 года

Будущий скульптор родился в Санкт-Петербурге в 1779 году. Отец Малиновского работал резчиком по дереву, и маленький Василий с детства учился пластике, наблюдая за работой отца. В 1785 году, будучи ещё ребёнком, в возрасте шести лет он начал обучение в Академии художеств.

Василий Иванович учился в Академии художеств с 1785 по 1800 год. Он являлся учеником знаменитого скульптора М. И. Козловского, за время обучения он был четырежды отмечен наградами Академии. Он получил две серебряные медали за успехи в леплении с натуры — малую в 1798 году, и большую в 1799 году. После этого он стал обладателем золотой медали второй степени, которую он получил в 1799 году за барельеф «Ангел выводит апостола Петра из темницы». Золотой медалью первой степени он был награждён в 1800 году в составе группы скульпторов за коллективную работу — барельефы к памятнику Петру I у Михайловского замка работы Бартоломео Растрелли. За это он получил Первую золотую медаль. В 1802 году умирает М. И. Козловский. Для создания надгробия на его могиле тогдашним президентом Академии графом А. С. Строгановым был объявлен конкурс. Малиновский участвовал в этом конкурсе и выиграл его, получив вторично большую золотую медаль.

По мнению исследователей:

В этом памятнике есть всё, что развивалось в таланте Демут-Малиновского, — простота и серьёзность мысли, чувство и понимание красоты человеческого тела, этой основы основ классики

В Италии в 1803—1806 годах

В 1803 году Демут-Малиновский вместе с другими воспитанниками Академии художеств был отправлен в заграничную командировку в Италию. В программу командировки входило изучение памятников западноевропейского искусства и знакомство с архитектурой древнего Рима. В это время он активно работал в пластике. Демут-Малиновский создавал зарисовки новых композиций, рисовал натуру, срисовывал античные образцы.

Им были созданы композиции на мифологические темы, в том числе скульптор начал работу над барельефом «Геркулес и Омфала», статую «Нарцисса, смотрящегося в воду» и несколько голов и бюстов. Скульптор потратил много времени и сил для постижения сложнейшего искусства обработки мрамора. Этой наукой к концу пребывания в Италии он овладел в совершенстве.

Демут-Малиновский в 1806 году вернулся на родину, но все его работы, выполненные за границей, погибли в пути. Ему предстояло создать новые произведения.

В России с 1806 по 1812 годы

По возвращении в Россию он выполнил эскиз статуи «Илья-пророк», за что в 1807 году был удостоен звания академика. Но основная работа в Санкт-Петербурге по приезде была сконцентрирована в создании декоративного оформления строившихся акцентов городской среды — Казанского собора и Горного института. Эти здания и сооружения были построены архитектором А. Н. Воронихиным. Кроме того, считается что Василий Иванович работал над оформлением здания Биржи.

Павловский дворец (1808), Казанский собор (1811)

Демут-Малиновский, сотрудничая с Воронихиным, участвовал в создании одного из красивейших интерьеров Павловского дворца «Кабинета-фонарика» с фигурами кариатид (закончен в 1808). В 1808 году скульптору было присвоено звание адъюнкт-профессора.

Для Казанского собора (закончен в 1811 году) скульптор исполнил статую Андрея Первозванного. В создании храма участвовал весь цвет архитектуры и пластики начала XIX века. Свою часть работ — скульптуры святых для парадного портика, обращённого к Невскому проспекту он выполнял вместе с такими известными авторами, как И. П. Мартос и С. С. Пименов. Все изображённые святые связаны с военной славой Российской империи и наградами во время правления императора Павла I:

• Иоанн Креститель — Мальтийский крест;
• Владимир I Святославич — Орден святого Владимира;
• Александр Невский — Орден святого Александра Невского;
• Андрей Первозванный — Орден святого Андрея Первозванного.

Историки XIX века приписывают Малиновскому авторство статуи пророка Илии.

Работа над зданием Горного института

Для здания Горного института скульптор создал группу «Похищение Прозерпины Плутоном» на сюжет античной мифологии в римском переложении. Прозерпина сопротивляется Плутону, который уносит её в подземное царство. Левой рукой она пытается оттолкнуть своего похитителя, а правой рукой в отчаянии прикрывает голову. У ног лежит трёхголовый пёс Цербер, легендарный страж подземных богатств, охранявший выход из царства мёртвых Аида. Вторую скульптурную группу «Геркулес и Антей» выполнил С. С. Пименов.

По мнению искусствоведов:

…группа полна бурного, энергичного движения и вместе с тем величественна и монументальна.

