Театр под руководством С. Э. Радлова

Театр имени Ленинградского Совета
Сергей Эрнестович Радлов. Конец 20-х годов.
Прежние названия	Молодой театр (1928—1934), Театр-студия под руководством С. Э. Радлова (1934—1939)
Основан	1928
Руководство
Художественный руководитель	Сергей Эрнестович Радлов

К:Театры, основанные в 1928 году

Театр под руководством С. Э. Радлова (Театр имени Ленинградского Совета) — драматический театр, работавший в Ленинграде под руководством Сергея Эрнестовича Радлова. Основан в 1928 году под названием Молодой театр, с 1934 года — Театр-студия под руководством С. Э. Радлова, с 1939 по 1942 год — Театр имени Ленинградского Совета. В марте 1942 года театр был эвакуирован в Пятигорск, где через полгода часть актёров, в том числе С. Радлов с супругой — А. Д. Радловой, оказались в немецкой оккупации. В 1943 году театр работал в оккупированном Запорожье, в 1944—1945 гг. во Франции. В 1945 году Радловы были возвращены в СССР и осуждены на 10 лет ИТЛ за «измену Родине».

Молодой театр

Театр, возглавлявшийся Сергеем Эрнестовичем Радловым, был образован под названием «Молодой театр» в ноябре 1928 года из выпускников Техникума сценических искусств (ТСИ), курсов С. Радлова и В. Соловьёва (ранее, в 1923 — 1927 гг. под таким именем работал коллектив, возглавляемый В. Соловьёвым. Молодой театр Радлова к нему отношения не имел). Среди воспитанников Радлова и Соловьёва были известные в будущем актёры П. Р. Антонович, Д. М. Дудников, Б. П. Чирков, Н. К. Черкасов, Н. К. Вальяно, Б. А. Смирнов, К. М. Злобин, И. П. Гошева, В. В. Сошальская, Т. Е. Якобсон, Г. И. Еремеев, режиссёры Г. Н. Гловацкий, А. А. Музиль, Р. Р. Суслович,

Первой премьерой Молодого театра Радлова стала античная комедия «Близнецы» Плавта (ок. 254 — 184 до н. э.). Эту пьесу «в масках» Радлов уже ставил десять лет назад в Театре экспериментальных постановок. Критика расценила премьеру как успех: «Лишённые возможности выражать свои чувства мимикой, игрой лица, исполнители вынуждены заменить игрой тела это основное средство выразительности современного актёра. Нельзя не признать, что эта труднейшая задача разрешается учениками техникума блестяще».

За «Близнецами» последовала оперетта на современную молодёжную тему Фирса Шишигина «Со вчерашнего похмелья», работа над которой начиналась ещё в ТСИ. И здесь пресса была благосклонна к спектаклю: «При всей скромности и примитивности в постановке «Молодого театра» есть тактичное усвоение некоторых испытанных приёмов клубно-опереточного спектакля, есть много непосредственной весёлости и комедийно-водевильной «зажигательности», есть толковая и умелая работа с молодыми — и способными — актёрами».

Особенно успешной режиссёрской работой Радлова в тот период и не только по оценке прессы, но и по продолжительности сценической жизни стал спектакль по инсценировке Елены Тарвид романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» (в заглавной роли Н. К. Вальяно, с 1931 года — К. М. Злобин). Действие спектакля, разбитое на 51 эпизод, шло стремительно, на смену декораций времени не оставалось, поэтому вместо них использовались световые картины-проекции от диапозитивов. Премьера состоялась в феврале 1929 года, 17 мая 1933 года прошёл 500-й спектакль, к февралю 1936 года прошло 870 представлений, после чего спектакль был возобновлён в новой редакции, и в результате общее число представлений составило более тысячи.

Поставленная Радловым пьеса Б. Папаригопуло «Взрыв» на злободневную для того времени (т. е. накануне прихода к власти в Германии фашистов) антивоенную и антифашистскую тему — сравнение судьбы учёного-изобретателя в СССР и в капиталистическом мире продержалась на сцене после премьеры 5 февраля 1931 года немногим больше года, как и подобные столь же непритязательные пьесы на близкую тему в других театрах — «На Западе бой» Вс. Вишневского, «Вступление» Ю. Германа, «Суд» В. Киршона. Это была последняя дань режиссёра стилю «сумрачного» экспрессионизма, рамки которого он выбрал, чтобы показать безысходную участь немецкой интеллигентности.

«Отелло»

В 1932 году Радлов приступил к осуществлению своей давней мечты — поставить в собственном театре наиболее известные пьесы У. Шекспира. Началом его «шекспирианы» в Молодом театре стал «Отелло» (художник А. В. Рыков), премьера которого состоялась 4 мая 1932 года. В роли Отелло — Георгий Еремеев, второй исполнитель — Борис Смирнов. Дездемона — Тамара Якобсон, в очередь с ней играла Ирина Гошева. Яго — Дмитрий Дудников. В 1927 году Радлов уже обращался к «Отелло» (в ТСИ и Акдраме). Ещё ранее он сформулировал положение, которого придерживался и в дальнейшем: «Ключ к постановке всякой пьесы Шекспира в правильно переданном сочетании, чередовании sublime et grotesque, трагичного и смешного. В «Отелло» это смешение сконцентрировано на гениально построенной роли Яго. Из нее и должен исходить ставящий пьесу режиссёр».

Зрители охотно посещали спектакль, пресса же практически обошла его молчанием. Её внимание было привлечено к другому шедевру Шекспира — «Гамлету», поставленному Николаем Акимовым в Театре им. Евг. Вахтангова всего двумя неделями позже. Скупо оформленный и сыгранный молодыми актёрами «Отелло» радловцев выглядел достаточно скромно по сравнению с «блестяще оформленным» и сыгранным первоклассными актёрами вахтанговского театра спектаклем Акимова. Тем не менее, известный критик и театровед Алексей Гвоздев писал: «Интересные постановки классиков приходится видеть в маленьких театрах, и недавняя работа над «Отелло» Шекспира в Молодом театре, проведённая С. Э. Радловым, свидетельствует о том, что при умелом подходе можно добиться ценных результатов даже на крошечной сцене, располагая составом совсем молодых актёров».

