Список праиндоевропейских корней
Поделись знанием:
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.
В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.
Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.
Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»
Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.
Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.
После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.
Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:
«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]
«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.
Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.
На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.
Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.
Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.
В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.
Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
|
|
b
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *bak- | посох | греч. βακτήριον «палочка», лат. baculum, ирл. bacc>bac, валл. bach, лит. bakstelėti, латыш. bakstīt. В современном русском языке корень не сохранился, однако представлен греческим словом «бактерия» |
| *bel- | сила, мощь | ст.-слав. болѣии, рус. большой, санскр. bala, греч. βελτίων, βέλτερος, βέλτατος, βέλτιστος («лучше, лучший»), ирл. adbal>dibeal, валл. balch, гамб. bâlim, фриг. balaios, нижнегерм. pal, лат. dēbĭlis |
bʰ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *bʰabʰ-eH₂- | боб | рус. боб, польск. bób, др.-прусск. babo, алб. bathë, нем. bona>bohne, англ. bean, валл. ffâen, др.-норв. baun, лат. faba |
| *bʰar-es- | спельта, полба | ст.-слав.брашъно, рус. брашно («мука», из церк.-слав.), укр. борошно, фриг. brisa, англ. bærlic>barley, оск. far, умбр. far, лат. farina, валл. bara, готск. barizīns, др.-норв. barr |
| *bʰardʰ-eH₂- | борода | ст.-слав. брода, рус. борода, польск. broda, лит. лит. barzda, латг. buorzda, латыш. bārda, англ. beard, нем. bart, валл. barf, др.-норв. barðr, крымско-готск. bars, лат. barba |
| *bʰeH₂go- | бук | рус. бузина, польск. buk, нем. buohha>buche, лат. fāgus, греч. phugos, англ. bēce>beech, др.-норв. bók, гэльск. bāgācon |
| *bʰei- | пчела | ст.-слав. бъчела, рус. пчела, укр. бджола, польск. pszczoła, лит. bitė, латыш. bite, осет. мыдыбындз, ирл. bech, англ. bēo>bee, нем. bīa>biene, алб. bletë, др.-прусск. bitte, валл. begegyr, гэльск. bekos, др.-норв. bý, лат. fūcus |
| *bʰel- | светлый, яркий | ст.-слав. бѣлъ, рус. белый, польск. biały, лит. blagnytis> baltas, латыш. bāls, balts, blāvs, санскр. bharga> bhālam, гэльск. belenos, фриг. falos, алб. ballë, иллир. balta, греч. phlegein> phalos, др.-норв. bāl>blár>bleikr, итал. 'bianco, фр. blanc, англ. blæcern> blǣcan> bleach; blǣwen, нем. blecken> blecken; bleich> bleich; blāo> blau, готск. bala, ирл. beltene> bealtaine; blár, валл. bal; blawr, фракийск. balios, др.-прусск. ballo, лат. flagrāre>flāvus>albus, оск. flagiúi;flaviies, тохар. pälk > pälk |
| *bʰel- | цвести | лат. folium; flos, греч. phullon, англ. blōstm>blossom, ирл. bláth, нем. bluomo>blume, др.-норв. blómi, тохарск. pält>pilta, валл. blawd, готск. blōma, оск. fluusaí |
| *bʰenǵʰ | толстый | нем. bungo, англ. big, латв. biezs, тохарск. pkante, хетт. panku, греч. pakhus, санскр. bahu, авест. bązah, осет. бæзджын, др.-норв. bingr |
| *bʰer- | коричневый, блестящий | др.-русск. бебръ, бобръ, бебрянъ «бобровый», рус. бобр, бурый, болг. бъбър, бобър, бебер, сербохорв. дабар, словенск. bóbǝr, bébǝr, brébǝr, чешск. bobr, польск. bóbr; Biebrza (название реки), в.-луж. bobr, bě́br, н.-луж. bober, bobεr, лит. bėras «коричневый»; bebras «бобр», латыш. bērs; bebrs, нем. bero>Bär «медведь»; brūn>braun «коричневый»; bibar>biber «бобр», англ. brūn>brown «коричневый»; bera>bear «медведь»; beofer>beaver «бобр», др.-прусск. bebrus, санскр. babhrúṣ «коричневый; крупный ихневмон», авест. bawri-, bawra- «бобр», корнск. befer, галльск. bibracte, греч. φρυνη «жаба», лат. fiber «бобр», др.-прусск. bebrus, гэльск. bibrax, валлийск. befer, др.-норв. brúnn; bjǫrn; bjórr, санскр. bhallas; babhrus, авест. bawra, осет. бор, лат. fiber, тохарск. parno>perne; paräṁ>perne |
| *bʰer- | нести | ст.-слав. берѪ, бьрати, рус. беру, брать, бремя, укр. беру, брати, болг. бера, словенск. bérem, bráti, чешск. beru, brát, польск. biorę, brać, в.-луж. bjeru, brać, н.-луж. bjeru, braś, лит. berti, латв. bērt, санскр. bharati, авест. baraiti, ирл. berim>beirim, валлийск. cymmeryd, арм. բերել (bɛɹɛl > pʰɛrɛl), алб. bie, греч. pherō, лат. fero, умбр. fertu, англ. beran>bear, нем. burde, тохарск. pär, гамб. bor, фриг. ber, готск. bairan, др.-норв. bera, перс. baratuv>bār |
| *bʰer- | кипеть | рус. бурлить, алб. burmë, гэльск. voberā, ирл. bréo, валлийск. beru, англ. brǣþ>breath, нем. brādam>brodem, др.-норв. bráðr, греч. phurdēn-migdēn, санскр. bhurati |
| *bʰeres- | живой, оживлённый | ст.-слав. бръзъ, др.-русск. бързыи, рус. борзой, белор. борздо «быстро» (XV—XVI в.), болг. бърз, бръз, сербохорв. брз, ж. р. брза; брздица, брзица «горный поток», словенск. brz, чешск. brzy, др.-польск. barzo, польск. bardzo «очень», в.-луж. bórzy, н.-луж. bórze «скоро», лит. burzdùs «подвижный, живой», burzdė́ti «двигаться, махать», гэльск. brys, ирл. bras, лат. festīnō |
| *bʰerǵʰ- | крепость | ст.-слав. бърегъ, рус. берег, арм. բերդ, բարձր (bɛɹd > pʰɛrtʰ, bɛɹdzɹ > pʰɛrtsʰr) — крепость, высокий; санскр. barhayati, авест. bərəzant, осет. был (берег реки, край утёса), гэльск. bergusia, нем. berg>burg, хетт. parku, тохарск. pärk>pärk, англ. burg>borough, валлийск. bre, фракийск. bergas, готск. baírgahī, др.-норв. bjarg; borg, перс. burj, ирл. brí, алб. burg, иллир. berginium, др.-макед. berga, валлийск. bera, ликийск. prije;pruwa, лат. fortis |
| *bʰerǵʰ- | прятать, защищать | ст.-слав. брѣгѫ, брѣшти, рус. берегу, беречь, англ. byrgan>bury, др.-норв. bjarga, готск. bairgan, нем. bergan>bergen |
| *bʰeudʰ- | просыпаться, будить | ст.-слав..боудити, боуждѫ, бъдети, рус. будить, бдеть, укр. будити, болг. будя «бужу», сербохорв. будити, словенск. budíti, чешск. budit, польск. budzić, в.-луж. budźić, н.-луж. buźiś, лит. budinti, латыш. budīt, санскр. bodhati; buddha, др.-прусск. budē, авест. buiðyeiti, нем. biotan>bieten; gibot>gebot, англ. bēodan>bid; bodian>bode, ирл. buide>buidhe, валлийск. bodd, др.-норв. bjóða; boð, греч. pepusmai, гамб. bidi, готск. anabiudan, перс. bēdār-šudan |
| *bʰeuH₂- (*bʰeuH₂mi [1ps]) | быть | ст.-слав..бъіти, появляться, рус. быть, укр. бути, сербохорв. бити, словенск. bíti, чешск. být, польск. być, в.-луж. być, н.-луж. byś, лит. būti, латг. byut, латыш. būt, санскр. bhū; bhavati, др.-прусск. būton, ирл. buith>beith, англ. beon>be, нем. bim>bin, гамб. bu, валлийск. bod, греч. phuomai, др.-прусск. būton, оск. fiiet, умбр. fust, перс. būmī>bum, осет. уын, уæвын, авест. bavaiti, алб. buj, арм. բույս (bojs>pʰojs) — растение, иллир. bumi, фракийск. kasibounon, готск. bauan, гэльск. vindobios, тохарск. pyotk>pyautk, др.-норв. búa, лат. fuī |
| *bʰleH₁- | блеять | рус. блеять, лит. bliauti, латыш. blēt, алб. blegë, англ. blǣtan>bleat, греч. belazō, лат. fleō |
| *bʰlēiǵ | блестеть | ст.-слав..блѣскъ, бльштати, блискати, рус. блеск, сербохорв. блиjесак, словенск. blȇsk, др.-чешск. blesk, польск. blask, латыш. bližģēt, лит. blaikštytis, англ. blīcan, нем. blīhhan>blech; blik, др.-норв. blíkja. |
| *bʰosó- | голый | ст.-слав..босъ рус. босой, польск. bosy, лит. basas, латг. boss, латв. bass, арм. բոկ (bok>bokʼ>pʰog), осет. бæгъæввад, англ. bær>bare, др.-норв. berr, готск. bazis, греч. psilos, нем. bar>bar |
| *bʰred- | бродить | церк.-слав. бродити, рус. бреду, брод, укр. броди́ти, болг. бро́дя, сербохорв. бро̀дити, словенск. bróditi, чешск. broditi, польск. brodzić, в.-луж. brodzić, н.-луж. broźiś, лит. bradýti, латышск. bradit (переходить вброд), алб. bredh, фракийск. bredai |
| *bʰruH- | перекладина, мост | ст.-слав..брьвъно, бръвъно, рус. бревно, др.-русск. бьрьвьно, бервь (плот), укр. бервено́ (бревно), бе́ревна (свая), берв (пень), белор. бервено, берно, болг. бръв (перекладина, мостик; брод), сербохорв. брвно, брев (бревно, мостик, перекладина), словенск. brvno, bȓv (мостик; скамья; банка (в лодке)), диал. brȗno, чешск. břevno, břev (р.падеж — břvi (перекладина, мостик), словацк. brvno, польск. bierwiono, bierzwiono, др.-польск. birzwno, bierzwno, гэльск. brīva, англ. brycg>bridge, нем. brugga>brücke, др.-норв. brú |
| *bʰruH- | бровь | ст.-слав..бръвь, рус. бровь, сербохорв. обрва, словен. obrv, словацк. obrv, чеш. brva, польск. brew, праслав. *bry, род. падеж — *brъve, лит. bruvis, санскр. bhrus, авест. brvat, ирл. bru>bruach, др.-исл. brun, англ. brū>brow, др.-макед. abroutes, греч. ophrus, нем. braue, тохарск. pärwāṃ>pärwāne, др.-прусск. wubri, древненем. brawa, польск. brew, др.-норв. brún, нов.-перс. abru, baru, осет. æрфыг |
| *bʰráH₂ter- | брат | ст.-слав..братръ, братъ, братриia, братиia (братия, братство), рус. брат, чешск. bratr, польск. brat, в.-луж. bratr, н.-луж. bratš, др.-прусск. brāti, лит. brotere, brolis, латышск. brālis, brātarītis «братец», др.-инд. bhrā́tā, санскр. bhrātṛ, bhrātryam (братство), авест. brātar, кашмирск. boy, перс. brātar>barādar, тохарск. pracer>procer, арм. եղբայր (jɛɮbɑjɹ > jɛʁbɑjɹ > jɛʁpʰɑjr), курдск. bra, греч. φρατήρ (брат), φρατρία (братство), лат. frāter, умбр. fratrom, оск. fratrúm, венет. vhraterei, лидийск. brafr-, иллир. βρᾶ, фриг. brater, др.-норв. bróðir, ирл. bráthir>bráthair, гэльск. brātir, готск. brōþar, нем. bruoder>bruder, валлийск. brawd, англ. brōþor>brother, осет. æрвад, гамб. bṛo |
| *bʰudʰ-no-, *bʰudʰ-mn̥- | низ | санскр. budhna, авест. bŭnō, арм. անդունդ , բուն (ɑndund > ɑnpʰunpʰ, bun > pʰun) — «бездна, ствол»; ирл. bond>bonn, греч. puthmēn, лат. fundus, нем. bodam>boden, англ. botm>bottom, др.-норв. botn, валлийск. bôn, перс. bun, осет. бын |
| *bʰuHgos- | козёл | авест. būza. перс. buz, арм. բուծ (buts>butsʼ>pʰudz) «ягнёнок», ирл. bocc>boc, валлийск. bwch, др.-норв. bukkr, англ. buc>buck, нем. boc>bock |
| *bʰérH₁ǵo- | берёза | рус. берёза, болг. бре́за, словенск. breza, чешск. bříza, польск. brzoza, в.-луж. brěza, н.-луж. brjaza, лит. beržas, bìržis «березовая роща», beršta «белеет», латыш. bērzs, birzs, др.-прусск. berse, санскр. bhūrjas «вид березы», др.-исл. bjǫrk, др.-в.-нем. birihha, совр. нем. birke, англ. birce>birch, алб. bardh «белый», готск. baírhts «светлый, блестящий», лат. farnus, frāxinus «ясень», фракийск. berzas, осет. бæрз, бæрзбæлас |
d
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *deH₁- | связывать | санскр. dyati, авест. nīdyātąm, алб. duaj, греч. δεσμός |
| *deH₂iwer- | деверь | церк.-слав. дѣеверь, рус. деверь, болг. девер, словен. dever, чеш. dever, др.-польск. dziewierz, лит. dieveris, лтш. dieveris, санскр. devar, курдск. diš>héwer, др.-греч. dāēr, лат. lēvir, древне-верх.-нем. zeihhur, др.-англ. tācor, арм. տեգր, տեքր (tʼɛgɹ > dɛkʰr, tʼɛkʰɹ > dɛkʰr) |
| *deH₃- | дать | ст.-слав.. дати, рус. дать, давать, дань, дар, словенск. dáti, чешск. dát, польск. dać, в.-луж. dać, н.-луж. daś, лит. dúoti, латыш. dot, др.-прусск. dātwei, санскр. dā, dadāti «дает», авест. dadāiti «даёт», кашмирск. dẏyūn, хетт.dā, алб. dhashë «я дал», алб. (тоскский диалект) dhënë, алб. (гегский диалект) dhąnë «дар», перс. dadātuv>dādan, греч. δίδωμι, лат. dare, оск. dede, умбр. dadad, фриг. dadón, ликийск. da, лувийск. da-, лидийск. da-, др.-ирл. dán, валлийск. dawn, гэльск. doenti, арм. տալ (tʼɑl > dɑl), осет. дæттын «давать» |
| *dem-H₂- | приручать | санскр. dāmyati, греч. δαμναναη, ирл. damnaim, хетт. damaašzi, авест. dam, осет. дæмун>домын, лат. domāre, англ. tam>tame, нем. zemmen>zähmen, готск. gatamjan, др.-норв. temja, перс. dām, валлийск. addef. Так как корень родственен индоевропейскому же *dóm-o- (ср. лат. domāre «приручать» и лат. domesticus «домашний»), то для примера на русском языке можно, с некоторой натяжкой, привести слово «одомашнивание». |
| *deuk- | вести | алб. nduk, англ. togian>tow, нем. ziohan>ziehen, готск. tiuhan, др.-норв. toginn, греч. αδευξ>δούξ, лат. dūcō>dux. В русском языке собственных слов, произошедших от этого корня нет, однако есть заимствованные из романских языков слова дюк (герцог), дуче («вождь», титул Бенито Муссолини), дукат, дож. |
| *deḱs- | правый | ст.-слав.. деснъ, рус. десница, одесную («правая рука», «справа»), лит. dešinė, греч. δεξιάς, лат. dexter, умбр. destrame, оск. destrst, санскр. dakṣina, авест. dašina, тохарск. täk, кашмирск. dạchūn, готск. taíhswa, др.-нем. zeso, валлийск. deheu, др.-ирл. dech, гэльск. dexsiva, алб. djathtë |
| *dhǵʰyes- | вчера | др.-англ. geostran, алб. dje, санскр. hyas, авест. zyō, осет. знон, æзинæ, перс. diyaka>dīg, греч. khthes, лат. herī, валлийск. ddoe, ирл. indhé>an(d)é, готск. gistradagis, др.-норв. ígǽr, нем. gesteron>gestern |
| *dlegʰ- | заставлять | ст.-слав.. длъгъ, рус. долг, польск. dług, ирл. dliged > dlígheadh, валлийск. dyled, англ. plegian>play; pliht>plight, нем. pflegan>pflegen; pfliht>pflicht, лат. indulgēre; plevium |
| *dluH₂gʰó- | длинный | ст.-слав.. длъгъ, рус. долгий, польск. długi, лит. ilgas, латыш. ilgs, др.-прусск. ilgi, перс. darga>derāz, хетт. dalugaes, санскр. dīrgha, авест. darəga, кашмирск. dūr, греч. δολιχός (ср. «долихоцефалия» — длинноголовие), лат. longus, гэльск. loggostalētes, валлийск. dala, ирл. long, англ. lang>long; lencten>lent, нем. lang>lang; lenzo>lenz, готск. laggs, др.-норв. langr, алб. gjatë, осет. даргъ, дæргъвæтин |
| *dn̥ǵʰu-H₂- | язык | ст.-слав.. ѩзыкъ, рус. язык, лит. liežuvis (звук [l-] от liezti «лизать»), др.-прусск. insuwis, лат. dingua>lingua (под влиянием lingo «лизать»), санскр. jihvā, авест. hizvā, тохарск. käntu>kantwo, перс. hizbāna>zabān, ирл. tenge>teanga, валлийск. tafod, англ. tunge>tongue, нем. zunga>zunge, готск. tuggo, др.-норв. tunga, осет. æвзаг, арм. լեզու (lɛzu), гамб. dic, |
| *dom-, *dóm-o- | дом | ст.-слав.. домъ, рус. дом, польск. dom, лит. namas, латыш. nams, тохарск. tam>täm, санскр. dama, авест. dąm, греч. domos, лат. domus, умбр. dâmoa, валлийск. tŷ, англ. timber>timber, нем. zimbar>zimmer, др.-норв. timbr, арм. տուն (tʼun > dun) |
| *dous- | предплечье | рус. пазуха, лит. dilbis, латв. paduse, санскр. doṣnas, авест. daoš, ирл. doít>doíd, перс. doš, осет. дыш > дус |
| *dra- | бежать | санскр. drāti, , авест. draonah, греч. δρόμος; δράμημα (отсюда в русском «ипподром» и «аэродром»), иллир. dravos, лит. drebėti, нем. trappel, готск. anatrimpan. |
| *dorgh- | дергать | русск.-церк.-слав. подрагъ «край», русск. дорога, болг. даро́га, сербск.-церк.-слав. драга «долина», сербохорв. дра̏га, словенск. drága «овраг, лощина», др.-чешск. dráha «дорога», польск. droga «дорога», в.-луж. dróha «след, дорога, улица», н.-луж. droga «улица». |
| *drem- | спать | др.-русск. дрѣмати, рус. дремать, дремучий, болг. дре́мя, сербохорв. дриjѐмати, словенск. drė́mati, чешск. dřímat, словацк. driemať, польск. drzemię, drzemać, в.-луж. drěmać, н.-луж. dremaś, санскр. drā́ti, drāyati, греч. δαρθάνω, лат. dormiō, арм. tartam>dardam, англ. dream. |
| *dus- | падать, проваливаться | ст.-слав.. дъждь, рус. дождь, санскр. duṣyati, авест. duš, греч. deō, ирл. do- > , готск. tuz, др.-норв. tjón, др.-англ. tēona, др.-нем. zur, польск. deszcz, перс. dušiyaram |
| *dwi- | два | ст.-слав.. дъва, дъвѣ, рус. два, две, польск. dwa, алб. dy>dy, лит. *dvúo>du, латыш. divi, гэльск. vo, ирл. dá>dó, валлийск. dau, нем. zwene>zwei, готск. twai, англ. twā>two, др.-норв. tveir, др.-прусск. dwāi, греч. δύω, δύο, лат. duo, оск. dus, умбр. tuf, санскр. dva, перс. duva>do, авест. duua, кашмирск. zū, хетт. dā-, тохарск. wu>wi, ликийск. tuwa, гамб. dü, арм. երկու (jɛɹku>jɛɹkʼu>jɛrgu), осет. дыууæ |
| *dáḱru- | слеза | греч. δάκρυον, старолат. decrimare, лат. lacrĭma, лит. ašara, латв. asara, санскр. aśru, авест. asrūazan, тохарск. ākär > akrūna, нем. zahar>zähre, англ. tēar>tear, валлийск. deigryn, ирл. dér>déar, готск. tagr, др.-норв. tár, арм. արցունք (ɑɹtsʰunkʰ>ɑrtsʰunkʰ) |
