Нкрума, Кваме

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Нкрума К.»)
Перейти к: навигация, поиск
Кваме Нкрума
Francis Nwia Kofie Kwame Nkru-mah<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Кваме Нкрума, 8 марта 1961 года</td></tr>

Президент Ганы
1 июля 1960 года — 24 февраля 1966 года
Предшественник: должность учреждена
Преемник: Джозеф Артур Анкра
Премьер-министр Ганы
6 марта 1957 года — 1 июля 1960 года
Монарх: Елизавета II
Предшественник: должность учреждена; он сам как премьер-министр Золотого берега
Преемник: должность упразднена; правительство возглавил президент
Премьер-министр Золотого берега
21 марта 1952 года — 6 марта 1957 года
Монарх: Елизавета II
Предшественник: должность учреждена
Преемник: должность упразднена; он сам как премьер-министр Ганы
Председатель Организации африканского единства
21 октября 1965 года — 24 февраля 1966 года
Предшественник: Гамаль Абдель Насер
Преемник: Джозеф Артур Анкра
 
Вероисповедание: католицизм[2]
Рождение: дер. Нкрофул, Золотой берег, Британская империя
Смерть: Бухарест, Румыния
Место погребения: Мавзолей в Аккре[1]
Отец: Кофи Нгонлома
Мать: Элизабет Ньянибах
Дети: сыновья: Френсис, Гамаль и Секу
дочь: Самия
Партия: ОКЗБ (1947—1948)
НПК (с 1949)
Образование: Университет Линкольна[en]
 
Награды:

Фрэнсис Нвиа Кофи Ква́ме Нкру́ма, (англ. Francis Nwia Kofie Kwame Nkrumah; 21 сентября 1909, деревня Нкрофул, юго-запад Золотого Берега, ныне Гана — 27 апреля 1972, Бухарест, Румыния) — ганский философ, социолог и политолог; первый премьер-министр (1957—1960) и первый президент (1960—1966) независимой Ганы. Фельдмаршал (1965).





Биография

Кваме Нкрума родился 21 сентября 1909 года в деревне Нкрофул (современный район Западное Аханти в Западной области Ганы). По традиции, принятой у акан, ребёнку дали имя в соответствии с днём недели, в который он родился, — Кваме (суббота). По этнической принадлежности — нзима, отец и мать были из одного племени, но из разных кланов: отец — из клана азона, мать — из клана анона. В силу того, что у нзима наследование передаётся по материнской линии, Кваме принадлежал клану матери. По происхождению, Кваме мог претендовать на троны вождей двух племён — нсаэум и дадьессо. При рождении был крещён по обряду римско-католической церкви. Родился в семье ремесленника-ювелира, занимающегося чеканкой. Был единственным сыном своей матери, однако у его отца были дети от других жён (всего в семье было четырнадцать человек). Вместе с матерью жил в Нкрофуле до трёх лет, после чего они переехали к отцу, который работал в Халф-Асини (англ.)[3].

Обучение на родине

В Халф-Асини Кваме пошёл в местную католическую миссионерскую школу. Обучение было платным, и не все родители отдавали своих детей учиться, но мать Кваме настояла на этом. Школа была очень бедной, занятия проходили в одной комнате, все классы занимались по очереди. В школе применялись телесные наказания. В детстве Кваме был религиозен, посещал церковь и прислуживал при мессах[4].

В школе Кваме проучился восемь лет, после чего там же стал преподавателем. В 1926 году его заметил ректор Педагогического колледжа из Аккры. Это стало поворотным моментом в жизни Кваме — из провинциального городка он попал в крупнейший город страны, её политический и культурный центр. Несмотря на сложности, Кваме решил не бросать учёбу. В этом же году у него умер отец, и большая семья распалась[5][6].