Судьба спектаклей оказалась различной. Яркий, полный эксцентрики и буффонады «Гамлет» Акимова, «вспыхнув», прожил всего один сезон. «Отелло» Радлова утвердился в репертуаре на три года и затем, в новой редакции, не сходил со сцены до конца 30-х годов. Сам Радлов считал «Отелло» 1932 года спектаклем «настолько же серьёзным и принципиальным», насколько неудачной была его предыдущая постановка «Отелло» в Акдраме.

Театр-студия под руководством С. Э. Радлова

Сразу после «Отелло», 13 мая 1933 года Радлов показал «Привидения» Г. Ибсена. На этот раз критика приветствовала как постановку, так и режиссёра, возвратившего на советскую сцену порядком подзабытого писателя. Григорий Белицкий заключал: «...в крохотном помещении, при слабо оборудованной сцене создан спектакль большого масштаба...давно уже в ленинградских театрах не была так слышна тишина зрительного зала, и это лучший паспорт крепко растущему Молодому театру. В январе 1934 года «крепко растущий» Молодой театр, работавший до этого при Техникуме сценических искусств, получил статус государственного театра и был переименован в Театр-студию под руководством С. Э. Радлова. Все последующие годы созданный Радловым студийный театр был его главной заботой, и это при том, что он занимал должности художественного руководителя Ленинградского академического театра оперы и балета в 1931—1934 гг. и Государственного академического театра драмы (Госдрамы) в 1936—1938 гг., ставил спектакли в театрах Москвы и Ленинграда, преподавал актёрское и режиссёрское мастерство. Он говорил: «Своей основной задачей я считаю создание творчески сильного, культурного, талантливого актёрского коллектива».

«Вечер водевилей»

Через несколько дней после переименования теперь уже «бывшего» Молодого театра, 14 января 1934 года был показан «Вечер водевилей», программу которого составили два водевиля Петра Каратыгина, шедшие ранее на сцене «Народной комедии» Радлова, третий — «Расстроенный настройщик» — поставил ученик Радлова, молодой режиссёр В. Гиршгорн, ещё два — «Заёмные жёны» и «Когда появляется девушка» поставил Радлов. Отклики прессы были положительными: «Лёгким и занимательным зрелищем, в отличном ритме развёртывающим чёткую, живую композицию» назвал спектакль Симон Дрейден. Просмотревший спектакли Театра-студии на гастролях в Москве летом того же года Ю. Юзовский писал: «Театр Радлова — молодой, интересный театр. Постановка и исполнение им водевилей Каратыгина отмечены большим вкусом, искусством пластики, острой и умной характеристикой образов, большим юмором. Театр прекрасно исполнил водевили».

«Ромео и Джульетта»

28 апреля 1934 года состоялась премьера «Ромео и Джульетты» в постановке С. Радлова (художник В. Басов, музыка Б. Асафьева, перевод А. Радловой). Начальные весёлые картины уличной жизни Вероны прерывались трагическим эпизодом дуэли и смерти Тибальда. По ходу спектакля комические, шутовские мизансцены чередовались с напряжённо-драматическими, а иногда они совмещались, как, например, «пантомима умирания Джульетты с вознёй и хлопотами слуг и родителей, готовящих весёлую свадьбу». Художественный руководитель Большого драматического театра К. Тверской отмечал «ряд полнокровных, по-шекспировски реалистически трактованных сцен, где высокое и низкое, смешное и трагическое выступают в их взаимопроникновении». «Страсти движут людьми в этом театре! В начале спектакля ещё много смеха в словах, много скрытой иронии переливается и перебрасывается в диалогах: слышишь ясно, как продолжает звучать шекспировская комедия. Но уже с третьего акта спектакль вырастает в шекспировскую трагедию» — писал Николай Костарёв. В редакционной заметке газеты «Советское искусство» от 23 мая 1934 года говорилось, что театр Радлова «чрезвычайно интересный и своеобразный художественный коллектив с ярко выраженным своим творческим лицом. И репертуар, и режиссёрская работа отмечены печатью большого вкуса. Наибольший интерес, особенно с точки зрения наших споров о Шекспире, представляет постановка "Ромео и Джульетты". Несмотря на актёрскую незрелость некоторых образов, мы всё же смело можем утверждать, что этот спектакль — событие в советском шекспировском театре» и пример того, как можно по-новому прочесть Шекспира. На завершающей летние московские гастроли встрече театральной общественности с актёрами театра-студии 1 июня 1934 года итоги подвёл критик Павел Новицкий: «Из всех молодых театров Ленинграда Театр-студия Радлова — самый талантливый. Не случайно сегодня сюда пришли приветствовать этот театр руководители двух самых талантливых молодых московских театров — Завадский и Хмелёв».

«Отелло» — версия 1935 г.

В 1935 году Радлов подготовил одновременно два спектакля «Отелло» в переводе Анны Радловой: первый представлял собой переработанную студийную версию 1932 года в Молодом театре, второй — в Малом театре с 60-летним корифеем сцены А. А. Остужевым в заглавной роли. Премьера «Отелло» в театре-студии состоялась 15 апреля. В спектакле были заняты, в основном, те же актёры, что и в постановке 1932 года, однако режиссёрское воплощение, сценическое оформление молодого художника Виктора Басова, «исторически достоверная» музыка Бориса Асафьева, танцевальные номера в постановке балетмейстера Ленинградского академического театра оперы и балета Ростислава Захарова и накопившая опыт труппа обеспечили новой постановке высокий уровень мастерства, единодушно отмеченный прессой. «Радлов несомненно ведущий режиссёр в деле освоения Шекспира советским театром» — писал Дмитрий Мирский во время летних гастролей театра в Москве, а его спектакли «составили эпоху и уже, можно сказать, положили основание новой, советской школе театральной трактовки Шекспира».

Работа над «Отелло» в Малом театре, начавшаяся 7 января 1935 года, продлилась почти год — премьера состоялась 10 декабря. «Триумфом Остужева» называла реакцию зрителей московская пресса. По окончании спектакля Остужева вызывали 37 раз, по многу раз ему приходилось выходить к зрителям и в дальнейшем. Исполнители других ролей не были восприняты критикой столь онозначно. «Маленький тщеславный корсиканец» Яго, «злобный придурковатый старец» Брабанцио, «чересчур кокетливая и суетливая» Дездемона не соответствовали отношению к ним Отелло – Остужева. Равноправным партнёром ему называли лишь В. Пашенную — Эмилию. Неровности актёрского исполнения, отсутствие «ансамблевой цельности» спектакля критики считали его основным недостатком, ответственность за который возлагалась на режиссёра. И, тем не менее, считает Д. Золотницкий, успех спектакля был предрешён именно тем, что Радлов отдал предпочтение, вопреки мнению многих, Остужеву перед другими претендентами на роль Отелло .