| *déi-no- | день | ст.-слав.. дьнь, рус. день, словенск. dan (род. п. dnê), чешск. den (род. п. dne), польск. dzien, в.-луж. dzen, н.-луж. zen, лит. diena, латыш. diena, санскр. dinam ср. р. «день», лат. nundinae ж. мн. «базарный день каждые девять дней», лат. dies, алб. gdhin, валлийск. dydd, ирл. día>dia, готск. sintīns, др.-прусск. deinan, др.-прусск. deinan, готск. sinteins «ежедневный», ирл. denus «промежуток времени» |
| *déiw-o- | бог, то есть 'сияющий' | ст.-слав.. дивъ (род. п. дивесе, им. мн. дивеса), рус. диво, болг. ди́вен «чудесный», польск. dziw, лит. dievas «Бог»; dỹvas «чудо», латыш. dievs «Бог»; dĩva «чудо», др.исл. tîvar «боги», санскр. dēvás «Бог», авест. daēva «демон», осет. давæг, греч. theos; Zeus, лат. deus «бог», dīvus «божественный», оск. diúveí, умбр. di, др.-прусск. deiws, гэльск. dēvona, валлийск. duw, ирл. día > día, фриг. tios, гамб. di, англ. tiw > tuesday, древненем. ziu, др.-норв. týr, готск. tyz, ликийск. ziw, лувийск. tiwat, лидийск. divi |
| *déḱm̥ | десять | ст.-слав.. дєсѧть, рус. десять, польск. dziesięć, арм. տասը (tɑsə > tʼɑsə > dɑsə), алб. dhjetë>dhetë, лит. dešimt, латыш. desmit, гэльск. decam, нем. zēhen>zehn, дакск. dece, англ. tīen>ten, греч. deka, авест. dasa, ирл. deich, кашмирск. da.h, гамб. duc, лат. decem, оск. deken, др.-норв. tíu, др.-прусск. desīmtan, осет. дæс, перс. daθa>dah, санскр. daśa, тохарск. śäk>śak, умбр. desem, готск. taihun, валлийск. deg |
| *dór-u- (вин.п. *dóru, род.п. *derw-ós) | дерево | ст.-слав.. *dьrvo> дрѣво, рус. дерево, дрова, серб. дриjево, польск. drzewo, н.-луж. drjowo, лит. derva «сосна», латв.darva «смола», гэльск. dervus, англос. teru «смола», англ. trēow>tree, ирл. derucc «желудь», галльск. dervo; dervus «дубовый лес», хетт. taru, лувийск. tarweja, греч. δόρυ «дерево, брус, копьё» > δρῦς «дерево (растение), дуб»; δένδρον, лат. durus, алб. dru>drû, древнеирл. derucc, тохарск. or, гамб. dâa, перс. deraxt, валлийск. derwen, санскр. dāru, авест. dauru, -dru- «дерево», готск. triu, др.-норв. tré, др.-прусск. drawine, др.-макед. darullos |
dʰ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *dʰal- | цвести, расцветать | алб. dal, арм. դալար (dɑlɑɹ > tʰɑlɑr) — зелёный, молодой; греч. thallō, валлийск. dail, ирл. duille > |
| *dʰeb- | толстый, жирный | рус. дебелый, др.-прусск. debīkan, тохарск. tpär > täpr, др.-норв. dapr, нем. taphar > tapfer, латв. dabļš, старосл. debelŭ |
| *dʰegʷh- | жечь | рус. жгучий, дёготь, лит. degti, латв. degt, лат. fovēre, алб. djek, ирл. daig > , санскр. dahati, авест. dažaiti, др.-прусск. dagis, перс. > dāġ, греч. theptanos > , тохарск. tsäk > tsäk, старосл. жешти, польск. żgę |
| *dʰeH₁(i)- | сосать > вскармливать | рус. доить, осет. dæjun, docun - сосать, доить, алб. djathë, арм. diem > tiem, лит. dėlė, латв. dēls, др.-прусск. dadan, ирл. diul > diuilim, валлийск. dynu, англ. delu > --, нем. tāen > --; tila > --, готск. daddjan, др.-норв. dilkr, санскр. dhā; dhayati, авест. daēnu, перс. dadan > , лат. fēmina; fētus; fēlāre, умбр. feliuf, греч. thēlē; thēlus, старосл. доити, польск. doić |
| *dʰeH₁- | помещать, класть, положить | рус. деть, делать, санскр. dadhāti, авест. daðaiti, лат. faciō, оск. faciiad, умбр. feitu, хетт. dai, перс. adadā > , греч. tithēmi > , лит. dėti, латв. dēt, польск. dziać; działać, англ. dōn > do, нем. tuon > tun, готск. gadeths, др.-норв. dalidun, фриг. dak-, гэльск. dede, фракийск. didzos, алб. ndonj, тохарск. täs > täs, валлийск. dall, арм. ed > et, ликийск. ta- |
| *dʰeiǵʰ- | придавать форму | рус. дежа, греч. teikhos, ирл. digen > , англ. dāg > dough, готск. daigs, др.-норв. deig, нем. teig > Teig, санскр. dih; degdhi, лат. fingere, авест. pairidaēza, перс. didā > dēz, арм. dizanem, фракийск. -dizos, умбр. fikla, лит. žiest, латв. ziest, др.-прусск. siduko, оск. feíhúss, тохарск. tsek > tsik |
| *dʰel- | свет | алб. diell, арм. դեղին (dɛɮin > dɛʁin > tʰɛʁin) — жёлтый, англ. deall > , др.-норв. Dellingr, ирл. dellrad > |
| *dʰergʰen- | шип, колючка | рус. дёрн, санскр. drākṣa, нем. tirnpauma > dirnbaum, валлийск. draen, ирл. draigen > droigheann, лит. drignės, латв. driģenes, польск. drzazga |
| *dʰers- | сметь, отваживаться | рус. дерзкий, санскр. dhṛṣṇoti, лат. infestus, старосл. drŭzŭ, др.-прусск. dyrsos, англ. dearr > dare, нем. giturran > --; gitar > , греч. thrasos, лит. drįsti, латв. drošs, перс. adaršnauš, авест. daršam, готск. gadars |
| *dʰeub- | глубокий | рус. дно, дупло, лит. dubti, латв. dubens, гэльск. Dubnorīx, иллир. dubris, готск. diups, др.-норв. diupr, англ. dēop > deep, греч. buthos, нем. tiof > tief, валлийск. dwfn, ирл. domain > , польск. dno |
| *dʰrei- | испражняться | рус. дристать, др.-норв. dríta, лит. dergti, греч. dardainei, лат. foria, нем. trīzan > |
| *dʰreugʰ- | обманывать | лит. draugas, латв. draugs, др.-норв. draugr, санскр. druhyati, авест. družaiti, англ. drēam > dream, нем. troum > Traum, перс. drauga > , ирл. aurddrach > |
| *dʰugH₂-tér- | дочь | рус. дочь, санскр. duhitṛ, греч. thugatēr, тохарск. ckācar > tkacer, англ. dohtor > daughter, старосл. дъшти, арм. դուստր (dustɹ > dustʼɹ > tʰusdr), нем. tohter > Tochter, гамб. jü, гэльск. duxtīr, перс. > doxtar, лит. duktė, др.-прусск. duckti, др.-норв. dóttir, готск. dauhtar, авест. duydar, лувийск. duttariyata, хетт. duttariyatiyaš |
| *dʰuH₁-mo- | дым | рус. дым, санскр. dhūma, др.-прусск. dumis, лат. fūmus, нем. toup > toben, греч. thumos, тохарск. twe > tweye, лит. dūmai, латв. dūmi, англ. dōmian > dusk, готск. dauns, др.-норв. daunn, ирл. dé > deathach, валлийск. dywy, оск. Mefit, польск. dym, перс. > dud, старосл. дымъ |
| *dʰwer- | дверь | рус. дверь, арм. դուռ (dur > duɾ > tʰuɾ), санскр. dvār, авест. dvarəm, алб. derë, др.-норв. dyrr, осет. dwar, англ. duru > door, гэльск. doro, греч. thura, лит. durys, латв. durvis, др.-прусск. dwaris, лат. fores, умбр. furo, нем. tor > Tür, ирл. dorus > doras, тохарск. -- > twere, гамб. du, умбр. furo, валлийск. dôr, готск. daur, польск. drzwi, перс. duvaraya > dar, фракийск. dur |
| *dʰǵʰom- (nom. *dʰǵʰōm, gen. *dʰǵʰm̥-(m)ós) | земля | рус. земля, фриг. zemelo; zamelon, фракийск. semele; semela, перс. zam, санскр. kṣa, греч. khthōn, лат. humus, готск. guma, др.-норв. gumi, англ. guma > bridegroom, нем. gomo > Bräutigam, алб. dhè, старосл. zemlja, ирл. du > duine, хетт. tekan, лувийск. dakam-, тохарск. tkam > keṃ, кашмирск. za.min, лит. žemė, латв. zeme, др.-прусск. same, валлийск. dyn, оск. huntruis, умбр. hondomu, перс. zamin, осет. zæxx > zænxæ, польск. ziemia |
| *dʰǵʰu- | рыба | лит. žuvis, латв. zivs, арм. ձւկ (dzuk > dzukʼ > tsʰug), греч. ikhthus, др.-прусск. suckis |
ǵ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *ǵebʰ- | челюсть | рус. зоб, лит. žebenkštė, латв. zebiekste, ирл. gopchóel > gob, нем. > Kiefer, англ. ceafl > jowl, др.-норв. keptr, авест. zafana |
| *ǵeme- | жениться | санскр. jāmātar, авест. zāmātar, греч. gambros, лат. gener |
| *ǵenH₁- (*ǵénH₁ō [1ps]) | рожать | рус. зять, греч. genos, лат. genus, англ. cyn > kin; cyning > king, нем. kind > Kind; kuning > König, авест. zīzənti, перс. > zāēdan, осет. zajun, zænæg, санскр. jāti, гамб. zut, фракийск. zenis, фриг. cin, ирл. adgainemmar > geinim, готск. kuni, лит. gimdyti, латв. znots, валлийск. geni, гэльск. Cintugnātus, др.-норв. kind; konungr, хетт. genzu, арм. ծին (tsin > tsʼin > dzin), тохарск. kän > kän, алб. dhëndër > dhândër, оск. Genetaí, умбр. natine, старосл. zętĭ |
| *ǵenu- | щека | лат. gena, валлийск. genou, греч. genos, готск. kinnus, санскр. hanu, авест. zanu, лит. žandas, латв. zods, фриг. azon, тохарск. śanwem > , арм. ծնոտ (tsnot > tsʼnot > dznot) — челюсть, англ. cin > chin, нем. chinni > Kinn, ирл. gin > gionach, др.-норв. kinn, перс. > goune(h), др.-макед. kanadoi |
| *ǵeus- | вкус | лат. dēgūnō, готск. kiusan, нем. kiosan > kiesen, санскр. joṣati, авест. zaošō, алб. dashur, польск. gust, англ. ceosan > choose, перс. dauš > , ирл. asagussim > --, греч. geuomai |
| *ǵH₂lōu- | жена брата | рус. золовка, старосл. злъва, греч. galōs, фриг. gelaros, польск. zełwa |
| *ǵneH₃- | знать | рус. знать, лат. cognoscō, старосл. znati, польск. znać, лит. žinoti, латв. zināt, санскр. jñā, авест. paitizānənti, англ. cnāwan > know, тохарск. knān > nān, ирл. > gnath, греч. gignōmi, алб. njeh, хетт. kanes, арм. ծանոթ (tsɑnotʰ > tsʼɑnotʰ > dzɑnotʰ) — знакомый, кашмирск. zānun, осет. zonun, нем. kunnan > können; irchennan > kennen, перс. xšnāsātiy > , др.-норв. kunna; kenna, др.-прусск. posinnāts, готск. kunnan; kannjan, умбр. naratu, валлийск. gnawd |
| *ǵr̥H₁-no- | зерно | рус. зерно, лат. grānum, ирл. grán > grán, старосл. zrĭno, польск. ziarno, лит. žirnis, латв. zirnis, нем. kerno > Korn, валлийск. grawn, англ. corn > corn, др.-прусск. syrne, др.-норв. korn, готск. kaúrn |
| *ǵénu- | колено | рус. звено, лат. genū, хетт. gienu, Palaic ginu-, греч. gonu, санскр. jānu, иллир. Genusus, нем. kniu > Knie, англ. cnēo > knee, др.-норв. kne, готск. kniu, авест. znum, перс. > zānu, осет. zæng, тохарск. kanweṃ > kenīne, арм. ծունկ (tsunk > tsunkʼ > tsung) |
| *ǵómbʰo- | выступ->зуб | рус. зуб, лат. gemma, греч. gomphos, санскр. jambha, лит. žambas, латв. zobs, алб. dhëmb > dhamb, др.-макед. kombous, англ. comb > comb, тохарск. kam > keme, арм. ծամել (tsɑmɛl > tsʼɑmɛl > dzɑmɛl) — жевать, гамб. zâmoa, польск. gęba > ząb, др.-норв. kambr, нем. kamb > Kamm |
ǵʰ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *ǵʰans- | гусь | рус. гусь, греч. khun, санскр. haṃsa, лат. ānser, ирл. géiss > , англ. gōs > goose, лит. žąsis, латв. zoss, нем. gans > Gans, др.-прусск. sansy, готск. gansus, др.-норв. gás, авест. zā, польск. gęś, перс. > ġāz, осет. qāz |
| *ǵʰasdʰo- | палка | рус. жердь, ирл. gat, готск. gazds, др.-норв. gaddr, англ. gād > goad, осет. ghædæ, нем. gart > Gart |
| *ǵʰasto- | палка | лат. hasta, умбр. hostatu, ирл. gass > gas, лит. lazda, осет. læʒæg |
| *ǵʰel- | сверкать | рус. жёлтый, зелёный, золото, лат. helvus; fel, лит. gelta; žalias; želta, латв. dzeltens; zaļš; zelts, нем. gelo > gelb;gold > Gold, фриг. zelkia, англ. geolu > yellow;gold > gold, алб. dhelpër, валлийск. glan, ирл. gel > gealach, польск. żółty;zielony;złoto, греч. khlōros, др.-норв. gulr;gull, перс. > zard;daraniya > , авест. zaray;zaranya, осет. zærinæ, готск. gulþ, санскр. hari;hiraṇya, др.-прусск. gelatynan;saligan;sealtmeno, старосл. zlĭtŭ;zelenŭ;zlato |
| *ǵʰelun-eH₂- | сосна | греч. kheilos, арм. jelun > čelun, др.-норв. giolnar, лит. pušis, ирл. > giúis |
| *ǵʰer- | кишки | лат. hernia, санскр. hira, греч. khordē, др.-норв. gǫrn, нем. garn > Garn, англ. gearn > yarn, арм. jaṙ > čaṙ, лит. žarna, латв. zarna, хетт. karat |
| *ǵʰer- | окружать, огораживать | рус. город, лит. gardas; žardas, латв. zārds, фриг. gordum, лат. hortus, санскр. harati, валлийск. garth, англ. geard > yard, нем. garto > Garten, др.-норв. garðr, греч. khortos, ирл. > gort, оск. herííad, гэльск. gorto, хетт. gurtas, готск. garda, алб. gardh |
| *ǵʰers- | жёсткий | алб. derr, санскр. harṣate, авест. zaršayamna, арм. dzar > car, греч. khersos, лат. horrēo, ирл. garb > garbh, валлийск. garw, англ. gorst > |
| *ǵʰeu- | жидкость | лат. fūtis, греч. khunō, санскр. juhoti, готск. giutan, нем. giozan > giessen, англ. guttas > gut, др.-норв. gjóta, арм. ձուլել (tʃulɛl > tʃʼulɛl > ʤulɛl) — плавить, авест. zaotar, перс. > zōr, тохарск. ku > ku, фриг. Zeuman |
| *ǵʰwel- | сгибать | рус. злой, латв. nuožvelnus, латв. zvelt, польск. zły, санскр. hvarati, авест. zbarəmnəm, перс. > zūr |
| *ǵʰwen- | звучать | рус. звон, звук, старосл. звонъ, звѪкъ, арм. ձայն (tʃɑjn > tʃʼɑjn > ʤɑjn), алб. zë > zâ, тохарск. kaṁ > kene, польск. dzwon, лит. žvengtео, латв. zviegt, žvadzināt,
осет. dzællang |
| *ǵʰwer- | зверь | рус. зверь, лат. ferus, старосл. zvĕrĭ, лит. žvėris. латв. zvērs, греч. thēr, польск. zwierzę, др.-прусск. swīrins, тохарск. śaru > śerwe |
| *ǵʰéi-mn̥- | зима | рус. зима, санскр. hemanta, лат. hiems, осет. zumæg > zymæg, греч. kheima, гэльск. Giamillus, старосл. зима, польск. zima, лит. žiema, латв. ziema, др.-прусск. semo, авест. zimo, арм. ձմեռ (tʃmɛr > tʃʼmɛɾ > ʤmɛɾ), алб. dimër > dimën, гамб. zẽ, перс. > zemestān, тохарск. śärme > śimpriye, валлийск. gaeaf, ирл. gaimred > geimhreadh, хетт. gima, др.-норв. gói, перс. > dai |
| *ǵʰés-ro- | рука | санскр. hasta, авест. zasta, лит. pažastis, лат. praesto, хетт. kessar, ликийск. izre, лувийск. iššari-, греч. kheir, арм. ձեռք (tʃɛrkʰ > tʃʼɛɾkʰ > ʤɛɾkʰ), гамб. düšt, алб. dorë |
g
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *gal- | голый | рус. голый, нем. kalo > kahl, старосл. glava, лит. galva, латв. galva, польск. goły, др.-прусск. gallū, англ. calu > callow |
| *gang- | насмехаться | рус. гугня, санскр. gañjas, англ. canc > , греч. gaggainein > , ирл. géim > , старосл. gǫgŭnivŭ |
| *gel- | холод | старосл. хладъ, лат. gelū, оск. gelan, англ. ceald > cold, лит. gelmenis, нем. kalt > kalt, польск. chłód, греч. gelandron, др.-норв. kaldr, готск. kalds |
| *ger- | журавль | рус. журавль, осет. žærnyg, греч. geranos, лат. grūs, арм. կռունկ (krunk > kʼɾunkʼ > gɾung), нем. krano > Kranich, англ. cran > crane, лит. garnis, латв. dzērve, др.-прусск. gerwe, польск. żuraw, валлийск. garan, др.-норв. trana |
| *gerbʰ- | царапать | рус. жребий, др.-прусск. gīrbin, греч. graphō, нем. kerban > kerben, англ. ceorfan > carve, арм. քերել (kʰɛɹɛl > kʰɛɾɛl), алб. gërvish, латв. grīpsta, старосл. žrĕbŭ |
| *glag- | молоко | греч. gala, лат. lac, хетт. galank, гамб. zu |
| *grabʰ- | граб > дуб | рус. граб, польск. grab, лит. skroblas, латв. skābardis, умбр. Graboui, др.-макед. grabion |
| *grad- | град | рус. град, лит. gruodas, арм. կարկուտ (kɑrkut > kʼɑrkʼutʼ > gɑrgud), польск. grad, старосл. gradŭ |
| *gras- | глодать | греч. graō, санскр. grasate, лат. grānem |
| *gwéri- | жёрнов | рус. жёрнов, арм. երկան (jɛɹkɑn > jɛɹkʼɑn > jɛɹgɑn), санскр. grāvan, валлийск. breuan, англ. cweorn > quern, нем. quirn > Querne, др.-норв. kvern, готск. qairnus, ирл. braó > , лит. girna, латв. dzirnus, др.-прусск. girnoywis, польск. żarno |
gʰ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *gʰabʰ- | брать | англ. giefan > give, санскр. gabhasti, нем. geban > geben, др.-норв. gefa, готск. giban, лат. habēre, оск. hafíar, умбр. habe, ирл. gaibid > , валлийск. gafael, лит. gabana, латв. gabana, гэльск. gabi, старосл. гобино |
| *gʰaido- | козёл | лат. haedus, готск. gaits, нем. geiz > Geiss, др.-норв. geit, англ. gāt > goat |
| *gʰedʰ- | соединять | рус. год, лит. guodas, латв. gods, англ. gōd > good, нем. guot > gut, готск. gōþs; gōds, др.-норв. gōðr, санскр. gadhyas, старосл. годъ, польск. gody, тохарск. kātk > kātk |
| *gʰel- | звать | англ. gellan > yell, греч. khelidōn, санскр. pragalbhas, готск. gōljan, нем. gellan > gellen, лит. gulbinti > , др.-норв. gjalla |
| *gʰelōu- | черепаха | греч. khelōnē, старосл. želŭvĭ, русск. žolv', лит. želvė, польск. żółw |
| *gʰend- | брать | алб. gjend, англ. begetan > beget; forgetan > forget, нем. firgezzen > vergessen, др.-норв. geta, готск. bigitan, греч. khandarō, ирл. geind > geinn, валлийск. gaing, лат. prehendere |
| *gʰers- | ужас | лат. fastus, др.-норв. gersta, лит. grasa, латв. grasīt, арм. garšim > karšim, авест. grəəhma, нем. gerstī > , тохарск. krās > krās |
| *gʰleu- | шутить | рус. глум, англ. glēo > glee, лит. glauda, латв. glaust, греч. khleuē, др.-норв. glý, старосл. bezŭ gluma |
| *gʰos-ti- | чужестранец > гость | рус. гость, лат. hostis, старосл. гость, нем. gast > Gast, готск. gasts, польск. gość, англ. gæst > guest, др.-норв. gestr, лувийск. gaši |
| *gʰouro- | страх | рус. журить, санскр. ghora, готск. gaurs, нем. gōrag > , англ. gyrn > , др.-норв. gaurr |
| *gʰreH₁- | расти, зеленеть | англ. grōwan > grow; grēne > green; græs > grass, нем. gruoen > -- , gruoni > grün, gras > Gras, готск. gras, др.-норв. groa; grænn; gras |
| *gʰrendʰ- | грядиль (большой брус на плуге, к которому прикреплены все другие части рукоятей плуга) | рус. гряда, лит. grindys, латв. grīda, др.-норв. grind, польск. grzęda, гамб. ugṛa, англ. grindel > , нем. grindil > |
