Хомякова, Екатерина Михайловна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Языкова и Хомякова
Екатерина Михайловна Хомякова
Дата рождения:

15 (27) июля 1817(1817-07-27)

Место рождения:

Симбирск, Симбирская губерния

Подданство:

Российская империя Российская империя

Дата смерти:

26 января (7 февраля) 1852(1852-02-07) (34 года)

Место смерти:

Москва, Российская империя

Супруг:

А. С. Хомяков

Дети:

Н. А. Хомяков

Разное:

сестра Н. М. Языкова, близкий друг Н. В. Гоголя

Екатери́на Миха́йловна Язы́кова, в замужестве Хомяко́ва (15 [27] июля 1817, Симбирск — 26 января 1852 [7 февраля 1852], Москва)[1] — хозяйка литературного салона, сестра поэта Н. М. Языкова, учёного П. М. Языкова, жена философа и поэта А. С. Хомякова, его литературный секретарь, мать председателя Государственной думы Н. А. Хомякова. Ей посвящены несколько лирических стихотворений Н. М. Языкова и А. С. Хомякова.

Близким другом Е. М. Хомяковой был Н. В. Гоголь[2][3], под впечатлением её ранней смерти у него возникли мысли о близости собственной кончины, усилились аскетические настроения, завершившиеся болезнью. В конце концов, по стечению этого и других обстоятельств он оставил творческую деятельность, сжёг свои сочинения и вскоре умер[4][5][6][2][7][8].





Биография

Екатерина Михайловна происходила из старинного дворянского рода Языковых, отец — прапорщик Михаил Петрович Языков (1767—1819), мать — Екатерина Александровна Ермолова (1777—1831) была дочерью симбирского предводителя дворянства А. Ф. Ермолова. Всего было трое сыновой: Пётр, Александр, Николай и трое дочерей: Прасковья, Александра и Екатерина. Она была самой младшей дочерью, спустя два года после её рождения отец умер[9], и Екатерина жила только с больной матерью[10]

Н. А. Мотовилов

По информации С. А. Нилуса, в ранней молодости в Екатерину был влюблён Николай Александрович Мотовилов, сподвижник Серафима Саровского. Его увлечение ею началось приблизительно в 1829 году, когда ему было девятнадцать лет, а ей двенадцать[11]. Симбирские владения Языковых в Мокрой Бугурме и в Русской Цыльне располагались вблизи поместий Мотовиловых[10]. Спустя два года влюбленный Н. А. Мотовилов обратился за благословением на брак с Катериной к Серафиму Саровскому. Ему он так описывал Екатерину Михайловну: «Она хоть и не красавица в полном смысле этого слова, но очень миловидна. Но более всего меня в ней прельщает что-то благодатное, божественное, что просвечивается в лице её[4], нечто столько затрогивающее душу человека, чего и многие красавицы в себе не имеют»[12].

По свидетельству Мотовилова, Екатерина Михайловна жила у матери «как в монастыре — всегда читывала ей утренние и вечерние молитвы, и так как мать её была очень религиозна и богомольна, то у одра её часто бывали и молебны, и всенощные. Воспитываясь более десяти лет при такой боголюбивой матери, и сама она стала как монастырка. Вот это-то мне в ней более всего и в особенности нравится»[4].

Разговор Мотовилова с Серафимом Саровским состоялся в октябре 1831 года, и тогда старец открыл молодому человеку, что ему предначертана другая невеста — Елена Ивановна Милюкова (родилась в 1823 году), в то время ещё несовершеннолетняя племянница Марфы Дивеевской, на которой он, по предсказанию Серафима Саровского, и должен жениться. Батюшка Серафим так наставлял пылкого юношу[13]:

По новому постановлению Синода, нельзя мужчине моложе 18 лет, а девушке 16 лет — вступать в брак. Так не подождать ли Вам вашей Богом преднаречённой невесты, этак 8 или 10 лет? А то, как же вам теперь жениться на ней?! Никак нельзя — молода ещё очень, — мягко пояснял старец своему собеседнику, но Мотовилов сопротивлялся, доказывал.

— Да о ком вы говорите мне, убогому Серафиму? — спросил он меня.
— О Языковой Екатерине Михайловне!