Много споров вызвал перевод «Отелло» Анны Радловой. Её, уже традиционно, упрекали в излишнем «огрублении», упрощении текста Шекспира, хотя Борис Пастернак, переводы которого поначалу также встречались с «ожесточённой критикой», находил в переводах Радловой много положительного. Он писал: «Художественные заслуги Радловой — живость разговорной речи. У неё абсолютный сценический слух, верный спутник драматического дарования, без которого нельзя было бы передать прозаические части диалога так, как справилась с ними она».

Одновременная работа с двумя разными коллективами позволила Радлову более полно и несколько по-иному реализовать его творческие замыслы, а критикам возможность сопоставлять результат. Так, Ю. Юзовский, вспоминая ленинградскую постановку, писал: «Тот спектакль лучше спектакля в Малом театре по ясности мысли, пластичности её выражения, простоте и стройности самого спектакля. Там был спорный, но превосходный Яго (Дудников), а обаятельный Отелло (Еремеев) целиком и полностью был связан с мыслью всего спектакля. Этой стройности нет в Малом театре».

«Далёкое»

В конце 1935 года в помещении на улице Рубинштейна Радлов поставил пьесу А. Афиногенова на современную тему «Далёкое». Герой пьесы, командир корпуса Матвей Малько (Г. Еремеев), узнав, что неизлечимая болезнь оставляет ему всего три месяца жизни, стремится прожить оставшееся ему время с максимальной пользой. Краткое, всего в течение суток общение с жителями глухого железнодорожного разъезда Далёкое, на котором остановился поезд, составляет основное содержание пьесы. Радлов не стал откладывать премьеру в связи с начавшимися в Ленинграде гастролями Театра имени Вахтангова, в репертуаре которого значилась и эта пьеса. Зная о готовящейся И. Толчановым постановке с Борисом Щукиным в главной роли и не имея в труппе актёра равного ему масштаба, Радлов в большей мере, чем это заложено драматургом, раскрывает и укрупняет образы жителей — начальника разъезда Корюшко (К. Злобин) и его жены Любови Семёновны (В. Сошальская), путевого обходчика Большова (П. Антоневич) и его жены Глаши (Т. Якобсон). «Ударение сделано на том, чтобы уравновесить сценическое значение Малько и жителей разъезда». И вот уже не только Малько влияет на жителей разъезда, но и эти рядовые, обычные люди богатством своей натуры придают ему уверенность, бодрость, помогают преодолеть естественный для человека страх перед неизбежным концом. Матвею Малько противостоит серьёзный идейный противник — стрелочник Влас Тонких (Б. Смирнов), бывший дьякон, сектант, озлобленный против всех, но умело скрывающий свою враждебную сущность. Исходя из разработанной режиссёрской трактовки спектакля, Радлов определил его как «романтическую драму» в отличие от «психологической комедии» вахтанговцев, как назвал свой спектакль Толчанов. Собиравший полный зал спектакль по независящим от театра причинам продержался на сцене сравнительно недолго. Достигшая кульминации в 1936 году волна «борьбы с формализмом» в искусстве «накрыла» автора пьесы. Афиногенова исключили из ВКП(б) и Союза писателей, его пьесы были запрещены, а спектакли сняты со сцены.

Новоселье в «Пассаже»

1936 год был отмечен в жизни театра-студии двумя значительными событиями: коллектив получил, наконец, собственное театральное помещение в здании ленинградского универмага «Пассаж» (со стороны ул. Ракова, ныне Итальянской), а летом Радлов был назначен художественным руководителем Государственного академического театра драмы (Госдрамы), сменив на этом посту актёра и режиссёра Бориса Сушкевича. Открытие новой сцены в «Пассаже» состоялось 1 сентября спектаклем «Отелло». Сообщая о событии, автор не преминул отметить «единство творческого языка, целостность взглядов руководства и труппы, то, что принято называть наличием творческой платформы». Похвалил он и «удобное и нарядное, пахнущее свежей краской театральное здание», создающее «приподнятую атмосферу театрального праздника».

Одновременное руководство двумя коллективами продлилось недолго. Работа с большой (130 человек) и сложной труппой Госдрамы оставляла Радлову слишком мало времени для руководства театром-студией. Поставив совместно с Н. В. Петровым как отклик на гражданскую войну в Испании патриотически-политическую пьесу А. Афиногенова «Салют, Испания» (премьера 23 ноября 1936 года), а через год на той же сцене к 10-летней годовщине Октября пьесу К. А. Тренёва «На берегу Невы», Радлов весной 1938 года отказался от работы в Госдраме, сосредоточившись на руководстве театром-студией.

«Как закалялась сталь»

Цикл спектаклей в театре-студии на современные темы продолжил ученик Радлова — Фёдор Бондаренко, поставив в 1937 году «Как закалялась сталь» по одноимённому роману Николая Островского (инсценировка В. Е. Рафаловича; после её переработки С. А. Бенкендорфом спектакль был показан в 1938 году). Идея, заявленная ранее в «Далёком», о мужественном сопротивлении смертельной болезни героем, имеющим на этот раз реальный прототип, прозвучала здесь с ещё большей силой. Исполнитель роли Павла Корчагина Борис Смирнов сумел выйти из более привычного для него образа Ромео, сыгранного им к этому времени почти сто раз, и показать «наступление на недуг, мобилизацию всех душевных и физических сил, преодоление, стойкость». Н. Островский скончался 22 декабря 1936 года, не дожив до премьеры и не услышав предполагавшуюся специально для него радиотрансляцию спектакля.

Другие поставленные в конце 1930-х пьесы современных авторов — «Баку» Н. Н. Никитина (эпизод Гражданской войны в Закавказье), «Чужой» В. А. Соловьёва (постановка Е. Д. Головинской, 1939) и «Огни маяка» Л. П. Карасёва (постановка Ф. В. Бондаренко, 1939) на распространённую в те годы тему разоблачения шпионов и диверсантов не оставили заметного следа в истории театра.