| *gʰérsdʰo- | ячмень | лат. hordeum, нем. gersta > Gerste, англ. gerst > --, алб. drithë, греч. kri |
gʷ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *gʷeH₂dʰ- | тонуть | греч. bathos, санскр. gāhate, авест. vigāθō, ирл. bádud > báthaim, валлийск. boddi |
| *gʷeiH₃- | жила | рус. жила, лат. fīlum, старосл. žitsa, арм. jil > čil, лит. gija, латв. dzija, валлийск. giau, польск. żyła |
| *gʷeiH₃w- | жить | рус. жить, санскр. jīv, Lat vivere, лит. gyventi, латв. dzīvs, др.-прусск. gi(j)wan, старосл. žiti, польск. żyć, англ. cwicu > quick, др.-норв. kvikr, нем. quec > keck, готск. quis, греч. bios, ирл. bethu > beatha, валлийск. byd, гэльск. Biturīges, перс. gaiθā > zēstan, авест. gaēθā; jiġaēsa, тохарск. śo > śai, арм. keam > geam, оск. bivus |
| *gʷelbʰ- | чрево | англ. wamb > womb, нем. wamba > Wamme, готск. wamba, др.-норв. vomb, санскр. garbhas, греч. delphus, лит. gimda, |
| *gʷem-, *gʷeH₂- | приходить | лат. veniō, санскр. jigāti, авест. jamaiti, тохарск. kum > käm, англ. cuman > come, арм. yeki > yegi, нем. coman > kommen, гамб. âca, др.-норв. koma, перс. jamijāh > , готск. qiman, оск. kúmbennieís, лит. gimti, латв. dzimt, др.-прусск. gimsenin, алб. pregjim, греч. bēma |
| *gʷer- | гора | рус. гора, лит. guras, санскр. giris, авест. gairi, греч. deiros, алб. gur, арм. լեռ (lɛr > lɛɾ), польск. góra, старосл. gora |
| *gʷer- | пожирать | рус. жрать, алб. ngrënë > ngranë, арм. ker > ger, лит. gerti, латв. dzert, ирл. bráge > bráighid, валлийск. breuant, санскр. girati, авест. jaraiti, греч. bora; brōma, лат. vorāre, нем. quedar > Köder, др.-норв. krás, польск. żreć |
| *gʷer- | восхвалять | рус. жрец, лат. grātēs, алб. grish, лит. girti, латв. dzirt, санскр. gṛnāti, ирл. bard > bárd, др.-прусск. girtwei, тохарск. krant- > krent-, валлийск. bardd, оск. brateis, авест. aibigərənte |
| *gʷerH₃- | тяжёлый | рус. жёрнов, лат. gravis, англ. cweorn > quern, санскр. guru, авест. gouruzaθra, лит. gurstu, латв. gurstu, тохарск. krāmärts > krāmär, греч. baros, др.-норв. kvern, готск. kaúrjōs, перс. > girān, валлийск. bryw, ирл. bair > , др.-прусск. girnoywis, нем. quirn > Querne, старосл. žŭrnŭvi, польск. żarna |
| *gʷetu- | смола | нем. kuti > Kitt, англ. cudu > cud, др.-норв. kváða, санскр. jatu, лат. bitūmen, валлийск. bedwen, Scottish Gaelic beithe |
| *gʷou- | корова > бык | рус. говядина, санскр. gaus, авест. gáus, латв. govs, тохарск. ko > keŭ, арм. կով (kov > kʼov > gov), англ. cū > cow, умбр. bum, греч. bous, ирл. bó > bó, валлийск. buw, нем. kuo > Kuh, гамб. go, кашмирск. gāv, перс. -- > gāv, оск. buv-, др.-норв. kú, осет. gal > ghog, фракийск. bonassos |
| *gʷrebʰ- | чрево | рус. жеребёнок, греч. brephos, ирл. brommach > , старосл. žrĕbę, польск. źrebię |
| *gʷruHǵʰ- | кусать | рус. грызть, лит. graužti, латв. grauzt, валлийск. brwyn, польск. gryźć, алб. me gicë, греч. brukhō, ирл. brón > brón, арм. krcem > grdzem, старосл. gryzǫ |
| *gʷén-eH₂- | женщина | рус. жена, старосл. жена, польск. żona, авест. gənā, греч. gunē, англ. cwēn > queen, санскр. gnā;jani, др.-прусск. genno, арм. կին (kin > kʼin > gin), алб. zonjë, ирл. ben > bean, валлийск. benyw, кашмирск. zanānū', готск. qino, др.-норв. kona, нем. quena > --, перс. > zan, фриг. bonekos, тохарск. śäṁ > śana, лувийск. wanatti- |
gʷʰ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *gʷʰeleǵʰ- | железа | рус. железа, арм. gełdzk' > geġdz > keġc, лит. geležuones, польск. zołza |
| *gʷʰer- | жаркий | рус. жар, алб. zjarr, лит. garas, латв. gars, фриг. germe, арм. jerm > čerm, англ. bearnan > burn, др.-норв. brenna, нем. brinnan > brennen, готск. brinnan, греч. thermos, санскр. ghṛṇa, кашмирск. germi, фракийск. germas, ирл. fogeir > , хетт. war, др.-прусск. goro, авест. garəma, перс. garmapada > garm, осет. qarm > gharm, ghar, валлийск. gori, кашмирск. garū'm |
| *gʷʰedʰ- | спрашивать | англ. biddian > bid; bed > bead, нем. pittan > bitten; beta > Gebet, готск. bidjan; bida, др.-норв. biðja, санскр. gadhya, лат. manifestus |
| *gʷʰen- | нажимать | рус. гнать, санскр. hanti, авест. jainti, лит. ginti, латв. dzīt, др.-прусск. guntwei, польск. gnać, алб. gjanj, арм. gan > kan, ирл. gonim > gonadh, др.-норв. gunnr, греч. theinō, хетт. kwen, перс. ajanam > , англ. gūþ > --, нем. gundfano > --, старосл. гънати |
| *gʷʰen- | бить, убивать | рус. гнать, англ. bana > bane, перс. > zahr, санскр. han, нем. pano > Bahn, др.-норв. bani, готск. banja, авест. jainti, арм. gan > kan, греч. theinō, ирл. gonim > , алб. gjah, лит. ginti, латв. dzīt, польск. gnać, хетт. kwen, лидийск. qẽn- |
| *gʷʰH₂í- | яркий, блестящий | лит. giedras, латв. dziedrs, греч. phaidros |
h₁, e > o
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *H₁ar-mo- | рука | осет. arm, ar, арм. արմունկ (ɑɹmunk > ɑɹmunkʼ > ɑrmung) — локоть, лат. armus, старосл. рамо, готск. arms, англ. earm > arm, санскр. irmas, др.-прусск. irmo, нем. aram > Arm, др.-норв. armr, греч. arthron > |
| *H₁dont- (nom. *H₁dont-s, gen. *H₁dent-ós) | зуб | рус. десна, лат. dentis, греч. odous > donti, валлийск. dant, лит. dantis, санскр. dantam, англ. tōþ > tooth, нем. zand > Zahn, готск. tunþus, валлийск. dant, гамб. dut, перс. > dandān, осет. dændag, кашмирск. dãd, ирл. dét > déad, др.-норв. tǫnn |
| *H₁ed- | есть (питаться) | рус. есть, лит. ėsti, латв. ēst, др.-прусск. ist, польск. jeść, санскр. ad, авест. ad, арм. ուտել (utɛl > utʼɛl > udɛl), хетт. at, лувийск. ad-; az-, лат. edō, оск. edum, греч. edō, англ. etan > eat, нем. essan > essen, др.-норв. eta, готск. itan, ирл. esse > , фракийск. esko-, тохарск. > yesti |
| *H₁edʰ- | острый | рус. ель, польск. jodła, лит. eglė, латв. egle, лат. ebulus, гэльск. odocos, др.-прусск. addle, нем. attuh > -- |
| *H₁eH₁ter- | кишки | рус. нутро, греч. ētor > , ирл. inathar > , лат. uterus, др.-норв. ǽðr, англ. ǣdder > , нем. ādra > Ader |
| *H₁eH₂-ter- | огонь | арм. այրել (ɑjɹɛl > ɑjrɛl), ирл. áith > áith, валлийск. odyn, санскр. atharvan, авест. ātarš, осет. art, перс. Āçiyādiya > ādar, лат. āter, умбр. atru, оск. Aadíriis, сербск. ватра |
| *H₁ei- | идти | старослав. идѫ, ити, рус. иду, идти, лит. eiti, латв. iet, др.-прусск. eit, польск. iść, готск. iddja, англ. ēode > --, санскр. eti, авест. aēiti, греч. eimi, лат. ire, умбр. ier, оск. eítuns, гамб. ie, гэльск. eimu, тохарск. i > i, ирл. ethaim > , перс. aitiy > --, лувийск. i- |
| *H₁eibʰ- | совокупляться | рус. ебать, польск. jebać, нем. eiba > --, санскр. yabhati, иллир. Oibalos, греч. oiphō > -- |
| *H₁el- | локоть | рус. локоть, польск. łokieć, нем. elina > elle, греч. ōlenē, арм. ոլոք (volokʰ), лит. uolektis, латв. olekts, санскр. āṇi, валлийск. elin, англ. eln > ell, ирл. uilin > uille, готск. aleina, др.-норв. aln, алб. llërë > llânë, авест. arəθna, др.-прусск. woaltis, старосл. pakŭtĭ, перс. > āran |
| *H₁engʷ- | железа | алб. angërr, греч. adēn, лат. inguen, др.-норв. ökkvinn |
| *H₁epero- | кабан | рус. вепрь, польск. vieprz, лит. vepriai, латв. vepris, нем. ebur > Eber, англ. eofor > --, санскр. vapati, лат. aper; vepres, умбр. apruf, др.-прусск. weppren, фракийск. ebros, др.-норв. jǫfurr |
| *H₁er- | коза > козёл | старослав. ѧрина (овечья шерсть), болг. я́рина (шерсть, козья шерсть), сербск. jарина, jареница (шерсть ягненка), арм. որոճ (voɹotʃ > voɹotʃʼ > voroʤ]), лит. ėriukas, латв. jērs, др.-прусск. eristian, лат. ariēs, умбр. erietu, ирл. heirp > earb, греч. εριφος, нем. irah > -- |
| *H₁erH₁gʷo- | горох | греч. orobos, ирл. orbaind > , Lat ervum, нем. arawīz > Erbse, др.-норв. ertr |
| *H₁es- (*H₁ésmi [1ps]) | есть (быть) | рус. есть, старосл. есмь, ести, польск. jest, лит. esmi, латв. esmu, др.-прусск. asmai, греч. esti, ирл. am > , санскр. asti, авест. asti, лат. est, умбр. sent, оск. súm, англ. is > is, осет. is > es, арм. եմ (jɛm и ɛm), алб. është > âsht, нем. ist > ist, готск. ist, др.-норв. es, хетт. asa, ликийск. es, лувийск. as, лидийск. e-,тохарск. ṣe > ṣei, перс. astiy > ast, |
| *H₁eu- | одевать | рус. обуть, авест. aoθra, польск. obuć, лит. auti, латв. aut, лат. exuo; induo, арм. ագանիմ (ɑgɑnim > ɑkʰɑnim), др.-прусск. auclo, умбр. anovihimu, ирл. fuan > , валлийск. gŵn, старосл. obujǫ |
| *H₁euHdʰ-r̥- | вымя | рус. вымя, лит. ūdruoju, англ. ūder > udder, нем. ūtir > Euter, др.-норв. jūgr, греч. outhar > , санскр. ūdhar, лат. ūber, польск. wymię |
| *H₁eus- | жечь | алб. ushël, лит. usnis, латв. usna, лат. ūrō, греч. heuō > , нем. eimuria > , англ. ǣmerge > ember, др.-норв. usli, санскр. oṣati, |
| *H₁ewegʷʰ- | хвалить | санскр. vāghat, авест. raštarəvaġənti, греч. eukhomai, арм. գոգ (gog > kʰokʰ), лат. vovēre, умбр. vufetes |
| *H₁eǵʰi- | ёж | рус. ёж, лит. ežys, латв. ezis, фриг. eksis, греч. ekhinos, нем. igil > Igel, арм. ոզնի (vozni), англ. igil > --, др.-норв. ígul, осет. wyžyn, польск. jeż, фриг. eksis, алб. esh |
| *H₁eǵʰs | из | рус. из, лат. ex, греч. eks, гэльск. ex-, ирл. ass > as, алб. jashtë, оск. eh-, умбр. ehe-, лит. iž, латв. iz, др.-прусск. is, валлийск. a |
| *H₁eḱwo- | конь | лат. equus, тохарск. yuk > yakwe, гэльск. epos, греч. hippos, санскр. aśva, авест. asva-, лит. ašva, др.-прусск. aswinan, гамб. ušpa, англ. eoh > --, нем. ehwaz > --, готск. aiƕtundi, др.-норв. iór, хетт. aśuwas, арм. էշ (ɛːʃ > ɛʃ) — осёл, валлийск. ebol, ирл. ech > each, фракийск. esvas, ликийск. esbe-, фриг. es', перс. aspa > asb, осет. jæfs > æfsæ, Venetic ekvon |
| *H₁nōm-n̥- | имя | рус. имя, тохарск. ñom > ñem, лат. nōmen, умбр. nome, осет. nom, англ. nama > name, нем. namo > Name, др.-норв. nafn, готск. namo, санскр. nāman, авест. nąman, греч. onoma, старосл. imę, алб. emër > êmën, ирл. ainm > ainm, валлийск. anu, хетт. lāman, гамб. nom, перс. nāma > nām, арм. անուն (ɑnun), польск. imię, др.-прусск. emnes |
| *H₁oH₁s- | рот | рус. уста, санскр. ās;oṣṭha, авест. aosta, лат. ōs, лит. uosta, латв. osta, гамб. âša, др.-прусск. austo, англ. ōr > --, хетт. aiš, др.-норв. oss |
| *H₁oH₁ḱ-u- | быстрый | рус. ястреб, греч. ōkupous, лат. ōcior, валлийск. diog, авест. āsu, санскр. āśu, старосл. jastrębŭ |
| *H₁omH₁-so- | плечо | греч. ōmos, лат. umĕrus, санскр. aṃsa, готск. ams, др.-норв. ass, тохарск. es > āntse, арм. ուս (us) |
| *H₁oḱtō(u) | восемь | рус. восемь, арм. ութ (utʰ), алб. tëte > tetë, лит. aštuoni, латв. astoņi, гэльск. oxtū, нем. ahto > acht, англ. eahta > eight, греч. oktō, авест. ašta, ирл. ocht > ocht, кашмирск. ā.ṭh, ликийск. aitãta-, гамб. uṣṭ, лат. octō, оск. uhto, др.-норв. átta, др.-прусск. astōnjai, осет. ašt > ast, перс. ašta > hašt, старосл. osmĭ, польск. osiem, санскр. aṣṭa, тохарск. okät > okt, готск. ahtau, валлийск. wyth |
| *H₁reudʰ-ó- | красный | рус. рдеть, лат. ruber, англ. rēad > red, лит. raudonas, латв. ruds, санскр. rudhira, греч. eruthros, тохарск. rtär > ratre, авест. raoðita, готск. rauþs, др.-норв. rjóðr, нем. rōt > rot, оск. Rufriis, умбр. rufru, ирл. ruad > валлийск. rhudd, гэльск. Roudos |
| *H₁reug- | извергать | рус. рыгать, польск. rzygać, лит. riaugėti, латв. raugāties, греч. ereugomai, лат. ructāre, англ. rēocan > reek, нем. rouhhan > rauchen; itruchen > , др.-норв. reykja, перс. > āroġ, арм. ործկալ (voɹtsɑm > voɹtsʼɑm > vordzɑm) — вырвать, |
| *H₁reugʰmen- | сливки | лит. rūgti, латв. raugs, авест. raoġna, перс. > roġān, др.-норв. rjúmi, англ. rēam > ream, нем. roum > Rahm |
| *H₁reus-men- | горло | санскр. rōmantha, лат. rūmen, валлийск. rhumen, лит. raumuo, латв. raumins |
| *H₁r̥tḱo- | медведь | греч. arktos, лат. ursus, санскр. ṛkṣa, перс. > xers, арм. արջ (ɑɹʤ > ɑrtʃʰ), гэльск. Artioni, алб. ari, гамб. ic, осет. аrs, валлийск. arth, авест. aršam, хетт. ḫartagga |
| *H₁égni- | огонь | рус. огонь, санскр. agni, хетт. agniš, лат. ignis, лит. ugnis, латв. uguns, старосл. огнь, польск. ogień, алб. enjte |
| *H₁éH₃g-o- | ягода | рус. ягода, тохарск. oko > oko, лит. uoga, латв. oga, старосл. агода, польск. jagoda, готск. akran, др.-норв. akarn, нем. ēker > Ecker, англ. æcern > acorn, ирл. áirne > , валлийск. aeron |
| *H₁ésH₂r̥- (nom-acc. *H₁ésH₂r̥, gen. *H₁esH₂n-ós) | кровь | рус. юшка, санскр. asṛk, Old лат. aser, латв. asins, хетт. ešar, ликийск. esêne-, лувийск. ašhar-, тохарск. ysār > yasar, греч. eiar, арм. արյուն (ɑɹjun > ɑrjun) |
| *H₁óH₂wyo- (nom-acc. *H₁óH₂wyom, gen. *H₁óH₂wyo-s) | яйцо | рус. яйцо, лат. ōvum, греч. ōion, нем. ei > Ei, англ. ǣg > Cockney, ирл. > ubh, валлийск. ŵy, алб. ve;vo, др.-норв. egg, крымск. готск. ada, арм. ձու (dzu > tsʰu), осет. ajk > ajkæ, перс. > xāyah, старосл. анце[1], курдск. hék |
| *H₁ói-no- | один | рус. иной, инок, один, алб. një > nji, лит. vienas, латв. viens, гэльск. oinos, нем. ein > eins, англ. ān > one, греч. oios, авест. aēuua, ирл. óin > aon, кашмирск. akh, гамб. ev, оск. uinus, др.-норв. einn, др.-прусск. aīns, осет. iu > jew, jewnæg, перс. aiva > yek, старосл. единъ, польск. inny (иной, другой), jeden (один), санскр. eka, лат. ūnus, умбр. uns, готск. ains, валлийск. un |
h₂, a
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *H₂ebl-o- | яблоко | рус. яблоко, лит. obuolys, латв. ābols, англ. æppel > apple, ирл. uball > ubhall, нем. aphul > Apfel, польск. jabłko, валлийск. afal, др.-прусск. woble, санскр. abala, др.-норв. eple, гэльск. avallo, старосл. jabloko |
| H₂eǵʰ- | тягло, пашущий скот | арм. ezn > yez(n) > yez(n), ирл. ag > agh, валлийск. ewig, санскр. ahī, авест. azī |
| *H₂ego- | вина, грех | санскр. āgas, греч. agos, англ. acan > ache |
| *H₂ekʷ- | вода | лат. aqua, готск. aha, нем. aha > Ache, англ. īg > island, хетт. akwanzi, лувийск. ahw-, Palaic aku-, др.-норв. á, готск. aƕa |
| *H₂ep- | вода | Skt. ap |
| *H₂egʷs-iH₂- | топор | лат. ascia, англ. æx > axe, нем. ackis > Axt, греч. aksinē, осет. æxšnewæn, др.-норв. øx, готск. aqizi |
| *H₂egʷʰno- | ягнёнок | рус. ягнёнок, старосл. jagnę, греч. amnos, ирл. úan > uan, англ. ēanian > yean, валлийск. oen, лат. agnus, умбр. habina, польск. jagnię |
| *H₂eig- | больной | рус. яга, лат. aeger, тохарск. > aikare, др.-норв. eikenn, лит. ingas, латв. angus, старосл. jęsa, польск. jędza, англ. inca > , арм. yekro > yegro |
| *H₂eim- | копия | хетт. ḫimma, лат. aemulus; imāgō |
| *H₂eiti- | часть | авест. aēta, оск. aeteis, греч. aitios, ирл. áes > aois, валлийск. oes |
| *H₂eiw- | жизненная сила | санскр. āyu, лат. aevum, авест. āyū, тохарск. āym > , англ. æfre > ever, нем. īo > je; êwig > ewig, готск. aiws, др.-норв. ei, греч. aiōn, алб. eshë |
| *H₂eiǵ- | козёл | санскр. eḍa, авест. izaēna, арм. aic > aidz, греч. aiks |
| *H₂eiǵ- | дуб | лит. ąžuolas, лат. aesculus, греч. krataigos > , др.-норв. eik, англ. āc > oak, нем. eihha > Eiche |
| *H₂eiḱ- | шип > игла | рус. игла, греч. aiklos > , лат. īcō, др.-прусск. aysmis, старосл. игла, польск. igła, авест. išarə, лит. iešmas, латв. iesms, др.-норв. eigin |
| *H₂eiḱ- | владеть | англ. āgan > ought, готск. aigan, нем. eigan > eigen, др.-норв. eiga, санскр. īṣṭe, авест. īšti |
| *H₂ek-mon- | камень | рус. камень, греч. akmōn, лит. akmuo, латв. akmens, санскр. aśman, авест. asman, англ. hamer > hammer, польск. kamień, др.-норв. hamarr, хетт. aku, перс. asman > , гэльск. acaunum, нем. hamar > Hammer |
| *H₂el-yó- *H₂el-nó- | другой | лат. alius, англ. elles > else, санскр. araṇa, греч. allos, оск. allo, тохарск. ālak > allek, арм. ayl, гэльск. alla, ирл. aile > eile, валлийск. ail, готск. alijs, нем. elilenti > elend, др.-норв. elligar, лидийск. aλaś |
| *H₂elbʰ-it- | ячмень | алб. elb, греч. alphi > |
| *H₂elbʰó- | белый | рус. лебедь, лат. albus, умбр. alfu, хетт. alpas, нем. Alps, валлийск. elfydd, англ. ælf > elf, греч. alphos, ликийск. alb-, др.-норв. alfr |
| *H₂elud- | пиво | лит. alus, латв. alus, лат. alūmen, осет. æluton > ilæton, англ. ealu > ale, греч. aludoimo > , др.-норв. ǫl, др.-прусск. alu, старосл. олъ |
| *H₂en- | предок | рус. внук, греч. annis > anōn, лат. anus, осет. ænus > ænos, иллир. ana, нем. ano > ahn, лит. anyta, хетт. hannas, арм. han, др.-прусск. ane |
| *H₂en- | дух | рус. вонь, санскр. ānas, готск. uzanan; andi, ирл. anál > anál, греч. anemos, лат. animus, старосл. vonja, валлийск. anysbryd, др.-норв. anda; ǫnd, англ. eðian > --; ōþian > --, валлийск. eneid, авест. åntya, лит. anuoti, арм. hov, алб. ajë > âj, оск. anamum, тохарск. āñcäm > āñme |