Мощные формы статуи, несколько тяжеловатые пропорции обусловлены назначением и местом установки. Установленные перед массивным портиком Горного института, по масштабу и пропорциям, (скульптурные композиции) удивительно удачно сочетаются со зданием.

На здании также были установлены барельефные фризы работы Демут-Малиновского «Венера приходит к Вулкану за доспехами Марса» и «Аполлон приходит к Вулкану за изготовленной для него колесницей» (пудостский камень, 1809—1811). Они тоже связаны с архитектурой и не нарушают плоскости стены. В оформлении Горного института ярко проявился синтез архитектуры и монументальной скульптуры, характерный для русского градостроительства первой половины XIX века.

Активная деятельность в 1812—1814 годах

С 1812 по 1814 годы Демут-Малиновский вёл активную деятельность: совместно с С. С. Пименовым работал над оформлением здания Главного Адмиралтейства. В этот же период создаёт ряд произведений, не связанных с архитектурой, в том числе статую «Русский Сцевола» (гипс, 1813), прославляющую подвиг русского крестьянина, против воли взятого на службу французами и в знак этого заклейменного латинской буквой N. Изображён отрубающим собственную руку с клеймом.

В это время он активно работал в области надгробной скульптуры. Он создал памятник Е. И. Барышниковой (1813; до 1990-х находился под юрисдикцией музея архитектуры Академии строительства и архитектуры СССР) и памятник А. Н. Воронихину (1814; Тихвинское кладбище, Некрополь XVIII века, Музей городской скульптуры). В 1813 году скульптору было присвоено звание профессора.

Здание Адмиралтейства

В 1812—1814 годах Демут-Малиновский был приглашён на перестройку здания Главного Адмиралтейства. Он работал в сильном коллективе единомышленников — там работали скульпторы С. С. Пименов, Ф. Ф. Щедрин и других. Демут-Малиновским было исполнено 4, Пименовым — 8 статуй из пудостского камня; ни одна из них до нас не дошла. В 1860 году эти скульптуры были частью уничтожены, частью заменены копиями из листовой меди. Возведение здания возглавлял архитектор А. Д. Захаров.

Русский Сцевола

Подвиг римского юноши Муция

Когда в 507 году до н. э. Рим осадил этрусский царь Порсенна, к нему в шатёр проник Муций, попытался убить Порсенну. Когда это не удалось, он положил свою руку на огонь жертвенника в доказательство верности клятве убить врагов родины. Потрясённый мужеством юноши, Порсенна отпустил его и снял осаду города. Юношу, лишившего себя правой руки, стали звать «Сцевола», что переводится как «Левша».

См. также: Муций Сцевола

В. И. Демут-Малиновский

Русский Сцевола. 1813 год

Прообраз — Муций Сцевола, Французская Королевская академия

Мрамор

Государственный Русский музей, Россия

Мнение искусствоведов:

… [скульптура «Русский Сцевола» стала] наиболее выдающимся произведением периода патриотического подъема в стране, вызванного Отечественной войной

В 1813 году Демут-Малиновский выполнил статую «Русский Сцевола». Сюжетом скульптуры стал исторический факт: русский крестьянин, вырвавшись из плена, предпочёл потерять руку, чем иметь клеймо — след рабства.

В своём произведении Демут-Малиновский запечатлел тот момент, когда крестьянин только поднимает топор. Такие сильные внутренние качества, как огромная внутренняя решимость, мужество и благородство, нашли своё отражение в широком развороте фигуры, в энергичном взмахе руки, в суровом выражении волевого лица. Соблюдая традиции своего времени, мужская фигура почти обнажена, стиль её одежды напоминает классические драпировки.

С другой стороны, в трактовке образа скульптор передал национальные русские черты. Это отражено и в широкоплечей коренастой фигуре крестьянина, пропорции которой далеки от классических канонов, и в чертах лица героя, обрамленного короткой бородкой вьющимися прядями волос. Искусствоведы считают, что это изображение является одним из первых произведений русской монументальной скульптуры, когда с такой значительностью был воссоздан образ простого человека из народа.

Создание этого произведения получило высокую оценку современников — в 1813 году за «Русского Сцеволу» Демут-Малиновский был удостоен звания профессора.

Сама скульптура продолжительное время находилась в музее Академии художеств, сейчас она находится в коллекции Государственного русского музея. Гипсовая копия стоит в музее «Бородинская панорама» (Москва).

Тандем с С. С. Пименовым в 1814—1833 годах

Двое знаменитых скульпторов эпохи уже неоднократно работали над скульптурным оформлением монументальных зданий, ставших сейчас памятниками архитектуры.