Русская классика

Из постановок русской классики внимание прессы было привлечено к «Вассе Железновой» по М. Горькому (1937), «Маленьким трагедиям» по А. С. Пушкину (1937), «Недорослю» Д. И. Фонвизина (1938). Испробовал свои силы в режиссуре и Д. Дудников, поставив перед уходом из театра «Без вины виноватые» (1939). Этот спектакль с бессменной Т. Якобсон – Кручининой прошёл через все выпавшие на долю театра испытания: он шёл в блокадном Ленинграде, в оккупированных немецкими войсками Пятигорске и Запорожье, он был последним и единственным, с которым радловцы выступали в Марселе вплоть до конца своих скитаний.

Отзывы на «Вассу Железнову» (режиссёр Е. Головинская) были противоречивы. Сходясь в общей высокой оценке спектакля, критики в то же время разошлись в вопросах интерпретации основной идеи пьесы, трактовке характеров героев и взаимоотношениях между ними. Оценку постановке как неудаче театра дал Д. Золотницкий спустя четверть века: «Внеисторическая отвлечённость» трактовки и лишённые конкретных исторических примет декорации художника А. И. Константиновского, явный стилевой «разнобой» в игре исполнителей (Васса — В. Сошальская, Прохор — Г. Еремеев) мешали, по его мнению, целостному восприятию спектакля .

«Маленькие трагедии»

К 100-летию гибели А. С. Пушкина Радлов готовил одновременно два пушкинских спектакля — «Бориса Годунова» во МХАТе и вечер «маленьких трагедий» в театре-студии. Работа над «Борисом Годуновым» шла с трудом из-за постоянно возникающих споров и противоречий между художественными замыслами Радлова и более традиционной режиссурой В. И. Немировича-Данченко. В результате спектакль к годовщине не был закончен, и 10 февраля 1937 года в концерте, посвящённом памяти поэта, на сцене Большого театра, в присутствии Сталина и руководителей государства МХАТ показал только сцену в корчме, «разыгранную с большим мастерством» .

Премьера «Маленьких трагедий» Пушкина в театре-студии состоялась в срок — 12 февраля 1937 года и включала «Моцарта и Сальери», «Каменного гостя» и «Пир во время чумы» (режиссёр С. Э. Радлов, художник В. Дмитриев, композитор Б. Асафьев). К этой постановке Радлов подошёл с тех же позиций, что и к постановке «Бориса Годунова», утверждая, что «слово поэта там должно быть главным актёром и пушкинский ритм — главным режиссёром … спектакль должен быть прекрасным для слепого, но он должен быть ещё более выразительным для зрячего, который увидит жест, цвет и мимику, дополняющие стихи Пушкина». Радлов не раз критически высказывался по поводу «мнимых новаторов», отказывающих в помощи современному автору, но чрезвычайно активных в борьбе с «безответными классиками». Пушкинскую трилогию он представлял как три этапа творческого утверждения жизни, в отличие от трагедийной трактовки той же трилогии, поставленной в 1915 году Московским Художественным театром. Не случайно на афише спектакля значилось «Мелкие драмы Пушкина». Отзывы в центральной прессе были не однозначны. Так, по мнению Д. Золотницкого «В результате всех этих напряжённых поисков спектакль получился неровным, не всё в нём слагалось в трилогию оптимизма, не все составные вышли равнозначными, а кое-что в «мелких драмах» оказалось и попросту мелковатым. Лучше других прозвучал «Каменный гость», где Дон Гуана играл Георгий Еремеев, Лауру — Варвара Сошальская, Донну Анну — Тамара Якобсон» . С ним соглашался Б. Мейлах, называя созданные образы «хорошими и убедительными», а особенно удавшимся образ Дон Гуана — «задорный, жизнеутверждающий, с его замечательным лиризмом». С другой стороны, многие критики видели недостатки актёрской игры и режиссёрского воплощения в снижении, упрощении героев, в чрезмерном «пиетете» к слову в ущерб театральной выразительности. Продолжая свою оценку спектакля, Д. Золотницкий называет его «бесцветным» и объясняет вынужденным следованием режиссёра государственным и партийным установкам, выразившимся в «дискуссии о формализме», в ходе которой пострадали те, кто вносил в классику собственное оригинальное истолкование.

«Недоросль»

Приступая к работе над «Недорослем», молодой режиссёр В. Иогельсен так сформулировал идею постановки: «Мы ставили перед собой одну основную задачу — показать через реалистическую трактовку образов столкновение двух сил — прогрессивной мысли передовых людей XVIII в. с тупостью, самодурством и варварством помещичьей крепостной России». Отсюда, по его словам, возникала и основная трудность — с одинаковой художественной силой показать как отрицательные образы мира Простаковых-Скотининых, выписанных в «сочных, бытовых красках», так и сугубо положительных — Стародума, Правдина, Софьи, Милона — «неких идеальных, рассуждающих людей». Следуя автору комедии, режиссёр и исполнители выделяли в персонажах пьесы главные особенности их характеров, подчёркнутых намеренно «говорящими» именами. Простакова (Н. Фаусек) и Скотинин (Г. Еремеев) примитивны в суждениях, грубы, уверены в собственной непогрешимости. Стародум (Г. Гуревич) — прямой и искренний человек «петровской закваски», выразитель идей реформации России. Правдин (Е. Забиякин) — человек «европейского воспитания, носитель идей французских просветителей». Милон (В. Чобур) — честный, порядочный, верный дружбе офицер. Софья (Н. Владимирова) умна, она живёт в «мире романтических идей». Вместе с тем, стремясь избежать однозначных характеристик, создатели спектакля показывают у Простаковой любовь к сыну, заботу о благополучии семьи, у Скотинина — благодушие, умилительную привязанность к свиньям, у Митрофана — мальчишескую жизнерадостность и озорство. Это несколько снижает обличительную силу и сатирическую заострённость пьесы, в которой беспощадно высмеиваются невежество, бескультурье, невоспитанность. С юмором, сочувствием и добродушием показаны в спектакле учителя Митрофанушки и слуги дома — Цифиркин (П. Антоневич), Кутейкин (Н. Лапин), Еремеевна (Н. Злобина), Тришка (К. Смирнов), Палашка (Т. Нагаева). Художник спектакля А. Минчиковский дополнил образы персонажей выразительными костюмами: — «Хотелось резко противопоставить провинциальность и грубость одежды Простаковых и Скотинина с простой, в хорошем вкусе одеждой Стародума, Софьи и Правдина. Правдин одет модней и лучше других. Он, по-видимому, недавно побывал во Франции, откуда и привёз с собой костюм, выдержанный в лёгких серых тонах и золотые очки модной формы».