| *H₂engwi- | угорь | рус. угорь, лат. anguilla, лит. ungurys, нем. angar > Engerling, греч. egkhelus, др.-прусск. angurgis |
| *H₂enH₁-ti- | утка | рус. utie, лат. anas, лит. antis, санскр. ātis, осет. accæ, нем. anut > Ente, англ. ened > --, др.-норв. ǫnd, др.-прусск. antis, греч. nēssa > |
| *H₂enk- | угол | рус. угол, нем. ango > , осет. ængur, санскр. aṅkas, лат. ancus, лит. anka, латв. āķis, греч. agkōn, др.-норв. angi, авест. aṅkupəsəmna, валлийск. anghad, ирл. ēcath > , хетт. hink |
| *H₂enǵʰ- | узкий | рус. узкий, греч. ankhō > , санскр. aṁhu, авест. ązaṅhē, готск. aggwus, др.-норв. aungr, арм. anjuk > ančug, нем. engi > eng, осет. wyngæg > ungæg, хетт. hamenk, старосл. ǫzŭkŭ, польск. wąski, лит. ankšta, тохарск. eṁts > entse, англ. enge > , валлийск. ehang, ирл. > cumung |
| *H₂ep- | река, озеро | хетт. ḫap(a), Palaic ḫapnas, лувийск. ḫapinni, латв. upe, лит. upė, др.-прусск. ape, англ. ōfer > , нем. > Ufer, санскр. āp, авест. afš, лат. amnis, тохарск. āp > āp |
| *H₂ep- | достигать | авест. apayeiti, лат. apex, санскр. āptas, греч. apto, арм. unim, хетт. apanzi, тохарск. oppäśśi > , польск. opaść |
| *H₂eps-eH₂- | осина | рус. осина, англ. æspe > aspen, нем. aspa > Espe, др.-норв. ǫsp, лит. epušė, латв. apse, др.-прусск. abse, греч. aspris > |
| *H₂er- | орех | рус. орех, алб. arrë, греч. arna, польск. orzech |
| *H₂erg- | запирать | греч. arkeō, лат. arcēre, арм. argel > arkel, готск. arka, др.-прусск. arkan, польск. arkan, хетт. ḫark-, тохарск. -- > ārk, оск. trííbarakavúm, лит. raktas; užrakinti |
| *H₂erH₁- | пахать | рус. орать, тохарск. āre > āre, лат. arō, греч. arotēr, лит. arti, латв. art, старосл. орати, арм. araur, ирл. airim > , польск. orać, готск. arjan, англ. erian > --, др.-норв. arðr, валлийск. arddu, др.-прусск. artoys, нем. erien > |
| *H₂erǵó-, *H₂erǵí- | белый, сияющий | греч. arguros, лат. arguō, хетт. ḫarkiš, тохарск. ārki > arkwi, англ. eorcnanstān > --, греч. erchan > --, санскр. arjuna, ирл. argat > airgead, авест. arəzah, валлийск. ariant, оск. aragetud, арм. arcat' > ardzat', фриг. arg, фракийск. arzas, гэльск. Argentoratum, готск. unairkns |
| *H₂eu- | помогать | санскр. avati, лат. aveō, авест. avaiti, арм. aviun, гэльск. Avicantus, готск. ewyll, греч. -aones, лит. aušti, латв. aust, ирл. con ói > , тохарск. olar > aulāre, др.-норв. auð, англ. īþe > , нем. ōdmuoti > |
| *H₂eug- | скользить | рус. юг, греч. augē, алб. agon, старосл. jugŭ |
| *H₂eug- | увеличивать | лит. augti, латв. augt, лат. auctis, греч. auksōn, санскр. ugra, тохарск. ok > auk, англ. eacan > eke, нем. wahsan > wachsen; ouh > auch, др.-норв. auka, готск. aukan, др.-прусск. auginnons, умбр. uhtur |
| *H₂euH₂o- *H₂éuH₂-yo- | дед по отцовской линии, дядя по материнской линии | рус. уй, лат. avus ;avunculus, гэльск. avontīr, греч. aia, лит. avynas, др.-прусск. awis, валлийск. ewythr, арм. hav, англ. ēam > --, ирл. aue > ó, готск. awó, нем. ōheim > Oheim, старосл. уй, польск. wuj, хетт. huhhas |
| *H₂eus- | рассвет | рус. утро, лат. aurōra, лит. aušra, латв. ausma, нем. ōstra > Osten, санскр. uṣās, англ. ēast > east, греч. hēos, др.-норв. austr, авест. ušastara, ирл. fáir > , валлийск. gwawr |
| *H₂ewi- (nom. *H₂ewi-s, gen. *H₂wei-s) | птица | лат. avis, авест. vīš, санскр. vis, арм. hav, валлийск. hwyad, греч. aetos, лит. višta, латв. vista, умбр. avif, ирл. > aoi |
| *H₂eǵ- | козёл | рус. язь, санскр. aja, перс. > azg, лит. ožys, латв. āzis, ирл. ag > agh, старосл. jazno, др.-прусск. wosux, алб. dhi |
| *H₂eǵʰero- | озеро | рус. озеро, лит. ežeras, латв. ezers, иллир. oseriates, греч. Akherōn, старосл. jezero, польск. jezioro, др.-прусск. assaran |
| *H₂eḱ- | острый | рус. ость, острый, греч. akros, лат. ācer, санскр. aśris, старосл. ostrŭ, ирл. aicher > , лит. aštrus, латв. asmens, готск. ahs, перс. > ās, гэльск. Akrotalus, валлийск. eithiw, оск. akrid, умбр. peracri, арм. asełn > aseġ > aseġ, алб. athët, тохарск. āk > āke, англ. ecg > edge, др.-норв. egg, нем. egga > Ecke, польск. ostry, др.-макед. akrounoi |
| *H₂ner- | сила | рус. нрав, лат. neriōsus, валлийск. nerth, алб. njer, санскр. nar, лувийск. anarummi, лидийск. nãrś, лит. noras, гэльск. Nertobriga, арм. air, греч. anēr, оск. ner, умбр. nerf, ирл. nert > , фриг. anar |
| *H₂nos- | нос | рус. нос, лат. nasus, санскр. nasa, старосл. nasu, лит. nosis, латв. nāss, англ. nosu > nose, авест. nah, нем. nasa > Nase, гамб. nâsuṛ, др.-прусск. nazy, перс. nāham > , др.-норв. nös |
| *H₂ous- | ухо | рус. уши, лат. auris, греч. ous, санскр. usi, старосл. ucho, готск. auso, лит. ausis, латв. auss, гэльск. ausia-, алб. vesh, нем. ōra > Ohr, ирл. au > , авест. usi, перс. gaušā > guš, осет. quš > ghos, англ. éare > ear, др.-норв. eyra, арм. unkn > akanj > aganč, др.-прусск. āusins. See also Hausos. |
| *H₂s-tér- | звезда | лат. stella, греч. astēr, нем. sterro > Stern, англ. steorra > star, др.-норв. stjarna, готск. stairno, арм. astł > astġ > asdġ, санскр. tāras;stṛbhis, валлийск. seren, тохарск. śre > śćirye, гамб. ṛâšto, перс. > setāre, осет. 'sthaly > æsthalu, хетт. šittar, курдск. stérk > estére |
| *H₂u-per | сверх | лат. super, греч. huper, санскр. upari, авест. upairi, англ. ofer > over, нем. ubar > über, готск. ufarō, др.-норв. yfir, гэльск. Uertragus, ирл. for > for, перс. upariy > bar, валлийск. gwarthaf, оск. supruis, умбр. super, арм. ver, авест. upairi |
| *H₂wap- | плохой | хетт. ḫuwapp, англ. yfel > evil, нем. ubil > Übel, готск. ubils |
| *H₂yuH₁ení- | молодой | рус. юный, старосл. junu, санскр. yuvan, гэльск. Jovincillus, лит. jaunas, латв. jauns, англ. geong > young, авест. yavan, лат. juvĕnis, умбр. iuengar, нем. jung > jung, валлийск. ieuanc, др.-норв. ungr, готск. juggs, валлийск. ieuanc, ирл. óc > óg, перс. > javān, осет. wænyg > iwonug |
| *H₂éd-es- | злак | хетт. hattar, лат. ador, нем. azzic > , готск. atisk, тохарск. āti > atiyo, авест. āðūfrāðana, арм. hat > had |
| *H₂ég-ro- | поле | санскр. ajra, греч. agros, лат. ager, умбр. ager, готск. akrs, англ. æcer > acre, арм. art > ard, нем. achar > Acker, др.-норв. akr |
| *H₂ént-i | перед | хетт. ḫanta, лувийск. hantili, ликийск. xñtawata, лит. ant, англ. ende > end, нем. endi > Ende, готск. and, др.-норв. endr, греч. anti, ирл. étan > , лат. antiae, оск. ant, тохарск. ānt > ānte |
| *H₂érkʷo- | поклон | рус. ракита, лат. arcus, готск. arƕazna, англ. arwe > arrow, греч. arkeuthos, польск. rakieta, латв. ērkšķis, др.-норв. ǫrvar, умбр. arçlataf |
| *H₂éwiǵ- | овёс | рус. овёс, лат. avēna, лит. aviža, латв. auza, польск. owies, греч. aigilōps > , др.-прусск. wyse, старосл. овьсъ |
| *H₂éy-es- (nom. H₂eyos, gen. H₂eyesos) | металл | санскр. ayas, лат. aes, умбр. ahesnes, нем. ēr > Erz, англ. ār > ore, авест. ayaṅh, готск. aiz, др.-норв. eir, гэльск. Isarnodori, ирл. iarn > iarann, валлийск. haearn, перс. > āhan |
| *H₂éǵʰ-r > n̥- | день | санскр. ahar, авест. azan |
| *H₂ó-sd-o- | ветвь | арм. ost > vost > vosd, греч. ozos, англ. ōst, нем. ast > Ast, готск. asts, хетт. ḫašda- |
h₃, o
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *H₃el-no- | ольха | рус. ольха, лат. alnus, лит. alksnis, латв. elksnis, др.-макед. aliza, др.-норв. alr, нем. elira > Erle, англ. alor > alder, др.-прусск. aliskande, гэльск. alisa, хетт. alanzan, польск. olcha |
| *H₃em- | горький | греч. ōmos, лат. amārus, арм. hum, осет. hom, санскр. amla, англ. ampre > , др.-норв. apr, латв. amols, алб. ëmblë, др.-макед. abro- |
| *H₃engʷ- | смазывать | санскр. anakti, арм. aucanem > audzanem, ирл. > imb, лат. unguō, умбр. umtu, др.-прусск. anctan, нем. ancho > , валлийск. ymenyn |
| *H₃erbʰo- | работа | рус. ребёнок, работа, лат. orbus, арм. orb > orp, ирл. orbe > , санскр. arbha, хетт. arpa, греч. orphanos, нем. arbeit > Arbeit, англ. earfoð > --, старосл. rabŭ, польск. robota, гэльск. Orbius, готск. arbi, др.-норв. arfr, лит. irbu |
| *H₃ers- | торчать | греч. oura, арм. or, хетт. arras, англ. ears > arse, ирл. err > earr, нем. ars > Arsch, др.-норв. ars |
| *H₃erǵʰi- | яичко | греч. orkhēs, арм. ordzik' > orcik', ирл. uirge > , лит. aržilas, латв. ērzelis, авест. ərəzi, алб. herdhe |
| *H₃eyó- | разноцветный, красноватый | рус. ива, лит. ieva, латв. ieva, англ. īw > yew, нем. īwa > Eibe, др.-норв. ýr, греч. oiē, гэльск. ivo, ирл. éo > eó, валлийск. iwen |
| *H₃nobʰ- | пупок | лат. umbilīcus, санскр. nabhya, авест. nāba, латв. naba, нем. nabalo > Nabel, англ. nafela > navel, др.-норв. nafli, греч. omphalos, ирл. imbliu > imleacán, кашмирск. naf, др.-прусск. nabis, перс. > nāf, осет. nafæ |
| *H₃nógʰ-o- > *H₃nógʰ-ro- > *H₃nógʰ-i- | ноготь | рус. ноготь, греч. onukhos, лат. unguis, санскр. aṅghri, нем. nagel > Nagel, старосл. ногъть, лит. nagas, латв. nags, авест. nakhara, арм. ełgungn > yeġung > yeġunk, валлийск. ewin, англ. nægl > nail, перс. > nāxun, осет. nykh > nikh, ирл. inga > ionga |
| *H₃okʷ- | глаз | рус. око, лат. oculus, старосл. око, тохарск. ak > ek, арм. akn > ač'k' > ač'k', санскр. akṣan, греч. ophthalmos, англ. ēge > eye, нем. ouga > Auge, готск. augo, алб. sy, лит. akis, латв. acs, гамб. âčẽ, ирл. enech > oineach, валлийск. enep, др.-норв. auga, польск. oko, др.-прусск. ackis |
| *H₃or-no- | орёл | рус. орёл, нем. arn > Aar, арм. arciv > ardziv, англ. earn > erne, греч. orneon, лит. erelis, латв. ērglis, хетт. ḫaran, польск. orzeł, валлийск. eryr, др.-норв. ari, готск. ara, алб. orë, др.-прусск. arelis, ирл. irar > |
| *H₃ost- > kost- | кость | рус. кость, остов, лат. os; costa, алб. asht, греч. ostoun, санскр. asthan, авест. asti, хетт. ḫastāi, валлийск. asgwrn, гамб. âṭi, перс. > ostexān, осет. æstæg, польск. kość, тохарск. > ásta, арм. oskr > voskr > vosgr, лувийск. ḫāš |
| *H₃owi- (nom. H₃owi-s, gen. H₃ewy-ós) | овца | рус. овца, лит. avis, латв. avs, санскр. avika, англ. ēowu > ewe, нем. ouwi > Aue, готск. awēþi, др.-норв. ǽr, греч. ois, ирл. ói > , хетт. ḫawi, лувийск. ḫāwi-, валлийск. ewig, тохарск. -- > āuw, арм. hoviv, польск. owca, лат. ovis, умбр. uvem, др.-прусск. awins, ликийск. xabwa |
| *H₃reǵ- | выпрямляться | лат. regere, греч. oregein, англ. riht > right, нем. reht > recht, др.-норв. réttr, готск. raihts, фракийск. rhesus, тохарск. räk > räk, арм. arcvi > ardzvi, авест. rāšta, перс. rāst, осет. rast; |
| *H₃rēǵ-(H₃ón-) > | правитель, царь | санскр. rājan, оск. regaturei, лат. rēx, гэльск. rīx, ирл. ríg > rígh, валлийск. rhi, авест. raz, перс. > rahst, осет. razamynd |
| *H₃és-H₃en- (nom. *H₃esH₃ōn, gen. *H₃esH₃n-ós) | урожай | рус. осень, др.-прусск. assanis, англ. earnian > earn, готск. asans, нем. aran > Ernte, др.-норв. ǫnn, греч. opōra, польск. jesień, лат. annōna, арм. ashun |
| *H₃és-no- H₃és-i- | ясень | рус. осина, лат. ornus, лит. uosis, латв. osis, нем. asc > Esche, англ. æsc > ash, др.-прусск. woasis, др.-норв. askr, валлийск. onnen, алб. ah, арм. hac’i, греч. akherōis > |
ḱ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *ḱak- | ветвь | рус. соха, арм. čyuġ > jyuġ, лит. šaka, латв. saka, санскр. śākhā, алб. thekë, готск. hōha, гамб. coa, др.-прусск. sagnis, ирл. gēc > gēag, нем. huohili > , перс. > šāxe(h) |
| *ḱalH₂mo- | тростник | рус. солома, греч. kalamos, лат. culmus, тохарск. kulmãṃts > , англ. healm > haulm, латв. salms, др.-прусск. salme, др.-норв. halmr, нем. halm > Halm, ирл. > giolcach (-cach — уменьшительный суффикс) |
| *ḱas- | серый | лат. cānus, санскр. śaśa, осет. xæræ, нем. hasu > ; haso > Hase, др.-прусск. sasins, англ. hasu > ; hara > hare, др.-норв. hǫss; heri, валлийск. ceinach, Pashto soe |
| *ḱat- | битва | старосл. kotora, гэльск. catu, англ. heaþu, нем. hathu > , санскр. śātayati, др.-норв. hoð, ирл. cath > cath, валлийск. cad, тохарск. > keta |
| *ḱeH₂d- | ненависть | англ. hete > hate, нем. haz > haß, готск. hatis, др.-норв. hatr, санскр. riśadas, авест. sādra > , греч. kēdos, оск. cadeis amnud, ирл. caiss > cais, валлийск. câs |
| *ḱel- | тёплый, холодный | латв. silt, лит. šilti, ирл. clithe > , валлийск. clyd, др.-норв. hlǽr, англ. hlēow > lukewarm, нем. lāo > lau, санскр. śiśira, авест. sarəta, осет. sald, перс. > sard, лат. calēre, курдск. šíle > kul > germ |
| *ḱer- | рог | рус. череп, лат. cerĕbrum, др.-прусск. kerpetis, греч. kare, авест. sarah, санскр. śiras, арм. sar, Bret. kern, нем. hirni > Hirn, др.-норв. hjarni, перс. sar, осет. sær, тохарск. > krāñi, алб. krye |
| *ḱerberó- | пегий | рус. соболь, греч. kerberos, санскр. śarvara, ирл. corbaim > , лит. kirba |
| *ḱerd- (nom. *ḱēr, acc. *ḱérd-m̥ gen. *ḱr̥d-ós) | сердце | рус. сердце, лат. cor, санскр. hṛdaya, авест. zərədā, осет. zærdæ, хетт. karts, ликийск. kride, Palaic kart-, греч. kardia, англ. heorte > heart, старосл. срьдьце, лит. širdis, латв. sirds, др.-прусск. seyr, арм. sird > sirt, валлийск. craidd, гамб. zâra, ирл. cride > croidhe, польск. serce, нем. herza > Herz, готск. hairto, др.-норв. hjarta |
| *ḱerH₂- | смешивать | англ. hrēr > rare, нем. hruoren > rühren, др.-норв. hrǿra, санскр. śrāyati, авест. sar, греч. kratēr |
| *ḱermus- | вишня | рус. черёмуха, греч. kerasos > keradion, лит. šermukšlė, латв. cērmaukša |
| *ḱern- | рог | рус. серна, корова, лат. cervus; cornūs, англ. horn > horn, санскр. śiras, авест. srvā, греч. keras, валлийск. corn, гамб. ṣiṅ, нем. horn > Horn, готск. haurn, др.-норв. horn, хетт. karawar, осет. šykha > šiwæ, арм. sar, лит. širšė, латв. sirsis, др.-прусск. sirwis, алб. sorkadh; ka, гэльск. karnuks, ирл. corn > corn, перс. > šāx, польск. krowa, курдск. ser |
| *ḱers- | бежать | лат. currō, гэльск. carros, греч. epikouros, валлийск. carrog, ирл. carr > , тохарск. kursär > kwasär, нем. horsk > , др.-норв. horskr, англ. horsc > |
| *ḱewH₁ro- | северный ветер | рус. север, рус. сивер, лит. šiaurys, арм. c’urt > c’urd, англ. scūr > shower, нем. scūr > Schauer, готск. skura, др.-норв. skúr, старосл. severu |
| *ḱiker- | горох | лат. cicer, арм. siseṙn, греч. krios, лит. kekė |
| *ḱlei- | прислоняться | рус. слой, лат. clīnō, ирл. clóin > , греч. klinē, англ. hleonian > lean, арм. leṙ, лит. šlieti, латв. sliet, санскр. śrayati, авест. srinu, нем. hlīnen > lehnen, валлийск. clwyd, др.-прусск. slayan, тохарск. kälyme > kälymiye, готск. hlain, др.-норв. hlein |
| *ḱlep- | воровать | лат. clepō, греч. kleptō, арм. goġnal > koġnal, готск. hlifan, ирл. cluain > , др.-прусск. auklipts, лит. slėpti, латв. slēpt |
| *ḱleu- | чистый | рус. слеза, лат. cloāca, греч. kludōn, гэльск. Cluad, англ. hlūttor > , лит. šluoti, латв. slaumi, валлийск. clir, нем. hlūttar > lauter, готск. hlūtrs, др.-норв. hlér, старосл. slĭza |
| *ḱleu- | слышать | рус. слово, лат. cluēre, гэльск. clu, греч. kleos, иллир. cleves, лит. klausyti; šlovė, латв. klausīt, старосл. слово, санскр. śru, авест. surunaoiti, нем. hlut > laut, англ. hlud > loud, тохарск. klyos, др.-норв. hljóðr, готск. hliuþ, тохарск. klāw > klāw, арм. lu, алб. quhem, польск. słowo |
| *ḱlouni- | ягодицы | лат. clūnis, др.-норв. hlaun, гамб. slaunis, санскр. śroṇi, авест. sraoni, валлийск. clun, лит. šlaunis |
| *ḱm̥tóm | сто | рус. сто, лат. centum, лит. šimtas, латв. simts, нем. hunt > hundert, англ. hundred > hundred, готск. hund, др.-норв. hundrað, греч. hekaton, авест. sata, осет. sædæ, гэльск. cantam, ирл. cét > cead, кашмирск. śath, перс. > sad, старосл. съто, польск. sto, санскр. śata, авест. satem, тохарск. känt > kante, валлийск. cant |
| *ḱon- | оболочка | лат. conguius, греч. kogkhos, санскр. śaṅkha |
| *ḱubʰ- | плечо | лат. cubitus, алб. sup, нем. huf > Hüfte, англ. hype > hip, греч. kubos, авест. supti, санскр. śupti, готск. hups, валлийск. gogof, перс. > šāne |
| *ḱwen- | святой | рус. святой, лит. šventas, латв. svinēt, авест. spanyah, готск. hunsl, польск. święty, др.-прусск. swints, др.-норв. hunsl, англ. hūsel > housel, старосл. svętŭ, курдск. khawén |
| *ḱwon- (nom. *ḱwōn, gen. *ḱun-ós) | собака | рус. сука, лат. canis, греч. kuōn > , арм. šun, фриг. kunes, тохарск. ku > ku, гэльск. cuna, англ. hund > hound, санскр. śvan, авест. spā, польск. suka; kundel(?), нем. hunt > Hund, кашмирск. hūn, лит. šuo, латв. suns, др.-прусск. sunis, фракийск. dinu-, готск. huns, др.-норв. hundr, валлийск. ci, ирл. cū > cú, хетт. śuwanis, лидийск. kan-, Dacian kinu-, алб. shakë, перс. > sag |