В 1927 году в Ачимоте, городе близ Аккры, открылся Колледж принца Уэльского (англ.). Основателями колледжа были сэр Гордон Гаггисберг, губернатор Золотого Берега, Джеймс Эмман Квегиир Аггрей, известный миссионер и учитель, и преподобный Александр Фрейзер. При поддержке принца Уэльского колледж стал самым просвещённым образовательным учреждением в стране. Квегиир Аггрей, сам местный уроженец, добился того, что преподавать в колледже могли и африканцы, а не только европейцы. Колледж обучал детей с шести лет, и в нём разрешалось учиться как мальчикам, так и девочкам. В отличие от прежних миссионерских учебных заведений колледж допускал свободное обучение религии. В будущем выпускниками колледжа становились такие знаменитые деятели Ганы как Эдвард Акуфо-Аддо, Джерри Ролингс и другие. Первым африканцем среди преподавателей колледжа стал сам Квегиир Аггрей, и его личность произвела сильное впечатление на Кваме, пробудив в нём «чувство национализма»[7][8]. Едва сводя концы с концами, Кваме продолжал обучение и на примере Аггрея начал мечтать об учёбе за границей.

В 1928 году Педагогический колледж был объединён с колледжем принца Уэльского, и Кваме стал одним из первых, кого готовили к преподавательской деятельности в Ачимоте. Он изучал начала высшей математики, введение в латынь, участвовал в спектаклях. Вместе с друзьями по учёбе занимался игрой на народных инструментах. В последний год обучения Кваме назначили префектом (старшим учеником в школе, следящим за дисциплиной), в это же время он начал интересоваться ораторским искусством[9].

В 1930 году Кваме закончил обучение, и его пригласили на должность преподавателя римско-католической начальной школы в Эльмине (англ.). Работая учителем, Кваме делал попытки организовать в Эльмине Ассоциацию учителей. Через год его назначили директором школы в Аксиме (англ.). В Аксиме он начал готовиться к экзаменам в Лондонский университет, однако провалил их. Здесь же он впервые встретился с С. Р. Вудом, секретарём Национального конгресса Британской Западной Африки, который познакомил Кваме с политикой и поддержал его идею поехать в Америку.

Через два года Кваме перешёл преподавать в римско-католическую семинарию в Амиссано, около Эльмины. В её стенах он всерьёз задумывался над тем, чтобы стать членом ордена иезуитов и посвятить себя служению Богу. Однако желание учиться дальше одержало вверх, и Кваме начал предпринимать усилия для того, чтобы оказаться в Америке.

Обучение за границей

Кваме подал заявление в Университет Линкольна (англ.) в Пенсильвании и получил положительный ответ. Университет Линкольна был одним из первых учебных заведений в Соединённых Штатах, который позволял афроамериканцам получить высшее образование. Но, чтобы оказаться в Америке, сначала требовалось добраться до Англии и получить визу, так как американских посольств на Золотом Берегу не было. На все эти поездки требовались деньги. Для того чтобы их раздобыть, Кваме добирается безбилетником на пароходе в Лагос, где жил один из его родственников, и тот согласился ему помочь. Кваме отправляется в Лондон, откуда едет в США и прибывает туда в конце октября 1935 года, опоздав на два месяца к началу курса[10].

Ограниченный в средствах, студент старался хорошо учиться, чтобы получать стипендию, которая могла частично покрыть его затраты. Однако приходилось и подрабатывать: Кваме работал ассистентом в библиотеке, официантом в столовой, писал за вознаграждение учебные доклады для других студентов, торговал рыбой, работал на мыловаренной фабрике. Во время летних каникул Кваме подрабатывал на морских судах дальнего плавания, пока на началась война. Окончив заведение в 1939 году, он получает степень бакалавра экономики, социологии и богословия. Кваме хотел продолжить обучение на факультете журналистики Колумбийского университета, однако для этого у него не было средств. Более того, у него остался долг в своей альма-матер. В силу этого он был вынужден принять предложение остаться в университете Линкольна на должности ассистента лектора по философии[11][7].

Одновременно с преподаванием Кваме продолжил образование. Его приняли в богословскую семинарию Университета Линкольна, он слушал курсы лекций в Пенсильванском университете по философии и педагогике. Кваме читал много проповедей в церквях, посещает негритянские семьи. В 1942 году закончил семинарию со степенью бакалавра богословия, а в Пенсильванском университете получил степень магистра педагогических наук. Начал самостоятельно читать лекции по философии, греческой истории, истории негров. В феврале 1943 года получил степень магистра философии в Пенсильванском университете, начинал готовиться к экзаменам на степень доктора философии.