«Гамлет»

«Гамлет» — «высокий взлёт» по выражению Золотницкого — последний шекспировский спектакль Радлова довоенной поры. Первоначально ему предложили поставить «Гамлета» в Малом театре, причём к исполнению заглавной роли готовилась Вера Пашенная, игравшая Эмилию в радловской постановке «Отелло». Московская театральная хроника сообщала: «Сыграть Гамлета — давнишняя мечта одной из крупнейших советских артисток». Повторить смелый эксперимент Сары Бернар ей, однако, не удалось. Театр не пошёл на риск, а Радлов предпочёл более благоприятную для него творческую атмосферу собственного театра. Работа над спектаклем началась осенью 1936 года. К его созданию Радлов привлёк художника В. Дмитриева и композитора С. Прокофьева, перевод осуществила А. Радлова. Роль Гамлета получил Д. Дудников, Офелии — Т. Певцова, Клавдия — В. Всеволожский, Гертруды — В. Сошальская, Лаэрта — Б. Смирнов, Полония — С. Фёдоров.

В процессе подготовки спектакля Радлов проанализировал все виденные им ранее постановки «Гамлета». Ближе других к своему представлению об образе «Гамлета» он называл исполнение Павла Гайдебурова в Передвижном театре, видя в нём «благородство и сосредоточенность», внутреннюю и внешнюю гармонию. Ошибочным, «полумистическим» он считал спектакль МХАТ-2 1924 года с М. Чеховым, постановку Н. Акимова 1932 года в Вахтанговском театре называл «талантливой и остроумной, но в корне неверной и насквозь формалистической». Радлов видел Гамлета «человеком Возрождения, опередившим свою эпоху», активно действующим по зову совести и долга среди друзей и врагов. Гамлетовские колебания он объяснял «безмерно тяжёлой задачей, которая легла на его плечи».

Спектакль, выпущенный в мае юбилейного для театра 1938 года, был единодушно признан крупным достижением. Первым откликнулся известный шекспировед, профессор А. А. Смирнов: «Серьёзно и вдумчиво прочтён и раскрыт текст гениальной трагедии С. Радловым и актёрами возглавляемого им театра. Перед зрителем отчётливо встаёт основная тема трагедии: борьба Гамлета, истинного гуманиста, свободного от всяких сословных ограничений и предрассудков, с окружающим его миром подлости, хищничества и лицемерия». Отмечал критик и большой успех в раскрытии других шекспировских образов в их многообразии и конкретности. Дудников, по его словам, играл замечательно. Такое же мнение высказал литературовед и театральный критик И. Л. Альтман, назвав Дудникова талантливым и умным актёром, замечательным исполнителем роли Гамлета и добавив, что у спектакля есть «правильная концепция и режиссёрская цельность». Откликнулся и центральный партийный орган «Правда», в которой выступил режиссёр МХАТ Николай Горчаков. Гамлета в исполнении Дудникова он называл «благородным представителем эпохи Возрождения, подлинным гуманистом». Говоря о работе режиссёра, он, как и многие другие, особо отмечал финальную сцену: «Здесь простота и чёткость мизансцен сочетается с громадным напряжением действия». Несмотря на практически всеобщее одобрение, режиссёр и исполнители продолжали работу над спектаклем. Не во всём соглашаясь с изменениями, которые спонтанно вносил в роль Дудников, Радлов ввёл нового исполнителя — Бориса Смирнова. Его, в свою очередь, в роли Лаэрта заменил Николай Крюков.

«Шекспировские спектакли явились основой репертуара Театра имени Ленинградского Совета», — подводил итоги цикла Д. Золотницкий, — «Ромео и Джульетта», «Отелло» и «Гамлет», поставленные здесь Радловым, прочно вошли в русскую сценическую «шекспириану» 30-х годов. Эти спектакли были одушевлены поисками живого, человечного, никоим образом не «шиллеризованного», не хрестоматийного Шекспира. Освобождая образы Шекспира от иных традиционных наслоений, театр в своих поисках суровой простоты и правды, случалось, терял меру, впадал в грубоватую «житейщину», даже натурализм (во многом тут сыграли свою роль и особенности переводов Анны Радловой, избранные постановщиком). Однако в целом то были подлинно новаторские достижения сценического реализма».

«На ложном пути»?

Юбилейный, 1938 год был отмечен для театра не только успехом «Гамлета», но и неожиданным острокритическим выступлением в печати неизвестного в театральных кругах автора М. Болотина. В статье, озаглавленной в духе времени «На ложном пути», говорилось о «зажиме критики» в труппе, о чрезмерном внимании к классике в ущерб современной драматургии, семейственности и протекционизме (после окончания учёбы актёром в театре служил сын Радлова Дмитрий, а супруга Анна Радлова работала заведующей литературной частью). Однако через месяц та же самая газета поместила отчёт о трёхдневном собрании труппы, выразившей полное доверие художественному руководителю театра. Позже изменения в труппе всё же произошли. Выйдя на сцену в роли «Гамлета» 60 раз, после чего получив дублёра — Б. Смирнова, Дмитрий Дудников уволился вместе с женой — актрисой А. Мануховой. Покинул театр и Дмитрий Радлов, сыграв свою последнюю в этом театре роль — Незнамова в «Без вины виноватые».

Театр имени Ленинградского Совета

3 мая 1939 года коллектив получил новое имя — Театр имени Ленинградского Совета. Ещё раньше, в 1937-м с его афиш исчезло слово «студия». Это был уже вполне сформировавшийся репертуарный театр с крепкой труппой без признаков былой студийности, занимавший заметное место в театральной жизни Ленинграда. Возросший к этому времени профессиональный уровень труппы был подтверждён присвоением в 1939-1940 годах ведущим актёрам Д. Дудникову, Г. Еремееву, А. Жукову, К.Злобину, В. Сошальской, Н. Фаусек, Т. Якобсон звания заслуженных артистов РСФСР. К. Злобин, Б. Смирнов, В. Сошальская и Т. Якобсон получили ордена «Знак Почёта». С. Радлов был награждён орденом Трудового Красного Знамени и получил звание заслуженного деятеля искусств РСФСР в дополнение к уже имеющемуся званию заслуженного артиста РСФСР. Подводя в статье некоторые итоги работы театра за 10-летний период, он даёт характеристики представителям старшего поколения труппы и называет имена молодых, с которыми связывает свои надежды — Н. Крюкова, Е. Котова, О. Владимировой, Т. Нагаевой.