| *ḱóino- | трава | рус. сено, греч. koina, арм. xot > xod, лит. šienas, латв. siens, польск. siano |
| *ḱórw-eH₂- | ворона | рус. сорока, алб. sorrë, лит. šarka, греч. koraks, санскр. śāri, лат. cornīx, умбр. curnāco |
k
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *kaiko- | одноглазый | лат. caecus, санскр. kekara, лит. keikti, греч. kaikias, ирл. caech > , валлийск. coeg, готск. haihs |
| *kailo- | целый | рус. целый, валлийск. coel, нем. heil > heil, англ. hālig > holy, др.-норв. heilagr, готск. hailags, старосл. цѣлъ, (др.новгородский) кѣлый, др.-прусск. kailūstiskan, польск. cały |
| *kakka | экскремент | рус. какать, лат. cacāre, греч. kakkaō, арм. k’akor > k’agor, ирл. cacc > cac, нем. > Kacke, валлийск. cach, лит. kaka, перс. > keke(h) |
| *kal- | красивый | санскр. kalya, греч. kallos |
| *kan- | петь | рус. канюк, греч. kanakheō > , ирл. canim > , готск. hana, англ. hen > hen, нем. hano > Hahn, др.-норв. hani; hœna, валлийск. canu, перс. > āvāz xāndan, лат. canō, умбр. kanetu, курдск. xwéndin > wenín |
| *kant- | угол | рус. кут, греч. kanthos, лат. cantus, гэльск. kantem, готск. cant, польск. kant; kąt, лит. kampas |
| *kapro- | козёл | санскр. kapṛtha, греч. kapros, лат. caper, умбр. kabru, гэльск. cabros, ирл. gabor > , валлийск. gafr, др.-норв. hafr, англ. hæfer > , нем. habaro > Haber |
| *kaput- | голова | санскр. kapucchala, лат. caput, англ. heafod > head, нем. houbit > Haupt, др.-норв. haufuð, готск. haubiþ |
| *kat- | детёныш | рус. котиться, лат. catulus, умбр. katel, др.-норв. haðna, ирл. cadla > |
| *ke(n)g- | крюк | рус. коготь, лит. kengė, перс. > čang, ирл. ailcheng > , англ. hoc > hook, др.-норв. haki; hǫnk, нем. hâco > Haken |
| *ked- | дымить | рус. чад, греч. kedros, санскр. kadru, лит. kadagys, латв. kadags, старосл. кадило, др.-прусск. kadegis |
| *keH₂ro- | воск | греч. kēros, лит. korys, латв. kāre, ирл. > céir, лат. cēra |
| *kel- | клей | рус. клей, греч. kolla, лит. klijai, польск. klej, англ. glue |
| *kenk- | коленная чашечка | санскр. kañkāla, лит. kenkle, латв. cinksla, англ. hēla > heel, др.-норв. hǽll |
| *kerp- | отрывать | греч. karpos, лат. carpere, англ. hærfest > harvest, ирл. carr > , валлийск. par, готск. ƕaírban, др.-норв. hverfa, тохарск. kārp > kärp, нем. hwerban > werben, лит. kirpti |
| *klen- | клён | рус. клён, польск. klon, др.-норв. hlynr, лит. klevas, латв. kļava, др.-макед. klinotrokhon, англ. hlin > linn, валлийск. celyn |
| *knid- | вошь | рус. гнида, польск. gnida, латв. gnīda, валлийск. nedd, нем. hniz > Nisse, греч. konis, алб. thërijë > thëni, арм. anic > anidz, ирл. > sned, англ. hnitu > nit |
| *kob- | преуспевать | рус. кобь, гэльск. Vercobius, ирл. cob > , англ. gehæp > , др.-норв. happ, старосл. кобь, тохарск. akappi > |
| *koiló- | обнажённый | старосл. голъ > рус. голый, ирл. cóil > , валлийск. cul, латв. kails |
| *kom | с (предлог) | рус. к, лат. cum, ирл. com- > , англ. ge- > --, gemōt > gemot, нем. ga- > ge-, готск. ga-, др.-норв. g-, греч. koinos, польск. k, старосл. kŭ |
| *krem- | лук (растение) | рус. черемша, греч. kremuon, ирл. crem > creamh, англ. hramsan > ramson, лит. kermušė, латв. cermaukša;cērmūkslis, валлийск. craf |
| *kreuH₂- | кровь | рус. кровь, санскр. kravis, лат. cruor, лит. kraujas, латв. krevele, старосл. kruvi, ирл. cró > creo, греч. kreas, др.-норв. hrár, авест. xrūva, валлийск. crau, польск. krew, нем. hrāo > roh, др.-прусск. crauyo, англ. hrēaw > raw |
| *kroksko- | нога | рус. окорок, алб. krah, лит. kirkaliai, старосл. kraka, санскр. kiṣku |
| *ksweid- | молоко | лит. sviestas, латв. sviests, санскр. kṣvidyati, авест. xšvīd |
| *kuep- | кипеть | рус. кипеть, санскр. kupyati, лат. cupere, лит. kvepėti, латв. kvēpēt, алб. kapit, греч. kapnos, др.-норв. hvap, тохарск. kāp > kāp, др.-прусск. kupsins, старосл. kypĕti, готск. afƕapjan, хетт. kup |
| *kwas- | кашлять | рус. кашлять, санскр. kasāte, ирл. > casachdach, лит. kosėti, латв. kāsēt, нем. huosto > Husten, др.-норв. hósta, гамб. kâsa, польск. kaszleć, алб. kollje, валлийск. pas, тохарск. > kosi, англ. hwōsta > |
| *kwat- | кислый | рус. квас, санскр. kvathas, лат. cāseus, старосл. квасъ, латв. kūsāt, алб. cos, польск. kwas, готск. ƕaþō, англ. hwaþerian > |
| *kóro- | война | рус. кара, лит. karas, латв. kaŗš, греч. koiranos, ирл. cuire > , нем. heri > Heer, англ. herebeorg > harbour, польск. kara, др.-норв. herr, готск. harjis, гэльск. Tricorii, перс. kāra > kārzār, др.-прусск. kargis, курдск. šer |
| *kóslo- | орех | лат. corulus, лит. kasulas, англ. hæsel > hazel, др.-норв. hasl, нем. hasal > Hasel, ирл. coll > coll, валлийск. collen |
kʷ
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *kʷe | клитическое «и» | лат. -que, готск. -u(h), греч. -te, санскр. ca, ликийск. -ke, лувийск. -ku |
| *kʷeiH- | тихий | рус. почить, лат. quiēs, др.-норв. hvīla, англ. hwil > while, нем. hwila > Weile, готск. ƕeila, старосл. počiti, санскр. ciram, авест. šāitiš, перс. šiyātiš > šāh, ликийск. tezi, тохарск. > śāte, польск. odpoczywać, арм. hangč'im > hankč'im, лит. tylus |
| *kʷetwóres (m), *kʷetwesóres (f), *kʷetwōr (n) | четыре | рус. четыре, лат. quattuor, арм. č'ork' > č'ors > č'ors, алб. katër > katër, лит. keturi, латв. četri, гэльск. petor, нем. feor > vier, англ. fēower > four, греч. tessares, авест. čaθwar, осет. cyppar > cuppar, перс. čahār, ирл. cethir > ceahair, кашмирск. tsor, гамб. što, оск. petora, др.-норв. fjórir, др.-прусск. keturjāi, старосл. četyri, польск. cztery, санскр. catur, тохарск. śtwar > śtwer, фракийск. ketri-, умбр. petor, готск. fidwor, валлийск. pedwar, ликийск. teteri, курдск. čwar |
| *kʷrei- | покупать | рус. кренуть, санскр. krīṇāti, лит. kraitis, латв. kriens, ирл. crenaim > , тохарск. kuryar > käry, греч. priamai, арм. gnel > knel, валлийск. prynu |
| *kʷrép-o- > *kʷr̥p-eH₂- | тело | рус. круп, лат. corpus, санскр. kṛpā, авест. kərəfš, алб. shkrep, нем. href > , англ. hrif > midriff, греч. prapis, валлийск. corff, ирл. crí > |
| *kʷr̥-mi- | червь | рус. червь, санскр. kṛmi, лит. kirmis, латв. cērme, алб. krimb > krymb, ирл. cruim > , старосл. чермный, валлийск. pryf, осет. kalm > kælmæ, перс. > kirm, др.-прусск. girmis |
| *kʷékʷlo- > *kʷol-o- | колесо | рус. колесо, греч. kuklos, лат. colus, тохарск. kukäl > kokale, санскр. cakra, англ. hwēol > wheel, перс. čarka > čarx, ирл. cul > --, др.-прусск. kelan, осет. calx, польск. koło, авест. čaxra, алб. sjell, др.-норв. hjōl, лит. kelias, лувийск. kaluti- |
l
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *laiwó- | левый | рус. левый, лат. laevus, греч. laios, иллир. Levo, англ. lǣw > , лит. išlaivoti, польск. lewy, др.-норв. lǽn, нем. lēwes > , осет. (ga)lew, старосл. lĕvŭ |
| *laks- | лосось | рус. лосось, осет. læsǽg, тохарск. laks > läks, др.-норв. lax, лит. lašiša, латв. lasis, польск. łosoś, нем. lahs > Lachs, англ. leax > --, др.-прусск. lalasso |
| *laku- | пруд | греч. lakkos, лат. lacus, нем. lagu > , ирл. loch > loch, арм. lič > lij, англ. lagu > lake, лит. lekmenė, др.-норв. lǫgr, сербск. локва |
| *las- | жаждущий | рус. ласка, санскр. laṣati, лат. lascīvus, лит. lokšnus, англ. lust > lust, нем. lust > Lust, готск. lustus, др.-норв. lyst, греч. lilaiomai, ирл. lainn > |
| *lat- | болото | греч. lataks, лит. Latupė, латв. Late, гэльск. Arelate, ирл. lathach > lathach, нем. letto > letten, валлийск. llaid |
| *lebʰ- | губа | рус. лобзать, лат. labĭum, нем. > Lippe; lefs > Lefze англ. lippa > lip, валлийск. llefaru, перс. > lab, лит. lūpa, курдск. léw |
| *legʰ- | лежать | рус. лежать, лат. lectus, старосл. ležati, греч. lekhethai > , нем. liggan > liegen, ирл. lige > luighe, валлийск. gwely, англ. lecgen > lie, польск. leżeć, гэльск. legasit, др.-норв. liggja, готск. ligan, тохарск. lake > leke, лит. lagaminas, латв. lagača |
| *leH₂w- | лить, мыть | греч. lousis, лат. lavare, гэльск. lautro, арм. loganam > lokanam, хетт. lahhu- 'лить', нем. louga > Lauge, англ. lēðran > lather, др.-норв. laug, ирл. lóathar > , валлийск. luddw |
| *leH₃p- | корова | алб. lopë, ирл. lāeg, валлийск. llo, латв. lopi (скот) |
| *lei- | лить | рус. лить, греч. leibó, санскр. riyati, хетт. lilái-, алб. lise", готск. leithu, лит. lieti, др.-прусск. isliuns, старосл. лити, польск. lac', ирл. lie > курдск. rijyan |
| *leig- | прыгать | рус. лягать, лит. laigyti; liuoksėti, греч. elelizdō , готск. laiks, нем. leih > Leich, санскр. rejati, перс. > ālēxtan, англ. lāc > --, др.-норв. leikr |
| *leikʷ- | оставлять | рус. олек, лат. linquō, лит. likti, латв. likt, ирл. léicid > , нем. līhan > leihen, арм. lk’anem, греч. leipō, санскр. riṇakti, авест. raexnah, перс. > rēxtan, др.-прусск. polijcki, англ. lǣnan > lend, др.-норв. ljá, готск. leiƕan |
| *leiǵʰ- | лизать | рус. лизать, лат. lingere, санскр. leḍhi, ирл. ligim > , греч. leikhein, арм. luzel, нем. leckôn > lecken, англ. liccian > lick, гамб. liza, польск. lizać, алб. lëpij, др.-норв. sleikja, перс. > lēsēdan, авест. raēzate, лит. laižyti, латв. laizīt, валлийск. llywu, готск. bilaigon, курдск. lésínewe |
| *lendʰ- | почка | рус. лядвие, нем. lenti > Lende, англ. lenden > --, др.-норв. lend, лат. lumbus |
| *lendʰo- | степь | рус. ляда, др.-прусск. lindan, англ. land > land, др.-норв. land, ирл. land > lann, валлийск. llan, старосл. ледина, польск. ląd, нем. > Land, гэльск. landa |
| *lengʷʰ- | лёгкий | рус. лёгкий, лат. levis, алб. lehtë, греч. elakhistos, санскр. laghu, авест. ragu, осет. rog > ræwæg, лит. lengva, латв. liegs, др.-прусск. lāngiseilingins, готск. līhts, англ. lēoht > light, нем. līht > leicht, др.-норв. lēttr, тохарск. > lankŭtse, ирл. lugu > lugha, валлийск. llai, старосл. льгъкъ, польск. lekki, валлийск. lai, кашмирск. lo.t |
| *leubʰ- | любить | рус. любить, санскр. lubhyati, англ. lufu > love, лит. liaupsė, алб. lum, нем. liob > Liebe, польск. lubić, др.-норв. ljúfr, готск. liufs, лат. libido, оск. loufit, старосл. ljubŭ |
| *leudʰ-o- | люди | рус. люди, лат. līber, лит. liaudis, латв. ļaudis, старосл. ljudĭje, греч. eleutheros, ирл. luss > , санскр. rodhati, авест. raoða, нем. liut > Leute, польск. lud, др.-норв. ljóðr, алб. lind, оск. Lúvfreís, валлийск. llysiau, готск. liudan, англ. lēod > , др.-прусск. ludis |
| *leugʰ- | лгать | рус. лгать, англ. lyge > lie, нем. liogan > lügen, др.-норв. ljúga, готск. liugan, лит. lugoti, старосл. лъгати, валлийск. llu, ирл. luige > , польск. łgać |
| *leuk-; *lóuk-o- | светлый | рус. луч, старосл. luci, санскр. rocate, греч. leukos, англ. lēoht > light, нем. lioht > licht, гамб. luka, готск. liuhaþ, др.-норв. leygr, тохарск. luk, оск. Lúvkis, умбр. Vuvçis, валлийск. llug, ирл. loscaim > loiscim, лат. lux, лит. lauka, латв. lauks, хетт. lalukkes, ликийск. luga, лувийск. luha-, арм. loys, гамб. ṛuč, гэльск. leux, авест. raočant, осет. ruxs > roxs |
| *leuk-s | рысь | рус. рысь, греч. lugks, лит. lūšis, латв. lūsis, др.-прусск. luysis, нем. luhs > Luchs, англ. lox > --, польск. ryś, арм. lusanun, ирл. lug > |
| *leuǵ- | ломать | греч. lugros > , алб. lungë, арм. lucanel > ludzanel, ирл. lucht > , нем. > Lücke; > Luke, лит. laužti, латв. lauzt, санскр. rujati, авест. uruxti, рус. рушить, валлийск. llwyth, англ. tōlūcan > |
| *lino- | лён | рус. лён, лат. līnum, греч. linon, лит. linas, латв. lini, др.-прусск. linno, ирл. lín > líon, алб. liri > lîni, готск. lein, польск. len, валлийск. llin, англ. lin > linen, нем. lin > Leinen, др.-норв. lín, старосл. lĭnŭ |
| *luHs- | вошь | лит. liulė, валлийск. llau, англ. lūs > louse, нем. lūs > Laus, др.-норв. lús, осет. liskhæ |
| *lāu- | получать | рус. ловить, греч. leia, готск. laun, старосл. ловъ, ирл. lúag > , валлийск. llawen, нем. lōn > Lohn, лит. lavinti, др.-норв. laun, англ. lēan > , санскр. lotam, польск. łowić |
m
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *magʰ- | мочь | рус. мочь, перс. magus > , лит. magėti, латв. megt, англ. meaht > might; mæg > may, старосл. могǫ, нем. magan > mögen, польск. mogę, др.-норв. mega, санскр. magha, тохарск. mokats > , греч. mēkhos, готск. magan, арм. mart’ans |
| *magʰó- | молодой | готск. magus, гэльск. Magurīx, ирл. maug > , авест. maġava, алб. makth, латв. mač, нем. magad > Magd, англ. mægð > maid, валлийск. meudwy, др.-норв. mǫgr |
| *mak- | мешок | рус. мошна, лит. maišas, латв. maks, ирл. mén > , валлийск. megin, нем. mago > Magen, англ. maga > maw, др.-норв. magi, старосл. мосина, польск. moszna, др.-прусск. dantimax |
| *man- | рука | рус. манить, греч. mane, лат. manus, англ. mund > --, нем. munt > Vormund |
| *marko- | лошадь | гэльск. markan, ирл. marc > marcach, валлийск. march, англ. mere > mare, нем. marah > Mähre, др.-норв. marr |
| *mat- | мотыга | рус. мотыга, лат. mateola, санскр. matya, польск. motyka, нем. modela, гэльск. matog, валлийск. matog |
| *me | я (косвенные падежи) | рус. меня, мне, мной, алб. mua, лат. me, умбр. mehe, англ. mec > me, нем. mih > mich, ирл. mé > mé, хетт. ammuk, ликийск. amu, лидийск. amu, готск. mik, др.-норв. mik;mér, польск. mi;mię;mnie, греч. eme, санскр. mam, авест. mam, валлийск. mi, перс. > man, осет. mæn, mi, Venetic mego, лит. man, курдск. (i)m(in) |
| *med- | советовать | лат. mediator («посредник»), валлийск. meddu, греч. medomai, др.-норв. meta, англ. ǣmtig > empty, арм. mit > mid, санскр. masti, авест. azdā, перс. azdā > , умбр. meřs, оск. meddiss, авест. midiur > , тохарск. mem > maim, готск. mitan, нем. mezzan > |
| *medʰ-u- | мёд | рус. мёд, санскр. madhu, старосл. медъ, лит. medus, латв. medus, англ. meodu > mead, греч. methu, авест. maðu, гамб. mura, кашмирск. mäch, польск. miód, валлийск. medd, тохарск. mit, нем. metu > Met, др.-норв. mjǫðr, ирл. mid > , др.-прусск. meddo, осет. myd > mud, лувийск. maddu- |
| *medʰyo- | между | рус. между, гэльск. Mediolānum, англ. ælemidde > middle, нем. mitti > Mitte, санскр. madhya, гамб. pâmüč, готск. midjis, др.-норв. meðal, польск. między, иллир. metu, лит. medis, латв. mežs, арм. mēj > mēč, оск. mefiaí, перс. > mēān, др.-прусск. median, лат. medium, оск. mefiaí, валлийск. mewnin, ирл. mid > , авест. maiðya, осет. mid- > med-(æxsæn), старосл. межда |
| *meH₁ns- (nom. *meH₁ns, gen. *mH₁n̥t-ós) | месяц | рус. месяц, греч. mēn, тохарск. mañ > meñe, лат. mēnsis, англ. mōna > moon, старосл. месеци, польск. miesiąc, санскр. māsa, арм. amis, авест. maoṅh, ирл. mí > mí, др.-норв. mani, нем. mano > Mond, готск. mena, алб. muaj, лит. mėnuo, латв. meness, валлийск. mis, гамб. mos, перс. > māh, осет. mæj, др.-прусск. menig, курдск. mang |
| *mei- | маленький | рус. менее, хетт. meiu-, лат. minor, греч. meiōn, старосл. мьнии, осет. mingi, нем. min > minder, готск. mins, др.-норв. minnr, санскр. mināti, оск. menvum, тохарск. > maiwe, англ. min > , лувийск. mawa |
| *mei- | менять | рус. менять, лат. mūnus, англ. gemǣne > mean, нем. gimeini > gemein, готск. gamains, санскр. menis, старосл. mĕna, лит. mainyti, латв. mains, ирл. móin > , санскр. mayaite, валлийск. mwyn, польск. zmiana, авест. maēni |
| *meigʰ- | мочиться | рус. мезга, санскр. mehati, авест. maēsati, лит. myžti, латв. mīzt, арм. mizel, тохарск. -- > miśo, греч. omeihein, др.-норв. míga, готск. maihstus, англ. māsc > mash, нем. > Maisch; miskan > mischen, лат. mingere, осет. mižyn > mezun, курдск. méz |
| *meldʰ- | молния | рус. молния, др.-прусск. mealde, лит. milna |
| *melH₁- | молоть | рус. мелю, старосл. melję, лит. malti, латв. malt, тохарск. malyw- > mely-, англ. melo > meal, алб. miell, арм. malem, греч. mulos, готск. malan, др.-норв. mala, нем. malan > mahlen, лат. molere, умбр. kumaltu, валлийск. malu, ирл. melim > meilim, хетт. malla, польск. mleć |
| *melk- | влажный->молоко | рус. молоко, лит. malkas, латв. malks, греч. melkion, старосл. mlĕko, польск. mleko |
| *melǵ- | доить | рус. молозиво, лат. mulgeō, англ. melcan > milk, нем. melcan > melken, готск. miluks, др.-норв. mjölk, тохарск. malke > malkwer, греч. amelgō, ирл. bligim > , валлийск. blith, лит. melžti, санскр. marjati, алб. mjel |