Однако тяжёлые условия жизни подорвали здоровье Квамы. Он был вынужден постоянно ездить из одного университета в другой, по ночам работал учётчиком на верфях. В итоге, он попал в больницу с тяжёлым воспалением лёгких. Оказавшись в критическом положении, он дал себе зарок вернуться на родину[12].

Принимал участие в создании Института африканских языков и культуры при Пенсильванском университете. Став членом студенческого братства «Фи-Бета-Сигма», участвовал в Движении отца Дивайна, который проповедовал идеи негритянского религиозного возрождения. Организатор Ассоциации студентов-африканцев США и Канады.

За время пребывания в США Кваме проникся идеями Маркуса Гарви. Особое впечатление на него произвела книга Гарви «Философия и взгляды Маркуса Гарви», выпущенная ещё в 1923 году. Вступил в обширную переписку с троцкистскими теоретиками Джеймсом Л. Р. Сирилом, Раей Дунаевской, Грейс Ли Боггс (англ.). Установил контакт с такими организациями как «Совет по африканским делам», «Африканский комитет», «Комитет войны и мира» и др. Кваме интересовали принципы работы подобных организаций, их эффективность. Именно в Соединённых Штатах у Кваме оформляются идеи о необходимости освобождения от колониального строя в Африке.

В 1945 году Кваме покинул Америку, получив при этом в родном университете титул «наиболее выдающегося преподавателя года».

Годы в Лондоне

С июня 1945 по ноябрь 1947 года Кваме жил в Великобритании. Всё это время он снимал комнату на Бэрлроуд, 60. Целью переезда было изучение права и окончание докторской диссертации по философии. Кваме записался в юридическую школу при судебном инне Грейс-инн (англ.), посещал Лондонскую школу экономики, где встретился с профессором Гарольдом Ласки, читавшим лекции по политической науке. Первоначально Кваме собирался провести исследовательскую работу в области этнофилософии, однако увлёкся новой в то время теорией познания. Ей он стал заниматься под руководством профессора Альфреда Джулса Айера.

Параллельно с учёбой Кваме активно участвовал в политической жизни. Сразу же после приезда он вступил в Союз студентов Западной Африки (англ.) и скоро стал его вице-президентом. Под руководством Кваме Союз развился в весьма активную организацию, занимающуюся помощью приезжающим на обучение африканцам и ведущую пропагандистскую работу с целью улучшения условий жизни в Западной Африке.

Произошло знакомство Кваме с Джорджем Падмором. Совместно с ним, а также с Т. Р. Маконненом и Питером Генри Абрахамсом был подготовлен V Панафриканский конгресс (англ.), прошедший в Манчестере в октябре 1945 года[13]. Абрахамс описал этот период в романе «Венок Майклу Удомо», прототипом главного героя стал Нкрума.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3479 дней] Коллеги проделали огромную работу по организации мероприятия, на конгресс удалось собрать десятки человек со всего мира. Программой конгресса стал африканский национализм, были приняты две декларации, автором одной из которых, о политической свободе и экономическом прогрессе, был Кваме. После окончания конгресса был создан Рабочий комитет для осуществления принятой программы. Председателем комитета был выбран доктор Дюбуа, а Кваме назначен генеральным секретарём.

Вскоре был создан Западноафриканский национальный секретариат (англ.), которому предназначалась роль организаторского центра панафриканизма. Нкрума стал его секретарём. Программа Секретариата призывала «бороться за полное освобождение всей Западной Африки». Западная Африка, как наиболее развитый в экономическом и политическом отношении регион, должна была стать, по мысли Нкрумы, плацдармом для освобождения от колониализма остальной Африки. Организованный Падмором и Нкрумой «Кружок» задумывался как тайное общество для подготовки «революционного авангарда» в борьбе за создание «Союза Африканских Социалистических Республик»[7]. Национальный секретариат становится известен по всему миру, и Кваме решает выпускать газету — «New african», первый выпуск которой выходит в марте 1946 года.