Руководящий и творческий состав театра сезона 1938—1939 гг.

Директор театра Олесич Я. В. , награждённый медалью «За трудовое отличие»

Художественный руководитель театра Радлов С. Э., заслуженный артист РСФСР, орденоносец.

Парторг театра Якушев Е. Г.

Заместитель директора Б. М. Ройзентур.

Зав. режиссёрским управлением Виллевальде К. М.

Режиссёры: Головинская Е. Д., Бенкендорф С. А., Иогельсен В. С.

Пом. режиссёра Иванова О. А., Романовская З. С.

Дирижёр Ершов Н. В.

Артисты: Антонович П. Р., Булыгин А. И., Вальяно О. В., Владимирова Н. Д., Всеволожский П. Н., Виноградов Б. И., Гельфанд Е. М., Гагарская А. С., Горбунова Т. Н., Грей В. Н., Глаголев Н. Н., Глебов Н. А., Гловацкий Б. С., Гусев А. Д., Гуревич Г. С., Дергаев А. Д., Дудников Д. М. (засл. арт., орденоносец), Евтеева А. И., Еремеев Г. И. (засл. арт.), Закс А. Р., Забиякин Е. К., Злобин К. М. (засл. арт.), Злобина Н. М.,Кайдинов С. Л., Калашников Г. И., Котов Е. А., Котова А. Н., Конькова Е. Н., Калиновский Р. И., Крюков Н.Н., Лавровский Е. Е., Манухова А. М., Нагаева Т. А., Омелин А. И., Овсянников К. Н., Орлов Е. А., Певцова, Т. И., Ростовцева А. А., Русецкая Г. Ф., Славская Ю. М., Смирнов Б. А. (орденоносец), Смирнов К. М., Смирнова М. Г., Сошальская В. В. (засл. арт.), Телегина В. И., Трофимов Н. С., Уссаковский К. В., Фаусек Н. В., Фёдорова С. И., Чобур В. Я., Якобсон Т. Е. (засл. арт), Янкевский А. И.

Зав. постановочной частью Г. А. Вилинбахов.

Навстречу Шекспировскому фестивалю

Дополнительное внимание к пьесам Шекспира привлекалось предстоящим в 1939 году 375-летием драматурга. К юбилейной дате и проведённому в этой связи Шекспировскому фестивалю театр выпустил буклет, посвящённый трём своим шекспировским постановкам — «Отелло», «Ромео и Джульетта», «Гамлет». Первые два спектакля, поставленные соответственно в 1935 и 1934 годах, по-существу нуждались в возобновлении. После преждевременной смерти 34-летнего Г. Еремеева «Отелло» сошёл со сцены, и Радлов пригласил на роль Отелло К. Скоробогатова, но ввод не состоялся, и роль была отдана Б. Смирнову. «Ромео и Джульетта», прошедшие к этому времени около 600 раз, нуждались в пересмотре режиссёрской и актёрской трактовки, поскольку главные исполнители (Смирнов и Якобсон) перешли в иную возрастную категорию. Спектакль , поставленный в новых декорациях (художник В. Козлинский), приобрёл более героический, возвышенный оттенок, юношеский романтизм юных героев сменился мужественностью, решимостью идти ради любви до конца. В редакционной статье «Итоги сезона» журнал «Искусство и жизнь» пишет: «Театр им. Ленинградского Совета показал "Ромео и Джульетту". Этот спектакль порадовал высокой культурой сценического мастерства, умной и глубокой режиссёрской экспозицией, чтением шекспировских стихов. Большое наслаждение доставила зрителю тонкая и лиричная трактовка Ромео чрезвычайно выросшим за последние годы Смирновым.».

«Бесприданница»

Следующей премьерой театра стала «Бесприданница». Радлов выбрал эту пьесу из многих других произведений А. Н. Островского, увидев в ней выражение всеевропейских, общечеловеческих ценностей, в отличие, например, от «Грозы» с её узконациональным колоритом. По его замыслу, спектакль должен был логично смотреться в ряду трагедий подобных шекспировским, где героиня (герой) жертвует жизнью за право оставаться человеком, не сломленным окружением или обстоятельствами. Но, по образному выражению С. Цимбала, «замысел режиссёра остался за пределами спектакля». Исполнители, за редким исключением, не смогли вжиться в непривычные для них роли и поэтому чувствовали себя неуверенно. Б. Смирнов не показал широту личности, искренность Паратова. Т. Якобсон лишь приблизилась к образу Ларисы, каким его представлял Радлов. Убедительнее других выглядели Карандышев в исполнении А. Жукова и Ефросинья Потаповна — Н. Фаусек. Рецензенты выражали надежду, что спектакль будет доработан, но Радлов предпочёл обратиться к комедии Оскара Уайльда «Идеальный муж».

«Идеальный муж»

Премьера спектакля состоялась в ноябре 1940 года (постановка С. Радлова, художник Пётр Снопков, пер. Ал. Дейча). В отзывах, по-преимуществу благожелательных, отмечалось, что «постановка С. Э. Радлова — работа значительная и творчески интересная. Строгий режиссёрский рисунок, скупость и подчёркнутая лаконичность изобразительных средств — как нельзя более кстати — соответствуют стилю уайльдовской драматургии. Этот постановочный принцип помог режиссёру с большой выпуклостью охарактеризовать основные образы спектакля». Особенных похвал удостоились В. Сошальская (миссис Чивлей) и Т. Якобсон (леди Чилтерн). «Вот два образа спектакля, развёртываемые с выдающимся мастерством и тонким ощущением стилевых особенностей материала». В других ролях: Б. Смирнов (лорд Горинг), Н. Владимирова и Т. Журавлёва (Мэбел Чилтерн), А. Жуков (лорд Каверохэм), А. Булыгин (сэр Роберт Чилтерн). Иное мнение высказал рецензент молодёжной газеты: «Несмотря на то, что новый спектакль смотрится легко, он всё же вызывает чувство недоумения. <...> Разумеется, отдельные актёрские удачи не искупают неоправданного выбора пьесы. Молодого советского зрителяִ “Идеальный муж” ничему научить не может». Действительно, время — осень 1940 года — было сложное и, казалось, не способствовало веселью, однако спектакль пользовался немалым успехом зрителей. Он собирал зал даже во время войны — в блокаду и в эвакуации театра.