Елагин дворец, Михайловский дворец, Арка Главного штаба

Елагин дворец

Первой крупной работой группы авторов стало скульптурное оформление в Санкт-Петербурге ансамбля Елагинского дворца.

Демут-Малиновский создавал декоративную скульптуру для Овального зала и Столовой.

Михайловский дворец

При украшении Михайловского дворца перед Демут-Малиновским было поставлено несколько грандиозных задач:

• Создание фриза между колоннами портика, состоящего из сорока четырёх отдельных рельефов.
• Большая скульптурная группа на аттике здания со стороны Михайловского сада.
• В интерьере дворца скульптору было поручено оформление парадной лестницы, отличающейся торжественностью и нарядностью.

Арка Главного штаба

Дуэт скульпторов с большим энтузиазмом выполнял заказ на создание скульптур арки Главного штаба.

Сотрудничество оформителей было настолько тесным, что исследователи затрудняются вычленить работы конкретных скульпторов — по документам архива Академии художеств можно определить, что колесница в группе Победы на арке создана Демут-Малиновским, также он является автором фигуры молодого воина и двух лошадей.

Публичная библиотека и Александринский театр, Нарвские ворота

Здание Императорской публичной библиотеки

Позже создания арки Главного штаба Демут-Малиновский принимал активное участие в оформлении здания императорской публичной библиотеки (построено в 1820-х годах). Он создал статую Минервы над фронтоном, фигуры Демосфена, Гиппократа, Эвклида и скульптурный фриз.

Здание Александринского театра

Когда в 1828—1832 годах здание Александринского театра было перестроено Карлом Росси, Василий Иванович в составе группы специалистов работал над скульптурным оформлением театра. Специалисты считают его автором статуй Терпсихоры и Эрато. Они, увы, не сохранились.

Нарвские триумфальные ворота

Деревянные Нарвские триумфальные ворота были созданы в 1814 году Джакомо Кваренги в качестве памятника победе русского оружия в Отечественной войне 1812—1814 годов. Они скоро обветшали и были в 1827—1834 годах перестроены архитектором В. П. Стасовым в старых очертаниях. Для скульптурного оформления сооружения был приглашён тандем скульпторов.

Демут-Малиновский стал автором колесницы в группе Славы, фигур воинов и двух коней, другую часть работы выполнил С. С. Пименов. Кроме того, часть скульптур композиции ворот выполнил известный анималист П. К. Клодт. Искусствоведы отмечают, что скульптура Нарвских ворот отличается строгостью и простотой, она лишена аллегорической усложнённости образов, столь характерной для монументально-декоративных произведений этого времени.

В 1833 году этот тандем прекратился в связи со смертью С. С. Пименова.

После 1833 года

В последние годы жизни Василий Иванович активно трудился над на созданием лепных украшений для интерьеров Зимнего дворца и здания Академии художеств.

В эти годы произошёл определённый служебный рост Демут-Малиновского: в 1833 году скульптору присуждено звание заслуженного профессора. С 1836 года после смерти Мартоса он занял пост ректора Академии художеств по отделению скульптуры.

В 1830-х годах скульптор выполнил памятник Екатерине II. По замыслу этот памятник должен был стать гимном русскому оружию в честь победы над Турцией в Русско-турецкой войне 1787—1792 годов. Он был установлен в усадьбе генерала П. А. Румянцева Троицкое-Кайнарджи. Сейчас памятник находится в Государственном музее архитектуры им. А. В. Щусева.

В 1838—1846 годах Демут-Малиновский создал памятник Ивану Сусанину. Он был установлен в Костроме.

В. И. Демут-Малиновский скончался 16 июля 1846 года. Похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

На дочери Демут-Малиновского был женат скульптор Гальберг Самуил Иванович.

Другие работы

Демут-Малиновский выполнил следующие работы:

• Памятник фельдмаршалу князю Барклаю-де-Толли в Тарту.
• Бронзовые быки — они были изготовлены для оформления главного фасада центрального корпуса Петербургского скотопригонного двора (бойни). Сейчас они украшают въезд на территорию ленинградского мясокомбината.
• Чугунные скульптуры рыцарей и русских витязей, украшающие фасад павильона [tzar.ru/museums/palaces/alexander_park/landscape_park/white_tower Белая башня] в Александровском парке Царского Села.
• 43 медные статуи для Готической капеллы в Петергофе.

Литература

• Александрова Л. Б. Василий Иванович Демут-Малиновский, 1779—1846 / Оформление серии Д. М. Плаксина. — Л.: Художник РСФСР, 1980. — 68 с. — (Массовая библиотечка по искусству). — 30 000 экз. (обл.)

Отрывок, характеризующий Демут-Малиновский, Василий Иванович

Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.