Нкрума бросил диссертацию и изучение права, так как политическая жизнь поглотила его целиком. Национальный секретариат организовывал множество митингов и демонстраций, занимался проблемами африканских рабочих в Англии.

В это время на родине Квамы, в колонии Золотой Берег, Джозеф Данква (англ.) создал Объединённый конвент Золотого Берега — политическую партию, поставившую себе целью достижение независимости страны. Однако у партии не получалось стать руководящей силой для народа. К тому времени деятельность Кваме была широко известна, и он получает приглашение занять пост генерального секретаря организации. Понимая, что этот шаг будет иметь огромное значение в его жизни, Кваме некоторое время колебался, считая, что конвент не подходит для реализации его замыслов. Однако на заседании Западноафриканского национального секретариата было принято решение принять предложение, и судьба Кваме была решена[14][15].

17 ноября 1947 года Кваме Нкрума покидает Лондон, чтобы возвратиться на родину.

Возвращение на родину

В 1947 году вернулся в Золотой Берег — тогда был создан Объединённый конвент Золотого Берега (ОКЗБ), и он занял пост генерального секретаря. Однако в 1948 году произошёл разрыв Нкрумы с ОКЗБ. В 1949 году он основал Народную партию конвента (НПК) и выдвинул лозунг «Независимость немедленно!». Добиться поставленной цели предполагалось реализацией программы «позитивного действия», которая предусматривала «законное применение забастовок, бойкота и несотрудничества на основе принципа полного ненасилия, каким пользовался Ганди в Индии»[16].

В 1948 и 1950 годах арестовывался за организацию забастовок и демонстраций, в 1950—1951 — в тюрьме.

В 1951 году состоялись первые выборы в Законодательное собрание, которые принесли победу НПК. В результате Нкрума уже на следующий день после выборов, 9 февраля 1951 года, был освобождён из тюрьмы. Его встречали как вождя. Толпа донесла его до машины на руках[17]. В тот же день Нкрума заявил, что «не испытывает ни малейшей неприязни к Британии». Колониальные власти были приятно удивлены его миролюбивым тоном. На следующее утро Нкрума был приглашен в резиденцию губернатора, откуда вышел «главой теневого кабинета министров»[17].

Два раза, в 1954 и 1956 годах, партия Нкрумы выигрывала всеобщие выборы в условиях жесткой конкуренции, а подчас и террора со стороны противников, главным из которых был Кофи Бусиа. В ночь с 6 на 7 марта 1957 года Золотой Берег стал независимой Ганой, а Кваме Нкрума стал его первым премьер-министром[17].

Во главе независимой Ганы

6 марта 1957 года, после провозглашения независимости Ганы (так стал называться Золотой Берег) в составе Содружества, Нкрума стал премьер-министром. 1 июля 1960 года Гана стала республикой, а Нкрума — её президентом (должность премьер-министра была упразднена). В 1957—1958 и 1962—1963 он также занимал пост министра иностранных дел.

К моменту обретения независимости Гана обладала одной из самых развитых экономик в Тропической Африке: развитой товарный сектор (крупнейший в мире экспортёр какао-бобов, горнодобывающая промышленность), доход на душу населения на уровне Мексики, наиболее развитые системы образования и здравоохранения и солидным валютным запасом (200 млн ф. ст.)[17]. К негативным факторам относились: уязвимость к колебаниям мирового рынка, отсутствием обрабатывающей промышленности, слабая взаимосвязанность секторов экономики, ограниченные возможности государственного регулирования[17].

Российский историк-африканист С. В. Мазов так характеризует взгляды Нкрумы на пути преодоления отсталости Ганы: «Нкрума был одержим идеей ускоренного развития Ганы, а затем и всей Африки, верил, что Гана войдёт в число индустриально развитых стран при жизни одного поколения, хотел быстро перемахнуть этот и поныне не взятый Африкой барьер. Поначалу он рассчитывал, что экономический либерализм и западные инвестиции станут локомотивом форсированной индустриализации. Этого не произошло… Требовалась новая идеология и новый механизм развития. Нкрума нашёл их в социализме»[18].