Накануне войны

Тем не менее, учитывая международную обстановку конца 30-х, театр не мог не включать в репертуар пьесы на антифашистские темы. Не найдя ничего подходящего, Радлов выступил в качестве драматурга и написал пьесу «За Родину!» о грядущей войне на западном направлении . Действие начиналось с показа мирной жизни семьи ленинградского профессора. Начиналась война, сын профессора — лётчик-истребитель отправлялся на фронт, раненый, попадал в немецкий плен, где геройски вёл себя, как и положено советскому патриоту. Столь же самоотверженно вели себя советские люди в тылу. В полном согласии с официальной доктриной война заканчивалась быстрой победой на вражеской территории. Уже доведённая до генеральных репетиций пьеса (режиссёр С. Радлов, художник А. Минчковский, в роли героя-лётчика Б. Смирнов) неожиданно оказалась политически «не ко времени» после заключения в 1939 году Договора о ненападении с Германией, и работа над ней была прекращена. По тем же причинам была снята с репертуара откровенно схематичная пьеса М. Гуса и К. Финна «Ключи Берлина», поставленная Радловым в январе того же года, несмотря на то, что повествовала о событиях почти двухвековой давности — взятии русской армией Берлина в 1760 году. Пьесу не спасли усилия режиссёра и добротная, по отзывам критиков, работа актёров. Роль прусского короля Фридриха II исполнил Г. Еремеев — она стала для него последней. Положительных оценок заслужили Б. Смирнов, В. Сошальская, А. Янкевский. «Но требовать от участников этого спектакля многого нельзя: пьеса не даёт актёрам достаточного материала для работы над образом».

Исторические параллели были проведены и в спектакле по военно-патриотической пьесе И. В. Луковского «Адмирал Нахимов», выпущенном в январе 1941 года (режиссёр С. Радлов, художник А. Константиновский). Здесь договор с Германией не помешал, поскольку русские воевали не с немцами, а с французами и англичанами. Отзывы были вполне благожелательными. Писатель-маринист Б. А. Лавренёв отметил «хороший уровень спектакля, умно и культурно поставленного С. Э. Радловым, которому пришлось приложить немало труда и находчивости, чтобы в ограниченных пределах сценической площадки создать спектакль, отражающий эпическое величие Севастопольской обороны». На сцену выходили исторические персонажи — Нахимов (А. Жуков), матрос Пётр Кошка (К. Злобин), отважная Чайка (В. Сошальская), молодой Лев Толстой (Г. Калашников). В роли французской актрисы-шпионки д′Обиньи выступила Т. Якобсон, чью игру другой рецензент назвал «исключительно сильной», а спектакль «удачным и исторически верным».

В блокадном Ленинграде

Утром 22 июня 1941 года собравшиеся на репетицию пьесы немецкого писателя Г. Лессинга «Эмилия Галотти» актёры узнали о начавшейся войне. Театр организовал две фронтовые бригады для выступлений в действующей армии. Первой потерей стал Георгий Калашников, ушедший вместе с несколькими молодыми актёрами в народное ополчение и вскоре погибший. Труппа постепенно редела, соответственно сокращался и репертуар. С вынужденными заменами шли «Отелло», «Ромео и Джульетта», «Бесприданница», «Идеальный муж». Через два месяца после начала войны в обновлённой редакции вернулся на сцену спектакль «Ключи Берлина». 12 октября театр выпустил комедию В. Дыховичного «Свадебное путешествие» (режиссёр В. Иогельсен). 17 октября состоялась премьера «Эмилии Галотти» (режиссёр С. Радлов, в заглавной роли Т. Якобсон, принц Гонзаго — Н. Крюков).

В октябре 1941 года «Ленинградская правда» писала о жизни театра с полагающимся оптимизмом: «Коллектив Театра имени Ленинградского Совета может с полным основанием сказать, что суровые условия жизни во фронтовом городе ещё больше сплотили и закалили его. С первого дня Великой Отечественной войны театр ни на один день не прекращал своей работы. В красноармейских частях и госпиталях артисты театра — частые и желанные гости. В своём помещении коллектив театра регулярно даёт спектакли для зрителей, в антрактах и в часы воздушных бомбардировок выступает в бомбоубежищах с концертами».

3 декабря вышла уже последняя в блокадном Ленинграде премьера пьесы Александра Дюма-сына «Дама с камелиями» (режиссёр С. Радлов, перевод А. Радловой, танцы в постановке балерины Кировского театра Ольги Иордан). Роль Маргерит Готье исполнила Т. Якобсон, Армана Дюваля — Б. Смирнов в очереди с А. Дубенским, Дюваля-отца — сам Радлов, которому уже приходилось заменять выбывающих исполнителей. В «Эмилии Галотти» он выходил в роли камердинера Маринелли вместо уехавшего А. Жукова, в «Идеальном муже» заменил в роли сэра Чилтерна скончавшегося от дистрофии Александра Булыгина. Не удалось довести до сцены начатую С. Радловым ещё до войны работу над «Антонием и Клеопатрой» У. Шекспира и остросатирическую комедию Е. Тарвид «Новые похождения солдата Швейка». В середине января 1942 года прекратилось электроснабжение театра. Некоторое время спектакли ещё шли на других площадках, но в марте окончательно обессилевших актёров эвакуировали в Пятигорск.

Пятигорск

В Пятигорск труппа прибыла в конце марта. Уже там скончался от последствий блокадной дистрофии ведущий актёр Пётр Всеволожский (Клавдий в «Гамлете», граф Кавершем в «Идеальном муже», Костя в «Свадебном путешествии»...). Обосновались в одном здании с местным Театром музыкальной комедии и, едва оправившись от тягот блокады, начали выступления. В репертуаре были «Свадебное путешествие» , «Слуга двух хозяев», «Идеальный муж», «Эмилия Галотти», «Дама с камелиями». В июне В. Иогельсен выпустил «Парня из нашего города» К. Симонова — повесть о жизни комсомольца, ударника первых пятилеток, а затем героя боевых действий в Испании и на Халхин-Голе. Выступали и в ближайших городах – Железноводске, Кисловодске, давали концерты в воинских частях. К августу Радлов восстановил «Гамлета» с К. Злобиным в главной роли. Фронт был уже совсем близко, но актёров не эвакуировали, опасаясь паники в городе. Премьера «Гамлета» состоялась 6 августа, а 8 августа к городу прорвались немецкие войска. В тот же день группу семейных актёров удалось вывезти на попутных машинах в Нальчик, позднее К. Злобин и Б. Смирнов присоединились к труппе Театра комедии Николая Акимова, эвакуированной в Сталинабад. Оставшимся в Пятигорске обещали транспорт следующим утром, но с рассветом город заняли немцы. Под обстрел попал и погиб молодой актёр Кирилл Уссаковский (Гильденстерн в «Гамлете», поручик Лукаш в «Похождениях солдата Швейка»...).