| *memso- | мясо, плоть | рус. мясо, санскр. māṃsa, лат. membrum, др.-прусск. mensā, готск. mimz, алб. mish, арм. mis, тохарск. > mīsa, греч. mēnigks, кашмирск. maz, лит. mėsa, латв. miesa, ирл. mír > mír |
| *men- | разум | рус. мнить, греч. menos, лат. mēns, санскр. manas, авест. manah, англ. gemynd > mind, готск. muns, др.-норв. minni; man, нем. minna > Minne, лит. mintis, латв. minēt, др.-прусск. mēntimai, старосл. mineti, арм. mitk' > midk', алб. mund, перс. mainyāhay > , тохарск. mnu > mañu, ирл. dermet > dearmad, валлийск. cof |
| *mer- | умирать | рус. мереть, лат. mortŭus, старосл. mrĭtvŭ, лит. mirti, латв. mirt, санскр. marati, авест. miryeite, арм. meṙnil, греч. brotos, англ. morþor > murder, нем. mord > Mord, др.-норв. morð, готск. maurþr, гэльск. marvos, гамб. mṛe, осет. mælyn, maryn, польск. mord; umrzeć, ирл. marb > marbh, валлийск. marw, перс. amariyata > mordan, хетт. mer, курдск. mirin |
| *meǵ- | великий | греч. megas, лат. magnus, арм. mec > medz, иллир. mag, гэльск. Magiorīx, алб. madh, санскр. mahayati, тохарск. māk > mākā, готск. mikils, фриг. meka-, англ. micil > much, др.-норв. mikill, авест. mazant, перс. > meh, хетт. makkes, ирл. mochtae > , валлийск. Maclgwn, нем. mihhil > -- курдск. mezin |
| *misdʰo- | плата | рус. мзда, санскр. mīḍha, авест. mīžda, осет. myžd > mizd, готск. mizdō, греч. misthos, нем. mieta > Miete, перс. > muzd, англ. mēd > meed, старосл. мьзда |
| *mon- | шея | рус. монисто, санскр. manyā, лат. monīle, англ. manu > mane, нем. mana > Mähne, ирл. muin > muin, греч. mannon, валлийск. mwnwgl, гэльск. maniakēs, др.-норв. mǫn, авест. minu |
| *mor- | ежевика | греч. moron, арм. mori, лат. mōrum, хетт. muri, ирл. smér > smeur, валлийск. mwyaren |
| *mori- | болото | рус. море, лат. mare, польск. morze, гэльск. Aremorici, лит. marios, латв. mare, санскр. maryādā, англ. mersc > marsh, осет. mal, нем. meri > Meer, др.-прусск. mary, валлийск. môr, ирл. muir > muir, готск. marei, алб. përmjerr |
| *morwi- | муравей | рус. муравей, лат. formīca, ирл. moirb > , авест. maoiri, санскр. vamra, греч. murmēs, др.-норв. maurr, осет. mældzyg > muldzug, крымск. готск. miera, арм. mrjiun > mrčiun, польск. mrówka, алб. morr, перс. > murče, старосл. мравие, тохарск. > warme, курдск. Mérú |
| *mosgo- | мозг | рус. мозг, авест. mazga, санскр. majjan, кашмирск. massunt, др.-прусск. musgeno, нем. marag > > Mark, перс. > maġz, осет. maghž > qanz, польск. mózg, тохарск. mäśśunt > , лит. smagenės, латв. smadzenis, англ. mearg > marrow, др.-норв. mergr, курдск. méšk |
| *mreǵʰú- | короткий | лат. brevis, авест. mərəzujiti, нем. murgi > , англ. mirige > merry, греч. brakhus, греч. gamaúrgjan |
| *mu- | муха | рус. муха, лит. musė, латв. muša, лат. musca, нем. mucka > Mücke, англ. mycg > midge, алб. mizë, греч. muia, арм. mun, кашмирск. ma.čh, старосл. мъшь, польск. mucha, др.-норв. mý, перс. > magas, др.-прусск. muso |
| *muH₁s- | мышь | рус. мышь, санскр. mūṣ, авест. mus, лат. mūs, греч. mūs, арм. muk > mug, алб. mi, нем. mus > Maus, англ. mūs > mouse, гамб. musa, перс. > muš, осет. myšt > mistæ, др.-норв. mús, польск. mysz, лит. musė |
| *máH₂ter- | мать | рус. матерь, арм. mayr, алб. motër, лит. motina, латв. māte, др.-прусск. mūti, гэльск. mātir, ирл. máthir > máthair, кашмирск. mā.j, лат. māter, оск. maatreís, умбр. matrer, греч. mētēr, санскр. mātṛ, авест. mātar, тохарск. mācar > mācer, нем. muoter > Mutter, англ. mōdor > mother, валлийск. modryb, гамб. motr, др.-норв. móðir, перс. > mādar, фриг. mater, осет. mad > madæ, польск. matka, старосл. мати |
| *mánu- | человек | рус. муж, санскр. manu, авест. Manuščiθra, англ. mann > man, нем. man > Mann, готск. manna, др.-норв. maðr, старосл. мǫжь, лит. žmogus, гамб. mânša, перс. > mard, осет. moj > *mojnæ, польск. mąż, курдск. mér |
| *mélH₁-it- | мёд | греч. melitos, лат. mel, арм. meġr, алб. mjaltë, гэльск. Melissus, ирл. mil > , готск. miliþ, англ. mildēaw > mildew, нем. milltou > Mehltau, валлийск. mêl, хетт. milit, лувийск. mallit-, Palaic malit- |
| *méne > *me-ós | мой | курдск. ímin англ. > mine, Gm > mein |
| *móiso- | шкура | рус. мех, лит. maišas, латв. maiss, санскр. meṣa, авест. maēša, др.-норв. meiss, нем. meissa > , др.-прусск. moasis, алб. meshinë; mill |
n
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *nebʰ-o-, *nebʰ-i- | облако | рус. небо, лат. nebŭlō, старосл. небо, санскр. nabhas, греч. nephos, хетт. nepiš, ликийск. tabahaza, лувийск. tappaš-, нем. nebul > Nebel, англ. nifol > --, валлийск. nef, гамб. niru, польск. niebo, лит. debesis, латв. debess, лтг. dabasi, авест. nabah, ирл. nem > neamh, др.-норв. niflhel |
| *neH₁tr- | змея | лат. natrix, англ. nǣddre > adder, нем. natara > Natter, валлийск. neidr, готск. nadrs, др.-норв. naðr, ирл. nathir > nathair |
| *neH₂-u- | труп | рус. навь, тохарск. nut > naut, готск. naus, старосл. навь, валлийск. newyn, нем. not > , др.-норв. nār, англ. néo- > --, др.-прусск. nowis, лит. novyti, латв. nāve, ирл. núne > |
| *neigʷ- | мыть | лат. noegeum, ирл. nigim > nighim, др.-норв. nykr, нем. nihhus > Nix, греч. niptō, санскр. nenekti, валлийск. enneint, англ. nicor > |
| *neik- | провеивать (зерно) | лит. niekoti, латв. niekāt, греч. neiklon, валлийск. nithio |
| *nem- | распределять | рус. немой, лат. numerus, ирл. nem > nimh, нем. neman > nehmen, греч. nemō, готск. niman, др.-норв. nema, лит. nuomas, латв. noma, англ. niman > numb, авест. nəmah, тохарск. > ñemek |
| *neḱ- | мертвец, смерть | санскр. naśyati, авест. nasyeiti, греч. nekros, лит. našlys, лат. nex, тохарск. näk > näk, ирл. éc > eug, валлийск. angeu, др.-норв. Naglfar |
| *ni | низ | рус. низ, санскр. ni, англ. niþera > nether-, нем. nidar > nieder, др.-норв. niðr, греч. neiothen, старосл. низъ |
| *nogʷó- | голый | рус. нагой, англ. nacod > naked, готск. naqaþs, санскр. nagna, хетт. nekumant, греч. gumnos, лат. nūdus, лит. nuogas, латв. nogs, ирл. nocht > , нем. nackot > nackt, польск. nagi, др.-норв. nakinn, авест. maġna, осет. bæghnæg из *mæghnæg, валлийск. noeth, старосл. нагъ, кашмирск. naṅgay |
| *nokʷt- (nom. nokʷt-s, gen. nekʷt-s) | ночь | рус. ночь, греч. nuks, лат. nox, лит. naktis, латв. nakts, нем. naht > Nacht, санскр. nakti, хетт. nekuz 'ночи' (< род.п. *nekʷt-s), алб. natë, ирл. innocht > anochd, тохарск. nakcu > nekcīye, валлийск. nos, англ. niht > night, польск. noc, др.-прусск. naktin, готск. nahts, др.-норв. nótt, старосл. nosti |
| *(H₁)néwn̥ | девять | рус. девять, арм. inn > inn > innĕ, алб. nëntë > nândë, лит. devyni, латв. deviņi, гэльск. navan, нем. niun > neun, англ. nigon > nine, греч. ennea, авест. nauua, ирл. nói > naoi, кашмирск. nav, ликийск. ñuñtãta-, гамб. nu, лат. novem, оск. nuven, др.-норв. níu, др.-прусск. newīnjai, перс. nava > noh, осет. nudæs > næwdæc - девятнадцать, старосл. devętĭ, польск. dziewięć, санскр. nava, тохарск. ñu, умбр. nuvim, готск. niun, валлийск. naw |
| *néH₂-u- | плыть | *néH₂-u- «ship»: санскр. nāu, ирл. nau > , греч. naus, лат. nāvis, авест. navāza, перс. nāviyā > nav, осет. naw > nawæ, najyn > nakæ kænun, арм. nav, др.-норв. nōr, алб. anije, валлийск. noe, англ. nōwend > -- |
| *népot- (nom. *népōt-s gen. *nept-ós) | внук > племянник | рус. nestera, лат. nepōs, санскр. napāt, авест. napāt, греч. anepsios > , алб. nip, англ. nefa > --, гэльск. nei, нем. nevo > Neffe, валлийск. nai, гамб. nâvo, перс. napā > nave, лит. nepuotis, ирл. necht > ; níath > , старосл. нестера, польск. nieściora |
| *nu | сейчас, пора | алб. tani, лит. nū, латв. nu, нем. nu > nun, лат. nunc, англ. nū > now, греч. nu > , хетт. nu, лувийск. nanun, др.-норв. nū, др.-прусск. teinu, санскр. nū, осет. nyr > nur, перс. nūra, тохарск. nuṃ > nano, готск. nu, ст.-слав.. ну |
| *néwo- | новый | (full grade of nu «now».) рус. новый, лат. novus, старосл. novŭ, греч. neos, хетт. newa, англ. nīwe > new, санскр. nava, авест. nava, осет. nog > næwæg, лит. naujas, латв. naujš, гэльск. Noviodūnum, арм. nor, нем. niuwi > neu, гамб. nuĩ, кашмирск. nōv, польск. nowy, валлийск. newydd, перс. > now, тохарск. ñu > ñuwe, др.-прусск. nauns, оск. Núvellum, готск. niujis, ирл. nue > nua, др.-норв. nýr, фракийск. neos, лувийск. nāwa |
| *ní-sdo- | гнездо | вторичный корень, от ni- + sed. рус. гнездо, старосл. gnĕzdo, англ. nest > nest, арм. nist, санскр. nidas, ирл. net > net, нем. nest > Nest, польск. gniazdo, валлийск. nyth, лат. nidus |
p
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *pasto- | твёрдый | рус. пост (церк.), санскр. pastyam, нем. festi > fest, англ. fæst > fast, арм. հաստ (hɑst > hɑstʼ > hɑsd), готск. fastan, др.-норв. fastr |
| *peg- | грудь | рус. пах, санскр. pakṣas, лат. pectus, латв. paksis, тохарск. päśśäṃ > päšcane |
| *peH₂- | защищать | санскр. pāti, тохарск. pās > pāsk, греч. poimēn, лат. pāstum, нем. fuoten > Futter, англ. fēdan > feed, лит. piemuo, готск. fōdjan; fōdr, авест. pāiti, перс. xšaθrapāvan > , др.-норв. føða; fōðr, арм. հորան (hoɹɑn > horɑn) |
| *peH₃i- | пить | рус. питьё, санскр. pā, греч. pinō, алб. pi, ирл. ibim > ibhim, валлийск. yfed, польск. pić, лит. puota, др.-прусск. poutwei, хетт. pas, фракийск. pinon, арм. ըմպել (əmpɛl > əmpʼɛl > əmbɛl), лат. pōtōāre, умбр. puni, старосл. pitijĭ |
| *peisk- | рыба | рус. пескарь, лат. piscis, ирл. íasc > iasc, готск. fisks, др.-норв. fiskr, англ. fisc > fish, нем. fisc > Fisch, польск. piskorz, валлийск. pysgodyn |
| *pekʷ- | готовить | рус. пеку, лат. coquere, алб. pjek, санскр. pacati, тохарск. päk > päk, валлийск. poeth, греч. pepsis, гамб. puk, лит. kepti, латв. cept, старосл. pekǫ, перс. > puxtan, польск. piekę, др.-прусск. pektis, англ. āfigen > |
| *pel- | мука | рус. полова, др.-прусск. pelwo, лат. palea, санскр. palāla, лит. pelūs, латв. pelus, польск. plewa |
| *pel- | серый | рус. пелёсый, алб. plak, арм. ալիք (ɑlikʰ) — волна, санскр. palita, авест. pouruša, перс. > pūrū, др.-макед. pellus, греч. pelitnos, лат. palleō, ирл. laith > , валлийск. llwyd, лит. pelekas, латв. pelēks, др.-прусск. pele, др.-норв. fǫlr, нем. falo > , англ. fealo > , курдск. bor |
| *pel- | кожа | рус. пелена, греч. pelos; pilon, лат. pellis, готск. fill, нем. fël > Fell, англ. filmen > film, лит. plėnė, латв. plēne, др.-прусск. pleynis, др.-норв. feldr |
| pelH₂- | плоский | рус. плоский, хетт. palḫiš, арм. հող, լայն (hoɮ > hoʁ, lɑjn) — земля, широкий, лит. plōna, латв. plāns, др.-прусск. plonis, гэльск. Arelicca, ирл. lár, валлийск. llawr, англ. feld > field, нем. feld > feld, греч. planēs; plassō, санскр. pṛthu, авест. fraθah, осет. fætæn, лат. plānus, польск. płaski, nidar ploskŭ, старосл. плоскъ |
| *pent- | дорога | рус. путь, лат. pontis, греч. pontos, санскр. panthā, авест. pantå, осет. fændag, готск. finþan, англ. findan > find, нем. findan > finden, др.-норв. finna, арм. հուն (hun) — русло, гамб. put, др.-прусск. pintis, ирл. > és, старосл. pǫtĭ, перс. paθim > |
| *perd- | пукать | рус. пердеть, санскр. pardate, лит. persti, латв. pirst, фриг. perdomai, алб. pjerth;pordh, англ. feortan > fart, нем. ferzan > furzen, др.-норв. freta, польск. pierdzieć, греч. perdein, авест. pərəðaiti, валлийск. rhech |
| *perkʷu- | дуб | см. Perkwunos. лат. quercus, лит. perkunas, латв. pērkons, санскр. parkatī, др.-норв. fura, англ. furh > fir, нем. foraha > Föhre, валлийск. perth, готск. faírguni |
| *pers- | пыль | рус. прах, порох, порошок, тохарск. pärs > pärs, авест. paršuya, лит. purkšti, латв. pārsla, др.-норв. fors, хетт. pappars, санскр. pṛsati, старосл. praxŭ |
| *persn-eH₂- | пятка | лат. perna > pernis, санскр. pārṣni, хетт. parsina, готск. fairsna, нем. fërsana > Ferse, греч. ptera, англ. fiersn > -- , перс. > pāšne(h), лит. pentinas |
| *perḱ- | ребро | лит. piršys, санскр. parśus, авест. parəsu, осет. færskhæ, старосл. перси |
| *pes- | пенис | греч. peos, лат. pēnis, нем. faselt > Fasel, др.-норв. fösull, англ. fæsl > --, санскр. pasas |
| *pet- | летать | англ. feðer > feather, нем. fedarah > Feder, др.-норв. fjǫðr, лат. petō, санскр. patati, хетт. pattar, греч. pteruks, валлийск. eterin, перс. udapatatā > , арм. թռչել (tʰrtʃɛl > tʰɾtʃʰɛl), ирл. ette > iteóg, валлийск. aden, авест. pataiti, латв. pētīt |
| *pet- | раскрывать объятия | греч. petalon, авест. paθana, англ. fæðm > fathom, др.-норв. faðmr, нем. fadam > Faden, гэльский aitheamh |
| *peḱu- | богатство > скот | греч. pekō, лат. pandō, лит. pekus, др.-прусск. pecku, санскр. paśu, авест. pasu, осет. fošš > fons, fyš > fus, готск. faihu, англ. feoh > fee, алб. pilë, нем. fihu > vieh, др.-норв. fé, арм. ասր (ɑsɹ > ɑsr) |
| *pH₂tér- | отец | лат. pater, оск. patír, умбр. pater, греч. patēr, тохарск. pācar > pācer, гэльск. ātir, санскр. pitṛ, нем. fater > Vater, ирл. athir > athair, англ. fæder > father, валлийск. gwaladr, кашмирск. petū'r, перс. pitā > pedar, осет. fyd > fidæ, др.-норв. faðir, готск. fadar, гэльск. Ateronius, арм. հայր (hɑjɹ > hɑjr) |
| *pisd-eH₂- | вульва | рус. пизда, лит. pyzda, латв. pīzda, алб. pith |
| *pleH₂k- | ударить | рус. плакать, лат. plangō, англ. flōk > fluke; flōcan > , греч. plēttō, старосл. плакати, польск. płakać, лит. plakti, ирл. lén > , готск. flōkan, др.-норв. flókinn, нем. fluoh > Fluch |
| *plek- | плести | рус. плету, греч. plekein, лат. plectere, др.-норв. flétta, готск. flahto, нем. flehtan > flechten, англ. fleohtan > --, санскр. praśna, авест. ərəzato frašnəm, старосл. plesti, польск. pleść, алб. plaf, лит. pinti |
| *pléu-mon- | лёгкое | рус. плюче, греч. pleumōn, санскр. kloman, лит. plaučiai, латв. plaušas, др.-прусск. plauti, сербск. pluća |
| *plōu- | блоха | рус. блоха, лит. blusa, латв. blusa, польск. pchła, арм. լու (lu), санскр. pluṣi, греч. psulla, алб. plesht, Pashto vrāž.a, др.-норв. flo, англ. flēah > flea, нем. flōh > Floh |
| *pénkʷe | пять | рус. пять, арм. հինգ (hing > hinkʰ), алб. pesë > pesë, лит. penki, латв. pieci, гэльск. pempe, нем. fimf > fünf, англ. fīf > five, фриг. pinke, греч. pente, авест. paṇča, ирл. cóic > cúig, кашмирск. pā.~tsh, гамб. puč, лувийск. panta, оск. pompe, др.-норв. fimm, др.-прусск. pēnkjāi, осет. fondz, перс. panča > panj, старосл. pętĭ, польск. pięć, санскр. pañca, тохарск. päñ > piś, лат. quinque, умбр. pumpe, готск. fimf, валлийск. pump |
| *pneu- | дышать | греч. pneuma, др.-норв. fnysa, англ. fnēosan > sneeze нем. fnehan > |
| *pod- | нога | рус. пеший, лит. pėda, латв. pēda, лат. pēs, умбр. peři, санскр. pāda, англ. fōt > foot, арм. ոտ, հետ (votʼ > vot > vod, hɛtʼ > hɛt > hɛd) — нога, вместе с; греч. podi, алб. poshtë, тохарск. peṃ > paiyye, осет. fad, нем. fuoz > Fuß, старосл. pēs, польск. pieszy, др.-прусск. pe’da', хетт. pata, ликийск. pede-, лувийск. pati-, авест. pâdha, др.-норв. fótr, готск. fotus, перс. > pa, гэльск. candetum, др.-макед. argiopus |
| *poimno- | пена | рус. пена, лат. pūmex, лит. puta, санскр. phena, старосл. pĕna, польск. piana, англ. fām > foam, нем. feim > Feim, осет. finkæ, др.-прусск. spoayno |
| *porḱo- | опорос | рус. поросята, греч. porkos, лат. porcus, лит. paršas, др.-прусск. parstian, польск. prosię; prosiak, англ. fearh > farrow, ирл. orc > , нем. farah > Ferkel, умбр. purka, курдск. purs, Saka pāsa, гэльск. orko |
| *prai- | нравиться | рус. приятно, приятель, санскр. prīṇāti, старосл. prĕjǫ, латв. prieks, греч. praos, авест. frā > , готск. freis, англ. frēond > friend, нем. friunt > Freund, польск. przyjaźńe, przijaciel; sprzyjać, др.-норв. Frigg, валлийск. rhydd, ирл. ríar > |
| *preu- | прыгать | рус. прыгать, санскр. pravate, нем. frosc > Frosch, англ. frogga > frog, др.-норв. froskr, лит. šokt, перс. > Paredan |
| *preḱ- | просить, молить | рус. просить, лат. poscō, тохарск. prak > prek, санскр. pṛcchati, старосл. prositi, лит. piršti, латв. pirslis, нем. frāga > fragen; forscōn > forschen, англ. frignan > --, др.-норв. fregna, готск. fraihnan, перс. > pursēdan, авест. pərəsaiti, осет. færsun, оск. aparsam > , арм. հարց (hɑɹtsʰ > hɑrtsʰ), валлийск. archaf, ирл. > arco, тохарск. pärk > pärk, умбр. pepurkurent |
| *priH₁-mó- > *prō-to- | передний >(-> первый) |