С 1961 года он — генеральный секретарь и пожизненный председатель НПК. В 1964 году была введена однопартийная система, а Нкрума — провозглашён пожизненным президентом Ганы. Превращение Ганы в однопартийное государство вылилось в создание авторитарного вождистского режима, который практически не был связан с массами[19].

Вечером 1 августа 1962 года на Кваме Нкруму, который возвращался в Аккру со встречи с президентом Верхней Вольты Морисом Ямеого, было совершено покушение. В деревне Кулунгугу (Северная Гана) во время его встречи с группой школьников была взорвана бомба, спрятанная в букете цветов. Один школьник погиб, 56 учеников и людей из окружения президента получили ранения, но сам Кваме Нкрума не пострадал[20]. В организации покушении были обвинены министр иностранных дел Ганы Эбенезер Ако-Аджей, министр информации Тавиа Адамафио, исполнительный секретарь Народной партии конвента Кофи Краббе, а также Джозеф Яау Ману и Роберт Бенджамин Очере. В дальнейшем они были приговорены к различным срокам тюремного заключения[21].

Были провозглашены социалистическая ориентация, курс на модернизацию экономики путём развития преимущественно государственного сектора. В государственную собственность перешли торговый флот, связь, гражданская авиация, большинство западных горнорудных компаний, часть крупных торговых фирм. Была введена монополия внешней торговли, созданы крупные государственные банки. Форсированными темпами создавались сельскохозяйственные кооперативы и госхозы[22].

Результатом подобной политики стала убыточность госпредприятий, провал насаждаемой сверху кооперации крестьянства, огромные затраты на сооружение престижных объектов, дефицит товаров, повышение цен и налогов. У многих ганцев социализм стал ассоциироваться с лишениями, невыполненными обещаниями власти, отсутствием гражданских свобод[23]. Одним из немногих успешных проектов был гидроэнергетический комплекс на Вольте, который вступил в строй в 1965 году. Однако Нкруме не удалось добиться от западных инвесторов, чтобы алюминиевый завод работал на ганском глиноземе, хотя залежи бокситов для его производства находились недалеко от плотины. Бокситы приходилось ввозить из-за границы и платить за них твёрдой валютой[22].

Нкрума, будучи лидером панафриканизма, предоставлял помощь национальным движениям других африканских стран. На территории Ганы проходили боевую и политическую подготовку борцы за свободу многих африканских колоний[22]. Нкрума выдвинул идею создания «Соединённых Штатов Африки», которые должны были стать радикальным средством деколонизации. По его инициативе в мае 1959 года был создан союз Гана-Гвинея как «ядро Союза африканских государств». В 1960 году к Гане и Гвинее присоединилось Мали. Нкрума стал одним из инициаторов образования Организации африканского единства (ОАЕ)[24].

Ошибки в экономической политике и снижение мировых цен на какао-бобы (которые были основной экспортной культурой Ганы) привели страну к финансово-экономическому кризису. 24 февраля 1966 года, во время визита Нкрумы в Пекин, в результате военного переворота он был смещён. Лозунгом переворота было: «Против авторитарного режима — за демократическое правление». На деле же свержение Нкрумы повлекло за собой череду военных переворотов и новых диктаторских режимов. Одним из результатов переворота стал отказ от социалистической ориентации Ганы.

Изгнание

После переворота Нкрума больше уже никогда не возвращался в Гану. Он попросил политического убежища в Гвинее, где и остался по приглашению её пожизненного президента Ахмеда Секу Туре; был провозглашён вице-президентом. В последние годы жизни много времени отдавал теоретической деятельности, опубликовал несколько книг, где пытался указать пути решения проблем, испытываемых Африкой того времени.

Жил в Конакри. В августе 1971 года вылетел на лечение в Бухарест, где умер от рака кожи 27 апреля 1972 года. Похоронен в родной деревне; позже останки были перенесены в столицу страны Аккру, где ему был воздвигнут памятник, мавзолей и обустроен мемориальный парк.