— А! — отозвался он. — О Языковой!… Ну, я не о ней говорю вам, а я, убогий, о преднаречённой вам от Бога невесте говорю теперь, и ей, уверяю вас по Бозе, ваше Боголюбие, более 8 лет с несколькими месяцами теперь никак не будет».

Тем не менее, некоторое время Н. А. Мотовилов всё ещё надеялся на взаимность Екатерины и рассчитывал жениться на ней. В мае 1832 года, когда Екатерине было 14 лет (а он думал, что ей 16—17 лет), ослушавшись старца, он сделал ей предложение и получил окончательный отказ[4], потому что она была к тому времени уже сосватана за А. С. Хомякова[10][11]. О том, что уже в 1832 году Екатерина Михайловна была помолвлена с Хомяковым, Мотовилов в своих записках прямо не упоминает: «И когда там отказано было мне в руке Екатерины Михайловны Языковой и генерал Мандрыка в доме тетки её Прасковьи Александровны Берх сказал при мне, что она уже помолвлена, то со мною сделался удар и я лишился рук и ног, и болезнь моя прежняя обновилась в сильнейшем градусе[14].

За своё ослушание Мотовилов позднее заслужил упрёки Серафима Саровского и наставление ему в искупление за ослушание взять на себя заботу о поддержке Дивеевской общины, что Мотовилов и исполнил[13]. Любовь Мотовилова к Екатерине Михайловне длилась свыше семи лет, пока она не вышла замуж за Хомякова[14][комм. 1].

Страдания Мотовилова из-за любви к Языковой С. А. Нилус объясняет происками симбирских врагов Мотовилова, препятствовавших его карьере. Литературовед В. И. Мельник сомневается в том, что всё дело было в недоброжелателях Мотовилова, потому что не известно, как складывались личные отношения Екатерины Михайловны и Николая Александровича. Из последующего развития событий, делает вывод В. И. Мельник, можно предположить, что Екатерина Михайловна ждала кого-то другого[10].

Если бы она полюбила Мотовилова так, как она полюбила Хомякова, рассуждает В. И. Мельник, она бы вышла за него замуж; её письма говорят о том, что она была девушкой пылкой, считает исследователь. Но дело в том, что её будущий муж обладал рядом неоспоримых преимуществ, которыми не обладал Мотовилов. Мотовилов уступал Хомякову по части светского лоска, литературного таланта, столичной яркости. Мотовилова роднила с Хомяковым религиозная глубина, оба они были помещиками, но во всём остальном он проигрывал будущему лидеру славянофилов. Замужество с Хомяковым поставило её в центр московской культурной среды, способствовало её сближению с ведущими русскими литераторами: Гоголем, Пушкиным, хотя этому также способствовало и положение брата Николая в русской литературе. Но и сам Хомяков был фигурой незаурядной, способной вскружить голову провинциальной девушке: поэт, философ, художник, механик-изобретатель, врач-гомеопат, обладатель энциклопедических познаний в 15 научных областях, полиглот, выучивший 32 языка, и т. д.[15][10]

Замужество

Алексей Хомяков
«Лампада поздняя горела»

Лампада поздняя горела
Пред сонной лению моей,
И ты взошла и тихо села
В сияньи мрака и лучей.
      Головки русой очерк нежный
      В тени скрывался, а чело —
      Святыня думы безмятежной —
      Сияло чисто и светло.
Уста с улыбкою спокойной,
Глаза с лазурной их красой,
Всё тихим миром, мыслью стройной
В тебе дышало предо мной.
      Ушла ты, — солнце закатилось.
      Померкла хладная земля.
      Но в ней глубоко затаилась
      От солнца жаркая струя.
Ушла! Но Боже, как звенели
Все струны пламенной души,
Какую песню в ней запели
Оне в полуночной тиши!
      Как вдруг — и молодо и живо
      Вскипели силы прежних лет,
      И как вздрогнул нетерпеливо,
      Как вспрянул дремлющий поэт!
Как чистым пламенем искусства
Его зажглася голова,
Как сны, надежды, мысли, чувства
Слилися в звучные слова!
      О, верь мне: сердце не обманет,
      Светло звезда моя взошла,
      И снова яркий свет проглянет
      На лавры гордого чела.
                                      1837

В Алексея Степановича Хомякова Екатерина Михайловна, как утверждает В. И. Мельник, влюбилась бесповоротно и сразу. Её письма к брату были полны сентиментальных восторгов по отношению к своему возлюбленному: «Я люблю его, Боже мой, если б он знал, как я люблю его!» Их любовь с самого начала была взаимной[10]. Их брак не был омрачён добрачными связями[11][16][17].