рус. первый, пред-, пере-, алб. i parë, авест. pairi, лит. pirmas, латв. pirmais, нем. furist > Fürst; fruo > früh, англ. fyrst > first, греч. prōtos, хетт. para, авест. paoiriia, ирл. er > air, гамб. pürük, ликийск. pri, старосл. пьрвъ, оск. perum, др.-норв. fyrstr, др.-прусск. pariy, осет. fyccag > ficcag, польск. pierwszy, санскр. prathama, тохарск. parwät > parwe, лат. primus, умбр. pert, валлийск. ar |
| *psten- | грудь | рус. стан, стать, греч. stēthos, арм. ստին (stin > stʼin > sdin), санскр. stana, авест. fštāna, лит. spenys, латв. spenis, др.-норв. speni, нем. spunni > Spanferkel, ирл. sine > sine, алб. gji, др.-прусск. spenis, перс. > pestan, англ. spane > -- |
| *puHr- | пшеница | рус. пырей, санскр. pūra, греч. puros > , лит. pūrai, латв. pūŗi, др.-прусск. pure, англ. fyrs > furze, старосл. пыре |
| *pulH₂- | волос | санскр. pula, ирл. ulcha > ulcha, греч. puligges > курдск. purt |
| *péH₂wr̥- (gen. *pH₂un-ós) | костёр | хетт. paḫḫur, тохарск. por > pūwar, греч. pur, умбр. pir, др.-норв. fúrr, англ. fȳr > fire, польск. perz, арм. հուր (huɹ > hur), нем. fiur > Feuer, др.-прусск. panno, оск. purasiai, готск. fōn, чешск. pýř |
r
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *rap- | репа | рус. репа, лат. rapum, старосл. репа, лит. ropė, нем. raba > Rübe, греч. rhapus, польск. rzepa |
| *rebʰ- | настилать крышу | рус. ребро, греч. erephō, старосл. ребро, англ. ribb > rib, др.-норв. rif, нем. ribba > Rippe, польск. żebro |
| *resg- | плести | рус. розга, лат. restis, лит. regsti, латв. režģīt, старосл. розга, санскр. rajju, англ. resc > , польск. rózga |
| *rotH₂-o- | колесо | лат. rota, алб. rrath, лит. ratas, латв. rats, гэльск. Rotomagus, нем. rad > Rad, англ. rodur > , ирл. > rath, санскр. ratha, валлийск. rhod, авест. raθa, др.-норв. rǫðull |
s
| Корень | Значение | Производные | |
|---|---|---|---|
| *(s)mei- | смеяться | рус. смеяться, старосл. smĕjǫ, санскр. smayate, лит. smagintis, латв. smaids, тохарск. smi > smi, лат. mīrus, греч. meidos, ирл. míad > , польск. śmiech, англ. smearcian > smirk | |
| *(s)mer- | помнить | англ. murnan > mourn, санскр. smarati, авест. smaraiti, лат. memor, ирл. airmmert > , валлийск. armerth, гэльск. Smerius, готск. maúrnan, др.-норв. Mímir, нем. mornēn > , греч. mermeros, арм. mormok' > mormos > mormos, лит. pamiršti, курдск. bír | |
| *(s)neH₁- | прясть | рус. нить, латв. snāte, санскр. snāyati, ирл. snáthat > snáthad, англ. nǣdl > needle, нем. nādala > Nadel, готск. nēþla, др.-норв. nál, лат. neō, греч. nēθō, валлийск. nodwydd | |
| *(s)tauro- | тур, дикий бык | старосл. туръ > рус. тур, авест. staora, осет. stor > stūr, готск. stiur, лит. tauras, латв. tauriņš, греч. tauros, гэльск. Tarbos, , польск. tur, англ. steor > steer, нем. stior > Stier, др.-прусск. tauris, валлийск. tarw, др.-норв. stjórr, лат. taurus, оск. turuf, алб. taroç, ирл. tarb > | |
| *(s)teg- (*stegō [1ps]) | покрывать | рус. стог, греч. stégō, лат. tegō, санскр. sthagati, лит. stogas, латв. stags, ирл. tech > teach, нем. thecken > decken, англ. þæc > thatch, др.-норв. þekja, польск. stóg, др.-прусск. stogis, умбр. tehteřim, валлийск. ty | |
| *(s)teH₂-i- | прятать | рус. таить, санскр. stāyat, авест. tāyu, ирл. táid > , хетт. tayezzi, греч. tēusiē > , тохарск. > enestai | |
| *(s)ter- | бесплодный | греч. steira, лат. sterilis, арм. sterj > sderč, алб. shtjerre, нем. stero > , санскр. starī, готск. stairō, англ. stierc > , Bulg. sterica | |
| *(sm̥-)ǵʰéslo- | тысяча | санскр. sahasram, авест. hazarəm, перс. > hāzar, греч. khilioi, лат. mīlle, тохарск. wälts > yaltse | |
| *saus- | сушить | старосл. соухъ > рус. сухой, алб. tha, лит. sausa, латв. sauss, осет. suxæ, xuskhæ, šur > sor, др.-прусск. sausā, англ. sēar > sear, нем. sōrēn > --, санскр. śuṣyati, авест. haoš, перс. uška > xošk, греч. hauos > , лат. sūdus | |
| *sed - | сидеть | рус. сидеть, старосл. sĕdĕti, польск. siedzieć, лат. sedeō, лит. sėdėti, латв. sēdēt, гэльск. essedum, англ. sittan > sit, нем. sizzan > sitzen; sezzal > , др.-норв. sitja, готск. sitan, греч. hedzomai > , ирл. saidim > suidh, валлийск. seddu, санскр. sad, авест. nišaðayeiti, перс. niyašayadan > nešastan, арм. nstil > nsdil, др.-прусск. sīdons, умбр. sersitu, тохарск. sätk > | |
| *seH₁- | сеять | рус. сеять, рус. семя, лит. sėti, латв. sēt, англ. sāwan > sow, др.-прусск. semen, старосл. sĕti, нем. sāen > säen, др.-норв. sá, готск. saian, лат. serere, умбр. semenies, польск. siać, валлийск. hil, ирл. sí > síol, тохарск. sāry > , хетт. sai, санскр. sāyaka, умбр. semenies | |
| *seH₁i- | просеивать | рус. сито, алб. shosh, лит. sietas, латв. siets, ирл. sithlad > síolthughadh, валлийск. hidl, др.-норв. sáld, греч. ēthō, польск. sito, старосл. сито | |
| *seH₂g- | искать | хетт. šak(k), англ. sǣcan > beseech, нем. suohhen > suchen, готск. sōkjan, др.-норв. sǿkja, греч. hēgesthai, ирл. saigim > , осет. saryn, валлийск. haeddu, лат. sagīre | |
| *sekʷ- | следовать | лат. sequor, лит. sekti, латв. sekt, греч. hepomai, ирл. sech > seach, валлийск. hep, др.-норв. seggr, санскр. sacate, авест. hačaitē, англ. secg > --, перс. hačā > , тохарск. säk > , нем. beinsegga > | |
| *selp- | масло | тохарск. ṣälyp > ṣalype, греч. helpos, хетт. salpa-, алб. gjalpë, санскр. sarpis, англ. sealf > salve, осет. carv, перс. > čarbi, нем. salba > Salbe, готск. salbon | |
| *sem- | лето | санскр. samā, англ. sumor > summer, авест. ham, арм. amaṙ, нем. sumar > Sommer, др.-норв. sumar, валлийск. haf, ирл. samrad > samhradh, тохарск. ṣme > ṣmāye | |
| *sem- (nom. sēm-s, gen. sem-ós) *sm̥- [prefix] | один | рус. сам, лат. semel, арм. mi > mek > meg, алб. gjithë, лит. sa, англ. sum > some, нем. saman > zusammen, греч. heis, хетт. san, авест. hakeret, ирл. samail > samhail, ликийск. sñta, гамб. sâ~, перс. hama > hamin, санскр. sakṛt, тохарск. sas > ṣe, валлийск. hafal, др.-норв. sami, готск. sama | |
| *semi- | половина | лат. sēmis, нем. sami > --, англ. sām- > sand-blind, готск. sami-, санскр. sami, греч. hēmisus, гамб. sâmaũ | |
| *senH₁ó- | старый | лат. senex, лит. senas, латв. sens, гэльск. Senognatus, др.-норв. sina, санскр. sana, авест. hana, арм. hin, греч. henos, валлийск. hyn, готск. sineigs, ирл. sen > | |
| *septm̥ | семь | ст.-слав. седмь, рус. семь (седьмой), польск. siedem, арм. evt’n > yot' > yot'ĕ, алб. shtatë > shtatë, лит. septyni, латв. septiņi, гэльск. sextan, нем. sibun > sieben, англ. seofon > seven, греч. hepta, авест. hapta, ирл. secht > seacht, хетт. šipta-, кашмирск. sath, гамб. sut, лат. septem, оск. seften, др.-норв. sjau, др.-прусск. septīnjai, осет. avd, перс. > haft, санскр. sapta, тохарск. ṣpät > ṣukt, готск. sibun, валлийск. saith | |
| *septm̥-ḱómt-H₂ | семьдесят | лат. septuāgintā, греч. heptákonta, ирл. > seachtó, санскр. saptatih, осет. ævdaj; | |
| *serpe- | ползти | алб. gjarpër > gjarpën, греч. herpō, осет. xelun, лат. serpō, санскр. sṛp, кашмирск. so.rūph | |
| *seuyó- | левый | санскр. savya, валлийск. aswy, авест. haoya, тохарск. -- > saiwai, старосл. šujĭ, др.-русск. шуй | |
| *skand- | скакать | санскр. skandati, греч. skandalon, ирл. scendim > scinn, лат. scandere | |
| *skap- | инструмент | рус. щепа, лит. kapoti, латв. kaplis, нем. skaft > , греч. skeparnion, лат. capus, перс. > kāfad, алб. kep, др.-прусск. warnaycopo, др.-норв. skapt, старосл. kopajǫ | |
| *smek- | подбородок | ирл. smech > smeach, лит. smakras, латв. smakrs, санскр. śmaśru, хетт. zamakur, арм. mauruk > maurug, алб. mjekër, лат. maxilla | |
| *smeru- | сало | ирл. smiur > , греч. smuris, лат. medulla, нем. smero > Schmer, валлийск. mer, англ. smerian > smear, польск. smar, тохарск. > ṣmare, лит. smarsas, др.-норв. smjǫr, готск. smaírþr | |
| *sneigʷʰ- | снег | рус. снег, лит. sniegas, латв. sniegs, др.-прусск. snaygis, ирл. snechta > sneachta, санскр. snēha, англ. snāw > snow, греч. nipha, нем. sneo > Schnee, др.-норв. snjór, готск. snaiws, польск. śnieg, валлийск. nyf, авест. snaēža, тохарск. > śiñcatstse | |
| *sneudʰ- | туман | авест. snaoða, валлийск. nudd, греч. nuthon, лат. nūbēs | |
| *snúso- | сноха | рус. сноха, санскр. snuṣā, англ. snoru > --, греч. nuos, осет. nostæ, лат. nurus, арм. nu, старосл. snŭxa, польск. snecha, алб. nusa, крымск. готск. schuos, др.-норв. snor, нем. snur > Schnur | |
| *sol- | соль | рус. соль, лат. sāl, умбр. salu, тохарск. sāle > sālyiye, лит. saldus, латв. sāļš, англ. sealt > salt, греч. hals, арм. aġ, ирл. salann > , старосл. soli, нем. salz > Salz, польск. sól, валлийск. halen, алб. gjelbson, др.-норв. salt, готск. salt, др.-прусск. sal, санскр. salila, иллир. Salapia | |
| *solwo- | целый, весь | тохарск. salu > solme, греч. holos, арм. olj > volj > volč, ирл. slán > slán, алб. gjallë, санскр. sarva, авест. haurva, гамб. sũdi, польск. sowity, валлийск. holl, лат. salvus, оск. salavs, умбр. saluvom, русск. сулей, перс. haluva > , старосл. sulĕi | |
| *sp(y)eu- | плевать | рус. плюю, лат. spuere, греч. ptuein, старосл. pljujǫ, лит. spjauti, латв. spļaut, англ. spiwan > spew, нем. spīwan > speien, др.-норв. spýja, готск. spiewan, санскр. ṣṭīvati, авест. spāma, арм. t’us, перс. > tuf, осет. thu, польск. pluć | |
| *sperg- | воробей | нем. sperk > sperling, англ. spearwa > sparrow, готск. sparwa, др.-норв. spǫrr, тохарск. ṣpār > ṣpāra-, греч. sparasion, др.-прусск. spurglis, перс. > parasto, лат. parra, умбр. parfam, ирл. serriach > | |
| *splenǵʰ- | селезёнка | рус. селезёнка, греч. splēn, лат. liēn, ирл. selg > sealg, авест. sparazan, санскр. plīhan, лит. blužnis, др.-прусск. blusne, гамб. pṛu, арм. p’aycałn > p’aycaġ > p’aydzaġ, старосл. slĕzena, польск. śledziona, Bret. felc’h | |
| *srebʰ- | глотать | лат. sorbēo, арм. arbi > arpi, алб. gjerbë, греч. rhopheō, ирл. srub, лит. srėbti, латв. surbt;surbju, русс. serbat', польск. siorbać | |
| *steH₂- | стоять | рус. стать, авест. hištaiti, санскр. tiṣṭhati, англ. standan > stand, лат. stō, умбр. stahmei, оск. staíet, лит. stoti, латв. stāt, осет. istun, др.-прусск. stacle, старосл. stati, нем. stān > stehen, польск. stać, фриг. eistani, готск. standan, др.-норв. stóð, перс. aištata > istādan, алб. shtuara, валлийск. gwastad, тохарск. ṣtām > stām, греч. histami, ирл. tá > tá, хетт. išta, лувийск. išta-, арм. stanam > sdanam, ликийск. ta- | |
| *steigh- | шагать, ступать | ст.-слав.. стъга > рус. стежок, стежки-дорожки, достигать, ни зги (стъги) не видно, алб. shteg, лит. stigti, латв. steigt, ирл. techt > teachd, валлийск. taith, готск. steigan, др.-норв. stígan, англ. stǣger > stair, нем. stīgan > steigen, греч. stikhos, санскр. stighnoti, польск. ścigać, старосл. postigǫnti | |
| *suH₁- | свинья | рус. свин, англ. sū > sow, латв. sivēns, санскр. sūkara, алб. thi, греч. hus, нем. sū > Sau, тохарск. -- > suwo, ирл. socc > , валлийск. hwch, польск. świnia, лат. sūs, умбр. sif, др.-норв. sýr, готск. swein, авест. hū, осет. xy > xuj | |
| *suro- | сыр | рус. сыр, лит. sūris, др.-норв. surr, алб. hirrë, польск. ser | |
| *swe-sór- | сестра | рус. сестра, англ. sweostor > sister, нем. swester > Schwester, санскр. svasṛ, старосл. sestra, польск. siostra, гамб. sus, ирл. siur > siur, арм. k’uyr, тохарск. ṣar > ṣer, греч. eor > --, лат. soror. валлийск. chwaer, гэльск. suiior, др.-норв. systir, готск. swistar, авест. xvaṅhar, лит. sesuo, др.-прусск. swestro, осет. xwæræ, перс. > xāhar | |
| *swe-ḱuro- | свёкор > свекровь | рус. свекровь, санскр. śvaśura;śvaśrū, лит. šešuras, нем. swigur > Schwieger, валлийск. chwegr, арм. skesur > sgesur, греч. hekuros, Lat socrus, алб. vjehërr, гамб. č.uč., англ. swēor > --, авест. xvasura-, польск. świekra, готск. swaíhrō, др.-норв. svǽra, старосл. svekŭrŭ | |
| *sweH₂d-u- | сладкий | англ. swēte > sweet, греч. hēdus, лат. suāvis, гэльск. Suadurīx, польск. słodki, нем. suozi > süss, др.-норв. sötr, валлийск. chwant, ирл. sant > , санскр. svādu, лит. sūdyti, авест. xʷāsta, готск. sutis, тохарск. swār > swāre | |
| *swei- | свистеть | рус. свист, лит. švilpti, латв. svilpiens, санскр. kṣveḍati, ирл. ind fet > fead, валлийск. chwythu, польск. świst, греч. sizō > , лат. sibāre, готск. swiglōn, нем. swegala > , англ. swegalōn > , старосл. svistati | |
| *sweid- | пот | арм. k’rtink' > k’rdink', алб. djersë, англ. swǣtan > sweat, лит. saldus, латв. sviedri, санскр. svedate, греч. hidros, лат. sūdor, нем. sweiz > Schweiss, валлийск. chwys, др.-норв. sveiti, авест. xvaēda, осет. xīd\xed; | |
| *swel- | гореть | латв. svelt, лит. sveltu, готск. swiltan, др.-норв. svalr, англ. swelan, греч. hēlios, санскр. svarati, тохарск. slam > sleme | |
| *swep- | спать | рус. сон, лит. sapnas, санскр. svapnas, лат. somnus, др.-норв. svefn, тохарск. ṣpäṃ > ṣpane, греч. hupnos, авест. xvafna, осет. x˳yssyn > xussun, перс. xuspīdan, ирл. suán > suan, старосл. sunu, арм. k’nel, алб. gjumë, валлийск. hun, англ. swefan > --; | |
| *swep- | бросать | рус. сыпать, лат. supāre, санскр. svapū, лит. supti, латв. šūpāt, старосл. svepiti sę, др.-норв. sófl, польск. sypać | |
| *swergʰ- | болеть | рус. сорога, готск. saurga, осет. sæjun, нем. soraga > Sorge, санскр. sūrkṣati, ирл. serg > , лит. sirgti, латв. sirgt, англ. sorg > sorrow, др.-норв. sorg, алб. dergjet, старосл. sraga, тохарск. särk > sark, арм. erk > erg | |
| *sweḱs > seḱs | шесть | рус. шесть, арм. vec' > vec' > vec', алб. gjashtë, лит. šeši, латв. seši, гэльск. suex, нем. sēhs > sechs, англ. siex > six, греч. heks, авест. xš.uuaš, иллир. ses-, ирл. sé > sé, кашмирск. śe, гамб. ṣu, лат. sex, оск. sehs, др.-норв. sex, др.-прусск. usjai, осет. æxsæz, перс. > šeš, старосл. šestĭ, польск. sześć, санскр. ṣaṣ, тохарск. ṣäk > ṣkas, умбр. sehs, готск. saihs, валлийск. chwech | |
| *swonos- | звучать | ст.-слав. звонъ > рус. звон (по мнению М. Фасмера *swonъ> звонъ под влиянием зовъ), санскр. svanati, лат. sonāre, англ. swan > swan, нем. swan>schwan, др.-норв. svanr, авест. xvanatčaxra, ирл. senim > seinm | |
| *swordó- | чёрный | лат. sordēre, англ. sweart > swarthy, осет. saw, нем. swarz > schwarz, готск. swarts, др.-норв. svartr, лит. sartas | |
| *syuH₁- | шить | рус. шить, санскр. sīvyati, лат. suere, англ. seowian > sew, лит. siūti, латв. šūt, польск. szyć, др.-норв. sýja, готск. siujan, греч. humēn, осет. xujun, др.-прусск. schumeno, нем. siuwen > Saum, старосл. šijǫ, хетт. suel | |
| *séH₂w-l > n- | солнце | рус. солнце, лат. sōl, лит. saulė, латв. saule, валлийск. haul, греч. hēlios, алб. (h)yll, англ. sigel > --; sunne > sun, старосл. slunice, санскр. sūras, авест. hvarə, нем. sunna > Sonne, др.-норв. sól; sunna, готск. sauil; sunno, валлийск. haul, ирл. súil > súil, тохарск. swāñce > swāñco, гамб. su, польск. słońce, др.-прусск. saule, осет. xur > xor, перс. -farnah- > | |
| *sew- | выжимка | см. Soma | |
| *sú(H₂)-nu- | сын | рус. сын, санскр. sūnu, авест. hunu, лит. sūnus, др.-прусск. sūnus, англ. sunu > son, нем. sunu > Sohn, готск. sunus, др.-норв. sonr, старосл. synŭ, польск. syn, греч. nios, др.-прусск. soūns, тохарск. se > soy, ирл. suth > suth, фракийск. sukis |
t
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *tag- | дотрагиваться | англ. þaccian > , греч. tetagōn > , гэльск. Taximagulus, ирл. taise > tais, лат. tangere |
| *tark- | скручивать | рус. торок, санскр. tarku, др.-прусск. tarkue, тохарск. tark > tärk, греч. atraktos, лат. torqueō, нем. drahsil > drechseln, алб. tjerr, ирл. > trochal, валлийск. torri, англ. þrǣstan > , польск. troki |
| *teH₂w- | плавить, таять | рус. таять, старосл. tajetŭ, осет. taīyn > tajun, англ. þawian > thaw, нем. thouwen > verdauen, арм. t’anam, греч. tēkō, лат. tabēre, др.-норв. þeyja, валлийск. tawdd, ирл. tám > , санскр. toyam, лит. tyras, латв. tīrelis, польск. tajać |
| *temó- | тёмный | рус. тёмный, санскр. tamas, лит. temti, латв. timt, авест. təmah, старосл. tĭmĭnŭ, ирл. temel > , нем. themar > Dämmerung, польск. ciemny, алб. terr, ирл. temel > , перс. > tār, осет. tar, talyng, тохарск. > tamāsse, иллир. Tomaros, греч. Temmikes > |
| *tenú- | тонкий | рус. тонкий, лат. tenuis, ирл. tanae > tana, осет. tænæg, старосл. tĭnŭkŭ, санскр. tanu, греч. tanus, англ. þynne > thin, нем. thunni > dünn, польск. cienki, др.-норв. þunnr, авест. tanū, перс. > tan, лит. teva, латв. tievs |