Политические и философские взгляды

Нкрума называл себя одновременно христианином, не принадлежащим к какой-либо определённой церкви, по вероисповеданию — и социалистом-марксистом по политико-философскому мировоззрению; при этом он переосмысливал и христианство, и марксизм, и социализм для целей и задач национально-освободительного движения. Идеолог панафриканизма. Сторонник идей африканского единства и «особого пути» Африки, он был противником негритюда, в котором не принимал «негритянский национализм», считая необходимым заменить его «африканским национализмом».

Свою систему взглядов называл коншиенсизм (англ. consciencism, «философия сознательности» — производное от англ. conscience — совесть, сознание, сознательность), истоками которого считал рационалистическую версию европейской философии и «научный социализм» К. Маркса. Нкрума следующим образом определял «коншиенсизм»: «Карта, где в мыслительных категориях показана расстановка сил, которая позволит африканскому обществу усвоить западные, исламские и евро-христианские элементы и усовершенствовать их таким образом, чтобы они соответствовали африканской личности. Африканская же личность — это средоточие гуманистических принципов, на которых строилось традиционное африканское общество»[25].

Из современных Нкрума интеллектуалов наиболее значительное влияние на него оказали Маркус Гарви, У. Э. Б. Дюбуа и Джордж Падмор (который в 1957—1959 был у него советником).

С самого начала Нкрума был убеждён, что цель национально-освободительного движения не сводится только к завоеванию независимости, что она предусматривает установление демократического строя и повышение благосостояния народа на основе социализма. Правда, представления о социализме у него тогда не связывались с классовой борьбой, существование которой внутри африканских обществ он поначалу вообще не признавал. Вместе с тем Нкрума утверждал, что настоящая национальная независимость в экономике и политике требует продолжения борьбы с империалистической эксплуатацией и обуздания эгоистических устремлений буржуазных элементов. Эта борьба, в свою очередь, требует объединения революционных сил всего континента. В «Философии сознания» (1964) Нкрума писал о конфликте «позитивного и негативного действия», то есть о противоборстве сил прогресса, стремящихся установить социальную справедливость и отменить олигархическую эксплуатацию, и реакционных сил, пытающихся продолжить своё колониальное господство.

Империализм Нкрума считал самой большой опасностью для народов Африки. В своей книге «Неоколониализм, как последняя стадия империализма» (1965) он проанализировал такие методы восстановления империалистических господство в форме неоколониализма, как навязывание «оборонительных» соглашений и открытие военных баз, поддержка марионеточных правительств, экономический контроль посредством финансовой и технической «помощи» и займов, неравноправные условия торговли и удушение местного хозяйства международными корпорациями, проникновение в общество путём насаждения местной буржуазии, идеологическая пропаганда и тому подобное.

Политическое поражение 1966 заставила Нкрума заняться «переоценкой ценностей». Поэтому для поздних работ, написанных в изгнании в Гвинее характерно влияние ортодоксального марксизма. Нкрума признаёт в них классовую борьбу в африканском обществе, исторически прогрессивное значение колониализма. Нкрума заговорил о социалистической революции во всей Африке посредством вооружённой борьбы. В «Руководстве по революционной войны» (1968) африканская революция рассматривалась как составляющая мировой революции, проводить её должна «Всеафриканская народно-революционная армия», выступающая под лозунгами национализма, панафриканизма и социализма.

В «Классовой борьбе в Африке» (1970) Нкрума несколько видоизменил свою платформу, заменив «национализм» «завоеванием настоящей национальной независимости». Согласно Нкруме, «только крестьянство и пролетариат способны полностью поддерживать последовательную политику социализма», а вся африканская буржуазия является контрреволюционной силой, окончательно связавшей свою судьбу с международным монополистическим капиталом. Нкрума выступил против союза не только с ней, но и с мелкой буржуазией, таким образом отказавшись от тактики единого антиимпериалистического фронта, которую он пропагандировал в начале 1960-х.