Через несколько дней при регистрации жителей немцы обнаружили оставшихся актёров радловского театра и городского Театра музкомедии во главе с Ф. И. Кремлёвским. Поступил приказ начать работу. В надежде на скорое возвращение своих и стремясь всеми силами сохранить театр, Радлов и актёры подчинились. Ленинградцы возобновили «Бесприданницу», «Без вины виноватые», «Даму с камелиями», «Идеального мужа» и даже «Свадебное путешествие» — комедию из жизни советской молодёжи. Из-за отсутствия К. Злобина — Труффальдино не было в репертуаре «Слуги двух хозяев» и тем более «Парня из нашего города». Театр музкомедии возобновил «Сильву», «Жрицу огня», «Голубую мазурку». На первых порах зрителями были немецкие офицеры и солдаты, охотно посещавшие музыкальные спектакли в отличие от мало интересовавшей их русской драмы. Чтобы театр не «прогорел», и актёры имели хоть какие-то средства к существованию, оккупационные власти разрешили играть спектакли для местного населения. Уже после войны Н. Крюков писал в воспоминаниях, как со временем актёры почувствовали необходимость своей работы: «Население ходило к нам в театр, и спектакли — мы это видели — много значили и для зрителей и для нас. В атмосфере спектакля мы сильнее ощущали временность оккупации, не теряли веры в нашу победу». Специально для Т. Якобсон (путём исправления одной буквы в фамилии она превратилась в шведку Якобсен) Радлов поставил мелодраму П. Бертона и Ш. Симона «Заза», хорошо известную в начале века. Возобновил в конце года «Гамлета» с Н. Крюковым в главной роли, а его прежняя роль Лаэрта перешла к Б. Виноградову. Спектакль продержался недолго — после первого посещения театра генералом фон Клейстом английский драматург Шекспир был запрещён.

Запорожье

В начале 1943 года советские войска перешли в наступление и овладели районом Кавминвод. Однако надежды радловцев на освобождение не сбылись — перед отступлением из Пятигорска немцы под конвоем отправили театр в Запорожье. Здесь, вдалеке от фронта, обстановка была более спокойной. Актёры разместились на частных квартирах, Сцену городского Дома культуры «Петроградский театр под руководством Радлова» (так теперь значилось на его афише) делил с местной украинской труппой под руководством актёра и режиссёра Н. К. Макаренко. Работу начали в феврале прежним репертуаром. Из некогда большой труппы остались Н. Владимирова, А. Касаткина-Трофимова, Е. Суйковская, О. Томилина, Т. Якобсон, П. Антоневич, Б. Виноградов, С. Голубев, Е. Котов, Н. Крюков, Н. Трофимов, А. Радлова. За время скитаний в труппе образовался небольшой вспомогательный состав из молодых «бездипломных» актёров, для которых Радлов проводил занятия по основам драмы. Он по-прежнему играл Дюваля-отца, а при необходимости выходил и в других ролях, заменяя больных актёров. Его главной и неотступной мыслью как в Пятигорске, так и здесь было сохранить театр, в который он сам и воспитанные им актёры-единомышленники вложили так много сил.

За пределами СССР

Работа в Запорожье продлилась до октября 1943 года. Перед приближением советских войск актёров в закрытых теплушках через Польшу доставили в Германию. В Берлине театр как таковой фактически уже не существовал, актёры жили впроголодь, спасаясь от всё усиливающихся бомбёжек в подвалах. Когда находиться в разрушенном горящем городе стало невозможно, решили уходить. Былого единства уже не было — группа разделилась: чета Радловых, Т. Якобсон, А. Касаткина, Е. Суйковская, О. Томилина, В. Гусева, П. Антоневич, Н. Крюков, Н. Трофимов, Франц Пашу добрались до местечка Ла Фоссет недалеко от Тулона на юге Франции. Вторая немногочисленная группа — С. Голубев, Е. Котов и другие отправилась на север Франции. Несколько актёров решили дожидаться освобождения в Германии — Н. Владимирова, В. Иогельсен, Б. Виноградов. Наталия Владимирова освобождения не дождалась — погибла при налёте авиации союзников в 1944 году.

Во Франции Радлов сумел и с таким малочисленным составом обеспечить пусть самое скромное существование актёров. Восстановили и показывали жителям «Без вины виноватые», им разрешали выступать в лагерях для советских военнопленных. Освобождение пришло в середине августа после высадки союзников на южном побережье Франции. Через месяц «актёрская бригада», как они себя называли, перебралась в Марсель, где организовала многочисленные выступления в поддержку советской военной миссии. Давали те же «Без вины виноватые», чеховские водевили, концерты. Газеты были полны благодарственных отзывов. В январе 1945 года прибыли в Париж, продолжили столь же успешные выступления в лагерях соотечественников-репатриантов.

Возвращение и репрессии

Когда в феврале Радловых вызвали в Москву, актёры надеялись, что речь пойдёт о новом назначении, возвращении домой и возрождении театра. Вместо этого Радловым предъявили обвинения в «измене Родине» и осудили на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Анна Радлова скончалась в 1949 году в лагере под Рыбинском. Сергей Радлов отбыл весь срок, был освобождён в 1953 году, позже полностью реабилитирован, работал очередным режиссёром в театрах Даугавпилса и Риги. Скончался и похоронен в Риге в 1958 году. Радловцы ещё четыре месяца работали в Париже при советском посольстве. Их отправили в Москву 25 июня самолётом эскадрильи «Нормандия-Неман», где «актёрская бригада» распалась уже окончательно.

Литература

• Золотницкий Д. И. Сергей Радлов. Режиссура судьбы. — СПб.: Рос. ин-т истории искусств, 1999. — 348 с. — ISBN 5-86845-047-7.
• Радлов С. Э. Шекспир и проблемы режиссуры // "Театр и драматургия" : журнал. — 1936. — № 2.
• Березарк И. Б. «Гамлет» в Театре имени Ленинградского Совета. Опыт анализа спектакля / Под ред. К. Н. Державина. — Л. – М., 1940. — 191 с.

Отрывок, характеризующий Театр под руководством С. Э. Радлова

Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.