| *tep- | тёплый | рус. тёплый, алб. ftoh > ftof, хетт. tapašša, ирл. té > , валлийск. tan, др.-норв. þefr, англ. þefian > , санскр. tapati, авест. tāpaiti, осет. tævd, tavyn, gперс. > tafte(h), лат. tepēre, польск. ciepły, старосл. teplostĭ |
| *ter > *tero | сверх | рус. через, англ. þurh > through, нем. durh > durch, готск. þaírh, лат. trāns, умбр. traf, санскр. tiras, авест. tarə, ирл. tar > , валлийск. trimuceint |
| *ter- | пересекать | греч. terthron, алб. shtir, хетт. tarḫzi, санскр. tarati > , нем. dremil > , гамб. târa, авест. tar, перс. viyatārayāma > , осет. tærin, иллир. Taros, арм. t’arm, лат. terminus, умбр. termnome, оск. teremenniú, др.-норв. þrǫmr |
| *ters- | сухой | санскр. tṛṣyati, авест. taršu, арм. t’aṙamim, греч. tersomai > , алб. ter, лат. terra;torrēre;torreō, англ. þurst > thirst, нем. durri > dürr, готск. þaursus, др.-норв. þurr, лит. trōkšti, ирл. tírim > tirim, кашмирск. treśiho.t |
| *teter- | тетерев, куропатка | рус. тетерев, польск. cietrzew, лит. teterva, латв. teteris, санскр. tittira, греч. tetraōn, ирл. tethra > , др.-норв. þiðurr, арм. tatrak > dadrak, др.-прусск. tatarwis, перс. > tadarv |
| *teu-t > Hr-eH₂- | племя | гэльск. teuto, оск. touto, умбр. totam, др.-прусск. tauto, ирл. túath > túath, иллир. teuta, хетт. tuzzi, ликийск. tuta, лит. tauta, латв. tauta, англ. þeoð > --, нем. diutisc > Deutsch, готск. þiuda, др.-норв. þjóð, иран. Turan |
| *teḱs- | плести | лат. textō, лит. tašau, латв. tešu, греч. tektōn, Russ. tesla, нем. dehsa > , санскр. takṣati, авест. tašaiti, перс. ustašana > taš, старосл. tešǫ, хетт. takš, др.-норв. þexla, ирл. tál |
| оседать, населять | вторичный корень от ad + ḱei. арм. šēm, англ. hām > home, нем. heim > Heim, др.-норв. heimr, готск. heims, греч. ktizō, санскр. kṣeti, авест. šaēiti, лат. situs | |
| *tong- | думать | алб. tangë > tângë, англ. þencan > think, нем. thenken > denken, лат. tongēo, оск. tanginúd, др.-норв. þekkja, тохарск. tuṅk > taṅkw, готск. þangkjan, лит. dūmoti |
| *treb- | жилище | лат. trabēs, оск. trííbúm, умбр. tremnu, лит. troba, латв. traba, англ. þorp > thorp, нем. thorf > Dorf, греч. teremnon, валлийск. treb; tref, др.-норв. ðorp; þorp, готск. þaúrp, ирл. díthrub > |
| *treud- | давить | рус. труд, лат. trūdō, алб. treth, валлийск. trym, ирл. tromm > trom, англ. þrēat > threat, нем. firthriogan > verdrießen, др.-норв. þrjóta, готск. usþriutan, старосл. trudŭ |
| *trosdo- | дрозд | рус. дрозд,лат. turdus, лит. strazdas, латв. strazds, старосл. drozgu, польск. drozd, др.-норв. þrǫstr, англ. þrysce > thrush, нем. thrōskala > Drossel, ирл. truit > truid, валлийск. drudwy, греч. strouthos |
| *tréies (m), *trisóres (f), *treiH₂ (n) tri- [prefix] | три | рус. три, арм. erek' > yerek' > yerek', алб. tre > tre, лит. trys, латв. trīs, гэльск. treis, нем. drī > drei, англ. þrēo > three, греч. treis, хетт. tri-, авест. θri, иллир. tri-, ирл. treí > trí, кашмирск. tre, ликийск. trei, гамб. tre, оск. trís, др.-норв. þrír, др.-прусск. tri, осет. ærtæ, перс. çi > se, старосл. trĭje, польск. trzy, санскр. tri, тохарск. tre > trai, лат. trēs, умбр. trif, готск. þreis, валлийск. tri, фриг. thri- |
| *twék-o- | кожа | санскр. tvacas, хетт. tuekkas, греч. sakos, курдск. twékl(e) |
| *télpo- | пространство | рус. толпа, санскр. talpa, лит. tilpti; telpu, латв. tilpt; telpu, тохарск. tsälp > tälp, ирл. -tella > |
| *tón-r̥- | гром | англ. þunor > thunder, др.-норв. þórr, нем. Donar > Donner, лат. tonāre, санскр. tányati, перс. > tundar, Pashto taṇā |
| *túH₁s-ont- | много >(-> тысяча) |
рус. тысяча,нем. þūsunt > tausend, англ. þusend > thousand, готск. þusundi, лит. tūkstantis, латв. tūkstots, старосл. tysǫšti, др.-норв. þúsund, польск. tysiąc, тохарск. tumane > tmām |
w
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *uksin- | бык | англ. oxa > ox, нем. ohso > Ochse, готск. auhsa, готск. ych(?), др.-норв. oxi, санскр. ukṣan, авест. uxšan |
| *wadʰ- | ручаться | лат. vas;vadis, готск. wadi, др.-норв. veð, англ. weddian > wed, нем. wetti > Wette, лит. vadas, латв. vadot, |
| *wail- | волк | арм. gayl > kayl, ирл. fáel > faol |
| *wāt- | дуть, вдыхать | лат. > гэльск. vates, осет. wad > wadæ, ирл. fáith, др.-норв. óðr, Germanic *Wōdanaz |
| *webʰ- | ткать | англ. wefan > weave, осет. wafyn, wæft, нем. weban > weben, др.-норв. vefa, греч. huphē, перс. baftan > , санскр. ubhnāti, тохарск. wäp > wāp, авест. ubdaēna, перс. > bāfad, алб. vegjë |
| *wedʰ- | вести | рус. веду, лит. vesti, латв. vads, ирл. fedid > fedim, авест. vāðayeiti, хетт. uwate, старосл. ведǫ, польск. wieść, валлийск. arweddu, др.-прусск. west |
| *weH₁- | дуть | рус. веять, англ. weder > weather, нем. waian > wehen, др.-норв. vindr, лат. ventus, санскр. vāti, греч. aemi, авест. vāiti, хетт. ḫuwantiš, лит. vėjas, латв. vējš, др.-прусск. wins, готск. winds, тохарск. want > yente, старосл. vĕjetŭ, польск. wiać, валлийск. awel |
| *weid- | видеть, знать | рус. ведать, санскр. vid, авест. vaēða, греч. idei, лат. vidēre, фриг. wit-, англ. witan > wit, нем. wizzan > wissen, арм. gitem > kidem, кашмирск. vūčhūn, польск. widzieć; wiedzieć, др.-норв. vita, готск. weitan, ирл. fis > fis, гэльск. Vindomagus, валлийск. gwyn, лит. vaidintis, др.-прусск. widdai, старосл. видѣти, осет. wynyn > winun, wind |
| *weik- | выбирать | санскр. vinakti, авест. avavaēk, лат. victima, готск. weihan, англ. wēoh > --, др.-норв. vé, нем. wīhen > weihen |
| *weik- | победа | рус. век, лит. veikti, латв. veikt, старосл. вѣкъ, др.-норв. veig, нем. wīgan > --, ирл. fichim > , гэльск. Ordovices, валлийск. gwych, англ. wīgan > --, готск. weihan, арм. vēg > vēk, лат. vincere, оск. vincter, польск. wiek |
| *weis- | давать побеги | лат. virēre; viridis, англ. wīse > , нем. wīsa > Wiese, др.-норв. vísir, лит. veisti, латв. viest |
| *weiḱ- | деревня | рус. весь, нем. weihs > , лит. viešas, латв. viesis, авест. vīs, алб. vis, санскр. viś, лат. vīcus, греч. oikos, польск. wieś, др.-прусск. waispattin, тохарск. > īke, старосл. вьсь |
| *wekʷ- | говорить | рус. вече, вещать, весть, греч. epos, санскр. vakti, авест. vačah, нем. giwahanen > erwähnen, др.-прусск. wackītwei, тохарск. wak > wek, др.-норв. váttr, лат. vōx, умбр. subocau, ирл. foccul > , валлийск. gwaethi, гэльск. Vepolitanos, хетт. ḫuek |
| *wel- | шерсть | рус. волна, англ. wull > wool, нем. wolla > Wolle, др.-норв. ull, готск. wulla, санскр. ūrṇā, авест. varənā, лат. lāna, греч. lēnos, старосл. влъна, польск. wełna, лит. vilna, латв. vilna, ирл. olan > olann, валлийск. gwlan, хетт. hulana, др.-прусск. wilnis, перс. > gurs |
| wl̥p-eH₁- | лиса | авест. urupis, перс. > rōbāh, осет. rōbās, арм. ałvēs > aġvēs > aġvēs, греч. alōtēks, лат. volpēs, лит. lapė, латв. lapsa |
| *wem- | рвать (в знач. рвота) | лат. vomere, греч. emeso, санскр. vamiti, авест. vam, лит. vemti, латв. vemt, др.-норв. váma, др.-прусск. wynis, перс. > vātāk |
| *wer- | баран | санскр. uraṇa, арм. gaṙn > kaṙn, перс. > barra, осет. wær, wærikkæ,греч. arnos, ирл. felb > , тохарск. > yrīye, др.-норв. vara, англ. waru > ware, нем. > Ware, польск. wór |
| *werH₃- | говорить | рус. врать, лит. vardas, латв. vārds, англ. word > word, санскр. vrata, авест. urvāta, хетт. ueria, греч. eirō, нем. wort > Wort, др.-норв. orð, готск. waurd, др.-прусск. wīrds, ирл. fordat > , умбр. uerfalem, старосл. врачь, лат. verbum |
| *wes- | одевать | алб. vesh, англ. werian > wear, нем. werian > Wehr, готск. wasjan, др.-норв. verja, лат. vestis, греч. hendunai, арм. zgenum > zkenum, санскр. vaste, авест. vastē, хетт. waš, тохарск. wäs > wäs |
| *wes- | праздновать | рус. весело, хетт. weši, лат. vescor, авест. vastra, санскр. anuvāvase, валлийск. gwest, нем. wist > , ирл. fíach > , готск. wisan, др.-норв. vist, англ. wesan > лит. švest, польск. wesele |
| *wet- | год | рус. ветхий, греч. etos, санскр. vatsa, англ. weðer > wether, нем. widar > Widder, готск. wiþrus, др.-норв. veðr, хетт. witt, алб. vjet, ирл. fethim > feithim, корнуэльск. guis, лит. vetuša, старосл. ветъхъ, польск. wiotchy, лат. vetus, оск. Vezkeí |
| *wewer- | белка | рус. веверица, лат. vīverra, валлийск. gwywer, греч. Skiuros, лит. voverė, латв. vāvere, перс. > varvarah, др.-норв. íkorni, нем. eihhurno > Eichhorn, англ. ācweorna > --, польск. wiewiórka, др.-прусск. weware |
| *weǵ- | живо | лат. vegeō, англ. wacan > wake, санскр. vāja, авест. vazra, тохарск. wasir > wasir, нем. wahhēn > wachen, готск. wakan, др.-норв. vaka, перс. vazrka > buzurg |
| *weǵʰ- | ехать верхом | рус. везти, англ. wegan > weigh, лат. vehō, оск. veia, умбр. ar’veitu, греч. ekhos > , санскр. vahati, авест. vazaiti, польск. wieźć, алб. vjedh;udhë, нем. biwegan > bewegen, др.-норв. vega, готск. gawigan, ирл. fén > , валлийск. gwain, лит. vežti, латв. vest, др.-прусск. vessis, умбр. ařveitu, гэльск. Uecturius, тохарск. wkäṁ > yakne, старосл. vezǫ |
| *wi | отдельно, прочь | санскр. vi, авест. vi-, хетт. na-wi 'not yet', англ. wið > with; wid > wide, нем. widar > wieder; wit > weit готск. wiþra, др.-норв. viðr; viðr |
| *wi-dʰew-eH₂- | вдова | рус. вдова, санскр. vidhyati, авест. viðavā, готск. widuwō, др.-прусск. widdewu, старосл. въдова, ирл. fedb > , нем. wituwa > Witwe, валлийск. gweddw, польск. wdowa, англ. widuwe > widow, перс. > bēve(h), греч. eitheos, лат. vidua; dīvidō, умбр. uef, лит. vidus, латв. vidus |
| *wiH₁-ḱm̥t-íH₁ | двадцать | лат. vīgintī, арм. k’san, алб. njëzet > njizet, гэльск. vocontio, греч. eikosi, авест. visaiti, осет. insæj > 'ssædz ирл. fiche > fiche, кашмирск. vuh, перс. > bēst, гамб. vici, санскр. viṅśati, тохарск. wiki > ikäṃ, валлийск. ugain |
| *winǵʰ- | вяз | рус. вяз, алб. vidh, лит. vinkšna, латв. vīksna, англ. wice > Wych Elm, курдск. viz, польск. wiąz |
| *wl̥kʷo- | волк | рус. волк, лат. lupus, лит. vilkas, латв. vilks, англ. wulf > wolf, гэльск. vail, нем. wolf > Wolf, греч. lukos, алб. ujk;ulk, санскр. vṛka, авест. vehrka-, тохарск. -- > walkwe, перс. varka > gorg, осет. *wærg, *wærx, др.-прусск. wilkis, готск. wulfs, др.-норв. úlfr, старосл. влькъ, польск. wilk, лувийск. walwa, валлийск. gweilgi |
| *worn- | ворон | рус. ворона, лит. varnas, польск. wrona, тохарск. -- > wrauña |
| *wred- | корень | рус. вред, англ. wyrt > wort, нем. wirz > Wurz, лат. rādīx, греч. rhiza, алб. rrënjë > rrânzë, валлийск. gwraidd, ирл. frém > fréamh, готск. vaurts, др.-норв. urt, тохарск. > witsako, перс. > riše(h) |
| *wrúgʰ-yo- | рожь | рус. рожь, лит. rugys, латв. rudzi, др.-норв. rugr, англ. ryge > rye, греч. Rhyzi, нем. roggo > Roggen, др.-прусск. rugis |
| *wr̥-mi- | червь | лат. vermis, готск. waurms, англ. wyrm > worm, арм. vord > vort, лит. varmas, валлийск. gwraint, греч. rhomos, нем. wurm > Wurm, др.-норв. ormr, др.-прусск. wormyan |
| *wés-no- | цена | санскр. vasna, Lat vēnus, греч. hōnos, арм. gin > kin, хетт. uššaniya |
| *wés-kʷer-o- | вечер | рус. вечер, лат. vespera, арм. gišer > kišer, греч. hesperos, лит. vakaras, латв. vakars, ирл. fescor > feascar, готск. veig, валлийск. ucher, польск. wieczór |
| *wés-r > n̥- | весна | рус. весна, лат. vēr, старосл. весна, санскр. vasanta, лит. vasara, латв. vasara, др.-норв. vár, авест. vaṅri, осет. waldzæg, арм. garun > karun, гамб. vâsut, перс. > bahār, польск. wiosna, греч. ear, ирл. errach > earrach, валлийск. gwanwyn |
| *wíH-ro- | мужчина, человек | санскр. vīra, авест. vīra, лат. vir, умбр. viru, лит. vyras, латв. vīrs, тохарск. wir, нем. wer > Werwolf, готск. wair, др.-норв. verr, англ. wer > werewolf, др.-прусск. wirs, ирл. fer > fear, валлийск. gwr, гэльск. uiro- |
| *wed | влажный | *wód-r̥- «вода»: рус. вода, англ. wæter > water, старосл. вода, др.-макед. bedu, греч. hudōr, лат. unda, лит. vanduo, латв. ūdens, санскр. udan, алб. ujë, ирл. uisce > uisge, хетт. watar, арм. get > ked, тохарск. wär > war, умбр. utur, готск. watō, валлийск. gwer, др.-норв. vatn, кашмирск. odūr, фракийск. udrēnas, нем. wazzar > Wasser, фриг. bedu, польск. woda, др.-прусск. wundan; *ud-ro- «выдра»: рус. выдра,санскр. udra, лат. lutra, авест. udra, ирл. > odar; uydr > ; odoirne > (ūdra > udris?), старосл. vydra, греч. hudros, англ. oter > otter, нем. ottar > Otter, др.-норв. otr, лит. ūdra, осет. urdæ > wyrd; *udero- «живот»: лат. uterus; venter, санскр. udara, авест. udaras, лит. vėdaras, латв. vēders, нем. wanast |
| *wóps-eH₂- | оса | рус. оса, лат. vespa, лит. vapsva, англ. wæps > wasp, старосл. воса, авест. vawžaka, нем. wafsa > Wespe, гамб. ušpik, ирл. foich > , др.-прусск. wobse, польск. osa |
| *wēsu- | хороший | рус. весёлый, санскр. vasu, гэльск. Uisurix, тохарск. wṣe > yaṣi, иллир. Veselia, латв. vesels, авест. vaṅhu, фриг. vasu, хетт. wasu, лидийск. viśi-, готск. iusiza, нем. Wisurīh > , валлийск. gwych, греч. eu > , старосл. веселъ, курдск. baš |
y
| Корень | Значение | Производные |
|---|---|---|
| *yeg- | лёд | англ. gicel>icicle, др.-норв. jaki, нем. ichil>gicht, осет. их, ирл. aig>oighear, валлийск. ia, лит. iža, латв. ieze |
| *yeH-ro- | год | старосл. ѧра (весна), ѧрь (яровой хлеб), рус. яровой, польск. jar, готск. jēr, англ. gēar>year, авест. yārə, греч. ορα, лат. hōrnus, нем. jar>jahr, др.-норв. ár, др.-перс. dušiyaram, лит. jōrė, |
| *yenH₂ter- | жена шурина | рус. ятровь, лат. ianitrīcēs, греч. εϊνατερ, лит. jentė, латв. ietere, санскр. yātar, гамб. iâri, арм. ner, фриг. ianatera, польск. jątrew |
| *yewes | закон | санскр. yos, лат. iūs, авест. yaoždaðāiti, ирл. huisse |
| *yugóm | ярмо | старосл. иго, рус. иго, польск. juka, санскр. yuj;yunakti, лат. iūgum, авест. jug, лит. jungas, латв. jūgt, англ. geoc>yoke, нем. joh>joch, др.-норв. ok, готск. juk, греч. ζυγοξ, гэльск. veriugodumnus, гамб. iu, тохарск. yuk>yuk, валлийск. iau, арм. luc>ludz, перс. >yoġ, хетт. iukan |
| *yéwo- | ячмень | рус. овин, санскр. yava, лит. javai, латв. jauja, авест. yava, греч. zeiai>, перс. >jav, хетт. ewa, ирл. eorna>, курдск. yawa>jo |
| *yēkʷ-r > n- | печень | рус. икра, санскр. yaknas, лат. jecur, лит. jeknos, латв. aknas, авест. yākarə, ирл. iuchair>iuchair, греч. ήπαρ, гамб. iâñi, перс. jegar, осет. игǽр (печень) |
См. также
Напишите отзыв о статье "Список праиндоевропейских корней"
Примечания
- ↑ [evartist.narod.ru/text15/032.htm Яйцо. Этиологический словарь А.В. Семёнова]
Ссылки
- [www.bartleby.com/61/IEroots.html American Heritage Indo-European Roots Index]
- [starling.rinet.ru/cgi-bin/query.cgi?root=/usr/local/share/starling/morpho&morpho=1&basename=\usr\local\share\starling\morpho\vasmer\vasmer Этимологический словарь русского языка Фасмера]
- [homepage.ntlworld.com/richard.wordingham/pok/pok_index.htm Index to the online version of Pokorny’s PIE dictionary]
- [en.wiktionary.org/wiki/Appendix:List_of_Proto-Indo-European_roots Wiktionary List of Proto-Indo-European roots]
| ||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Список праиндоевропейских корней
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.
В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.
Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.
Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.
Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.
На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.
Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.
Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»
Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.
Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.
После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.
Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:
«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]
«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.
Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.
На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.
Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.
Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.
В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.
Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