Труды

  • Negro History: European Government in Africa // The Lincolnian, April 12, 1938, p. 2 (Lincoln University, Pennsylvania)
  • Ghana: The Autobiography of Kwame Nkrumah (1957) — ISBN 0-901787-60-4
  • Africa Must Unite (1963) — ISBN 0-901787-13-2
  • African Personality (1963)
  • [www.marxists.org/subject/africa/nkrumah/neo-colonialism/index.htm Neo-Colonialism: the Last Stage of Imperialism] (1965) — ISBN 0-901787-23-X
  • Challenge of the Congo / Вызов Конго (1967)
  • Axioms of Kwame Nkrumah (1967) — ISBN 0-901787-54-X
  • [www.marxists.org/subject/africa/nkrumah/1967/african-socialism-revisited.htm African Socialism Revisited] (1967)
  • Voice From Conakry / Голос из Конакри (1967) — ISBN 90-17-87027-3
  • Axioms of Kwame Nkrumah / Аксимомы Кваме Нкрумы (1967)
  • Handbook for Revolutionary Warfare / Руководство по ведению революционной войны (1968)
  • Dark Days in Ghana / Чёрные дни в Гане (1968)
  • Consciencism: Philosophy and Ideology for De-Colonisation (1970) — ISBN 0-901787-11-6
  • Class Struggle in Africa / Классовая борьба в Африке (1970) — ISBN 0-901787-12-4
  • The Struggle Continues (1973) — ISBN 0-901787-41-8
  • I Speak of Freedom (1973) — ISBN 0-901787-14-0
  • Revolutionary Path (1973) — ISBN 0-901787-22-1

Переведённые на русский язык

  • Автобиография — М., 1961
  • Я говорю о свободе. Изложение африканской идеологии — М., 1962
  • Африка должна объединиться — М., 1964

Премии и почётные звания

Напишите отзыв о статье "Нкрума, Кваме"

Примечания

  1. [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9E0CE5DD113FF931A35754C0A964958260 Nkrumah Is Buried Again — New York Times]
  2. [www.nndb.com/people/924/000092648/ Kwame Nkrumah]
  3. Нкрума, Кваме, 1961, с. 9—19, 31.
  4. Нкрума, Кваме, 1961, с. 16—18.
  5. Мазов С. В., 2010, с. 62—63.
  6. Нкрума, Кваме, 1961, с. 20—21.
  7. 1 2 3 Мазов С. В., 2010, с. 63.
  8. Нкрума, Кваме, 1961, с. 21.
  9. Нкрума, Кваме, 1961, с. 25.
  10. Нкрума, Кваме, 1961, с. 30—31, 35.
  11. Нкрума, Кваме, 1961, с. 35—37.
  12. Нкрума, Кваме, 1961, с. 39.
  13. Нкрума, Кваме, 1961, с. 55—56.
  14. Мазов С. В., 2010, с. 64—65.
  15. Нкрума, Кваме, 1961, с. 64—65.
  16. Мазов С. В., 2010, с. 65.
  17. 1 2 3 4 5 Мазов С. В., 2010, с. 66.
  18. Мазов С. В., 2010, с. 66—67.
  19. История Тропической и Южной Африки в новое и новейшее время / Отв. ред. А. С. Балезин. — М.: ИВИ РАН, 2010. С. 149—150.
  20. Покушение на президента Ганы. Лондон. 2 августа. ТАСС // Известия. — 2 августа 1962 года.
  21. Ellison, Kofi. [www.ghanaweb.com/GhanaHomePage/features/artikel.php?ID=21921 Dr. Ebenezer Ako Adjei - An Appreciation] (англ.). GhanaWeb (Friday, 22 February 2002). Проверено 27 декабря 2011. [www.webcitation.org/6ANqD2lDa Архивировано из первоисточника 2 сентября 2012].
  22. 1 2 3 Мазов С. В., 2010, с. 67.
  23. История Тропической и Южной Африки в новое и новейшее время. С. 150.
  24. Мазов С. В., 2010, с. 68.
  25. Мазов С. В. «Африканский Геркулес» и «колониальная гидра». Проблема колониализма в трудах Кваме Нкрумы // Африка: история и историки / под ред. ак. А. Б. Давидсона. — М.: Издательский дом НИУ Высшая школа экономики, 2014. — С. 162.

Литература

Ссылки

Предшественник:
Пост учреждён
Президент Ганы

1 июля 1960 - 24 февраля 1966
Преемник:
Джозеф Артур Анкра

Отрывок, характеризующий Нкрума, Кваме

«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.