Этому посвящено семейное предание Хомяковых (о нём сообщает биограф Алексея Степановича В. Н. Лясковский), согласно которому М. А. Хомякова взяла со своих сыновей клятву хранить целомудрие до вступления в брак[18]. Любви к Языковой у Хомякова предшествовало лишь сильное чувство к знаменитой столичной красавице Александре Осиповне Смирновой, которая отвергла его ухаживания[15]. Екатерина Языкова не была столь царственно хороша, но Хомякову этого уже и не требовалось. Всё, что он искал и ценил в женщине, он нашёл в своей супруге[19].

Когда и как произошло знакомство и сближение Алексея Степановича и Екатерины Михайловны, — сразу или постепенно (ведь Хомяков был старше жены на 13 лет и мог наведываться к Языковым, когда Катя была ещё ребёнком), — различные источники сообщают по-разному. Некоторые биографы утверждают, что Хомяков венчался с Языковой, «в которую давно и страстно был влюблён»[20].

Если бы он был влюблён с момента помолвки в 1832 году, как пишет В. И. Мельник и некоторые другие[10][11], то противоречия бы в этом не было. Но большинство биографов сходится в том, что их знакомство и взаимное увлечение произошло лишь зимой 1835—1836 гг., то есть за полгода до венчания[15][16][8][19][21]. К тому же есть информация о том, что ещё в 1834 году А. С. Хомяков сватался к З. Н. Полтавцевой, родственнице князя П. В. Долгорукова, но был отвергнут ею[22], что также противоречит версии о давней влюблённости в юную Хомякову.

Биограф Хомякова В. Н. Лясковский писал в конце XIX столетия: «Через поэта Н. М. Языкова, принадлежавшего к кружку Киреевских, Алексей Степанович познакомился с его сестрою Катериною Михайловной, а 5 июля 1836 г. они были обвенчаны… в домовой церкви графов Паниных на Никитской в Москве»[9][комм. 2].

Валерий Алексеев сообщает обстоятельства замужества Е. М. Хомяковой несколько иначе, не упоминая о помолвке с А. С. Хомяковым в 1832 году. После того, как мать Катерины в 1831 году умерла, заботы о её воспитании взяла на себя старшая сестра Екатерины — Прасковья Михайловна (1807—1862), бывшая замужем за Петром Александровичем Бестужевым, предводителем дворянства Сызранского уезда Симбирской губернии. Бестужевы жили до лета 1835 года в своём имении в Репьёвке, Сызранского уезда. Осенью того же года семья Бестужевых вместе с Екатериной Михайловной переехала в Москву[13]. Быть может, инициатива переезда Бестужевых из глубокой провинции в Москву исходила не от них, а от Николая Языкова[21].

Существует предположение, что А. С. Хомякова пригласили к девушке в качестве домашнего учителя английского языка. Сговор родственников быстро привёл к удобному для всех результату. Весной 1836 года новость о будущем бракосочетании стала известна даже за пределами Москвы. А. С. Пушкин дважды писал Наталье Николаевне о предстоящей свадьбе — 6 и 11 мая 1836 года: «Поэт Хомяков женится на Языковой, сестре поэта. Богатый жених, богатая невеста»[13]. Пушкин описывал жене избранницу Хомякова в следующих словах: «Видел я невесту Хомякова. Не разглядел в сумерках. Она, как говорил покойный Гнедич, pas une belle femme, но une jolie figuriette»[16].

В понедельник 5 июля 1836 года Екатерина Михайловна венчалась с А. С. Хомяковым в Георгиевской церкви Георгиевского монастыря Москвы. Их венчал священник Дмитрий Рождественский. Свадьба праздновалась по-московски с размахом. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому. «Свадьба Хомякова заняла для меня два вечера»[13].

Выйдя замуж, Екатерина не порывала отношений с Языковыми. Среди других своих братьев и сестёр более всего она любила брата Николая, который был дружен с А. С. Хомяковым. Николай на правах старшего брата считал своим долгом опекать младшую сестру, он руководил её чтением, в частности, рекомендовал читать Вальтера Скотта[9]. Николай также настоятельно рекомендовал ей вести собственный подробный дневник. По его мнению, «эти упражнения должны были доставить ей случай развить её стиль и полезным образом занять её ум»[23]. Но, как иронично замечает Б. В. Шапошников, дневник этот не сохранился, а судя по письмам, он мало способствовал «развитию её стиля»[21].

Благодаря литературным связям А. С. Хомякова и Н. М. Языкова Екатерина познакомилась с А. С. Пушкиным, Д. В. Давыдовым, Е. А. Баратынским. Брату Николаю в письме от 19 мая 1836 года она писала: «Пушкин, которого я видела в пятницу у Свербеевых, очаровал меня решительно…»[13]. Знакомство с Пушкиным состоялось 14 мая. У Свербеевых они встретились во второй раз 15 мая[1].

Пушкин и Языков рассчитывали встретиться на свадьбе у Хомяковых. Екатерина Михайловна писала брату о разговоре с Пушкиным: «…Весь вечер почти говорил об Вас и непременно обещал напоить Вас пьяными на свадьбе», но Языков заболел, а у Пушкина начались свои неурядицы[13].

Брату Николаю Екатерина Михайловна так писала о своём счастье: «В субботу мы собираемся в новый Иерусалим. Свербеев, Павлов, Андросов, Баратынский и конечно, Хомяков. Что вам сказать про последнего: я им слишком довольна. Он любит меня вряд ли не больше, чем я его, и, мой милый Вессель, я счастлива»[комм. 3]. Николай, в свою очередь, был счастлив за свою младшую сестру и своего друга. Старшей сестре Прасковье он писал: «…Я не знаю, как благодарить тебя! А она сама так счастлива, так счастлива, что я каждый день перечитываю её письма: так они милы, свежи, полны думою и душою Катюши. Это просто прелесть. Ей Богу, она сто́ит своего счастья». Ещё до их свадьбы, в 1835 году, он посвятил Екатерине фрагмент своего стихотворения «Молитва»[13]. Вообще привязанность Николая Языкова к своей младшей сестре оставила яркий след в его лирике[8].

Семья Хомяковых

Этот брак был счастливым[11][4][13]. Один за другим рождались дети. К 1850 году их было уже девять, семейную идиллию нарушила только смерть от дифтерита[2][24] (по другим данным, от скарлатины[16][15][20]) двух первых сыновей Степана и Фёдора, скончавшихся в один день в конце октября 1838 года. Екатерина Михайловна была погружена в домашние хлопоты и воспитание детей, она сама занималась их образованием, при этом она целиком разделяла убеждения мужа и была ему надёжной поддержкой во всех семейных делах[11].

Екатерина Михайловна была послушной невесткой властной и энергичной свекрови — Марии Алексеевны Хомяковой[25], которая своим своенравным характером доставляла ей немало неудобств. Для Алексея Степановича она была воплощённым идеалом жены. Если в молодости духовным идеалом А. С. Хомякова была мать, то позднее его вдохновительницей стала Екатерина Михайловна[26]. Он признавался в том, что был обязан жене не менее, чем матери[27]. Будучи англоманом, Екатерину Михайловну он по-домашнему звал на английский манер — «Kitty»[28].

Хомяков как мыслитель в своей семье находил силу и вдохновение для творческого труда. Историк церкви и биограф А. С. Хомякова Н. М. Боголюбов писал, что в стихотворении 1837 года «Лампада поздняя горела» поэт описал то влияние на творческое вдохновение, которое оказывала его супруга. Современный исследователь творчества Хомякова В. А. Кошелев считает это стихотворение самым интимным во всём его лирическом наследии и по своей семантике сопоставимым со знаменитым стихотворением Бориса Пастернака «Зимняя ночь»: «Свеча горела на столе. Свеча горела…», где образ лампады-свечи восходит к Евангелию от Матфея[17].

Между тем, внешне скромная и непритязательная Екатерина Михайловна могла показаться женщиной совсем обыкновенной. Современные исследователи пишут: «В ней не было ничего резкого, бьющего на эффект»[11]. «Она была воплощённым идеалом жены»[12]. Биограф А. С. Хомякова В. Н. Лясковский писал: «Она была хороша собой, но красотой не поражала; умна, но об её уме не кричали; полна умственных интересов и образованна, но без всяких притязаний на учёность»[12].

О религиозных взглядах Екатерины Михайловны можно получить представление из рассказа А. С. Хомякова в письме к И. С. Аксакову:

Однажды две дамы говорили целый вечер о чудесах; покойная жена моя, бывшая при этом, вернулась в дурном расположении духа и на вопрос мой, «чем она недовольна?» рассказала мне весь разговор. «Я всё-таки не вижу, чем ты недовольна?» — «Видно, они никогда не замечали, сколько чудес Бог совершает в нас самих, что столько хлопочут о чудесах внешних».

— А. С. Хомяков. Письмо И. С. Аксакову, июль-август, 1853 г., Наше наследие, 2004, № 71, стр. 99.

Остаётся неясным, стало ли известно Екатерине Михайловне о том, что о ней было рассказано Серафиму Саровскому, но семья Хомяковых всегда была набожна, и Хомяковы весьма чтили преподобного Серафима Саровского[13].

Дочь М. А. Хомякова вспоминала о матери: «Сколько я помню мою мать, у неё кроме красоты было что-то кроткое, простое, ясное и детское в выражении лица, она была весёлого характера, но без всякой насмешливости, и благодаря этому самые сериозные люди говорили с ней более задушевно, чем даже со своими друзьями»[11].

Дом на Собачьей площадке

Николай Языков
Из стихотворения
«Молитва»

Он даст ей счастье на земле:
И в сердце пламень безмятежный,
И ясность мысли на челе!
И даст ей верного супруга,
Младого, чистого душой.
И с ним семейственный покой,
И в нём приветливого друга;
И даст почтительных детей,
Здоровых, умных и красивых,
И дочерей благочестивых,
И веледушных сыновей!
..........................................
                                      1835

Портрет Э. А. Дмитриева-Мамонова

Семья Хомяковых жила в наёмной квартире на Арбате, — в доме Нечаевой, напротив церкви Николы Явленного. В 1844 году супруги Хомяковы приобрели у князя Б. А. Лобанова-Ростовского собственный дом на углу Собачьей площадки и Николопесковского переулка, ставшего «знаменитым своим литературно-философским салоном»[13][28].

Из письма Екатерины Михайловны можно узнать подробности: «Я купила дом княгини Лобановой на Собачьей площадке. Заплатила, правда, дорого 90 тысяч за дом, дом славно отделан, большой… Вы можете себе представить, как я рада. Что купила дом, так он мил, все свои деньги почти я туда просадила, однако осталось кое-что». Вокруг семьи Хомяковых вскоре сформировалось окружение московских славянофилов: Аксаковы, Киреевские. Частыми гостями были также Н. М. Языков, М. П. Погодин, С. П. Шевырёв, Ю. Ф. Самарин, Свербеевы и др. Большинство из них связывала не только духовная и сословная общность интересов, но и обширные родственные связи[4].

Родство с Киреевскими происходило по линии матери Хомякова, урождённой Киреевской. Родственниками Хомякова были также Свербеевы. Валуевы и Пановы были родственниками Языковых. Аксаковы и Самарины были в родстве как с Хомяковыми, так и с Языковыми. Позднее П. А. Флоренский иронизировал по поводу такой укоренённости славянофилов в атмосфере родственных отношений культурной дворянской среды: «…они хотели бы и весь мир видеть устроенным по-родственному, как одно огромное чаепитие дружных родственников, собравшихся вечерком поговорить о каком-нибудь хорошем вопросе»[29].

Благодаря родству жены Хомяков приобрёл одного из самых своих преданных и усердных последователей в славянофильской доктрине — Дмитрия Валуева. Он был племянником Екатерины Михайловны, — сыном её старшей сестры Александры Михайловны. Молодой человек рано остался без родителей и по этой причине жил то у Киреевских-Елагиных, то у Свербеевых, то в семье Хомяковых. Дмитрий был одарённым юношей и одним из наиболее рьяных славянофилов раннего поколения. Хомяков испытывал к нему самые дружеские чувства. Он относился к Дмитрию как к сыну и писал ему: «Тебя любящий отец А. Хомяков». Н. М. Языкову Алексей Степанович говорил: «Валуев не только дорог; но нужен. Он менее всех говорит, он почти один делает»[30].

Зато Екатерина Михайловна относилась к племяннику иначе. Она говорила, что Дмитрий совершенно замучил её переводами для «Библиотеки для воспитания», по три раза в день справляется, трудится ли она («Библиотека для воспитания» была основана Валуевым в 1843 году). Екатерина Михайловна была также недовольна тем, что племянник совершенно оторвал мужа от поэзии, в то время как Д. А. Валуев упрекал Хомякова в том, что тот слишком мало работает и расточает свои силы по пустякам, вместо того, чтобы закончить работу над «Записками о всемирной истории». Но деятельность молодого человека была непродолжительной, уже в конце 1845 года он умер[30].

Трепетное отношение Екатерины Михайловны к поэзии мужа сохранило семейное предание Хомяковых. Праправнучка поэта Анастасия Георгиевна Шатилова рассказывала В. А. Кошелеву, что вновь написанные стихи Алексей Степанович имел обыкновение тут же выбрасывать в мусорную корзину. Узнав об этой странной особенности мужа, Е. М. Хомякова распорядилась, чтобы прежде, чем корзина будет опустошена, ей приносили её на проверку. Надо думать, пишет исследователь, что благодаря бдительности супруги история литературы обязана сохранением некоторых его стихотворений[17]. Стихотворение «К детям», посвящённое смерти их первенцев Степана и Фёдора, он не выкидывал, а просто никому не показывал. Год спустя после написания он показал его Екатерине Михайловне, та, взволнованная стихотворением, отправила копию брату; так стихотворение «К детям» получило известность и славу одного из лучших образцов «духовной поэзии»[19].

В письмах друзьям Хомяков называл Екатерину Михайловну своим секретарём[31], но Б. В. Шапошников считал, что её секретарские полномочия не распространялись на литературную деятельность супруга, а ограничивались перепиской с родственниками «обо всех делах и веяниях общества». Сюда же он относил переводческую деятельность Е. М. Хомяковой для славянофильских изданий Д. А. Валуева[32]. Днём приёма в доме Хомяковых был назначен вторник[13]. О. М. Бодянский в своих воспоминаниях позднее называл жену Хомякова общим другом всех приятелей Гоголя[33]. Гоголевед В. А. Воропаев считает, что «Екатерина Михайловна являлась незримым средоточием духовной жизни сообщества московских славянофилов. Это подтверждает и поведение Гоголя во время её болезни и кончины»[4]. Николай Языков в 1845 году писал в альбом своей сестре:

Она блюдёт порядок дома;
Ей мил её семейный круг,
Мирская праздность незнакома,
И чужд бессмысленный досуг.
Не соблазнит её желаний
Ни шум блистательных пиров,
Ни вихрь полуночных скаканий,
И сладки речи плясунов
Ни говор пусто-величавый
Бездушных, чопорных бесед,

Ни прелесть роскоши лукавой,
Ни прелесть всяческих сует.
И дом её боголюбивый
Цветёт добром и тишиной,
И дни её мелькают живо
Прекрасной, светлой чередой;
И никогда их не смущает
Обуревание страстей: —
Господь её благословляет,
И люди радуются ей.

— Н. М. Языков, «К сестре К. М.» 1 мая 1845 г. (фрагмент)

Дочь Ольга вспоминала в 1922 году, что в доме Хомяковых был большой штат нянь, гувернанток и горничных, при этом у матери Хомякова была своя горничная с помощницами, у Екатерины Михайловны своя[13]. Вся усадьба включала в себя пять строений. Главный особняк имел общую площадь 84 квадратных сажени. Его фасад был обращён на Собачью площадку. Здесь и жило большое семейство Хомяковых. Прочие строения сдавались внаём. Помимо жилых строений были надворные постройки: кладовая, оранжерея, сад и т. д.[13]

Загородный быт

Кроме московского дома, Хомяковы владели тульским имением Богучарово и усадьбой Липицы. Липицы стали их излюбленным местом отдыха. 19 октября 1842 года Хомяков писал жене: «Что за погода, как ясно, как тихо, как солнечно! Река замерзает и покрылась почти вся льдом, чистым и прозрачным, как английский хрусталь; солнце днём и месяц ночью так и отливают её серебром да золотом; а в самой середине бежит струя синяя, синяя, как альпийские озера… Вот бы ты полюбовалась на свои Липицы! Совершенная Грузия!». После смерти жены Хомяков вспоминал в письме Ю. Ф. Самарину про Липицы: «Катя любила их ещё больше моего; она говаривала, что не отдала бы их за Ричмонд, который за границей нравился ей более всего» (Екатерина Михайловна была в Германии, Франции, Великобритании в поездке с мужем летом 1847 года)[28].

На отдыхе они не раз бывали также на Северном Кавказе, в Кисловодске. Их дочь Екатерина Алексеевна позднее, в 1907 году, основала Свято-Троицкий Серафимовский женский монастырь близ Пятигорска[34].

Наследие

Сохранившаяся переписка Екатерины Михайловны включает в себя 779 писем к братьям, сёстрам и другим родственникам[9]. Из них опубликована лишь незначительная часть писем, представляющих историко-литературный интерес. Остальные письма посвящены повседневной жизни Екатерины Михайловны, и упоминания в них крупных деятелей истории русской культуры носят случайный характер[32]. Письма, посвящённые Н. В. Гоголю, в извлечениях опубликованы в 1952 году в 58 томе «Литературного наследства» — «Пушкин. Лермонтов. Гоголь». Письма об А. С. Пушкине в полном виде вышли в журнале «Искусство» в 1928 году. Директор московского «Музея бытовой культуры 1840-х годов» Б. В. Шапошников писал, что хотя Хомякова всю свою жизнь провела в окружении поэтов, литераторов и общественных деятелей, тем не менее, по его мнению, она не играла заметной роли в том обществе, которое её окружало[32].

Для Шапошникова как для пушкиниста и искусствоведа представляли интерес письма Хомяковой не потому, что они раскрывали поэта с какой-то неизвестной стороны, а потому что всё, связанное с Пушкиным, по его мнению, так или иначе имеет непреходящую ценность в истории культуры. Шапошниковым опубликованы семь писем Хомяковой. В частности, его заинтересовали отзывы замоскворецких обывателей на смерть Пушкина, о которых с неодобрением писала Екатерина Михайловна: «Мои за Москворецкие тётушки сердятся, как мог Г[осударь] сделать так много для его семейства. „Не сто́ит того, говорят, он безбожник, он ни разу не преобщался в жизни и что написал никто не знает“»[35].

После революции письма Екатерины Михайловны вошли в состав фонда «Музея 1840-х годов», который был открыт по инициативе дочери Хомяковых Марии Алексеевны (1840—1919), вскоре умершей. Музей существовал в здании родового дома Хомяковых на Собачьей площадке с 1919 по 1929 год. В 1929 году музейные экспонаты, в том числе письма Е. М. Хомяковой, были переданы Государственному историческому музею, и музей в доме Хомяковых прекратил существование[24].

Сохранился альбом Е. М. Хомяковой со стихами Н. М. Языкова и других поэтов, в альбоме имеется шарж Н. В. Гоголя неизвестного художника[36][12].

Дружба с Гоголем

Языковы любили творчество Гоголя ещё до того, как познакомились с ним лично. Н. М. Языков писал сёстрам Екатерине и Прасковье 28 июня 1835 года в Репьёвку из Языково: «Очень рад, что вам понравились повести Гоголя — это прелесть! Дай Бог ему здоровья, он один будет значительнее всей современной французской литературы — не выключая и Бальзака! Я не люблю Бальзака». Речь идёт о повестях сборника «Миргород», которыми зачитывались братья Языковы. Николай Языков познакомился с Гоголем только в 1839 году, а Екатерина в 1840 году[37]. Из письма Гоголя Языкову от 10 февраля 1842 года можно узнать о его отношении к Хомяковым: «Я их люблю, у них я отдыхаю душой»[38].

Обществом Екатерины Михайловны писатель очень дорожил. Гоголь любил Хомякову как жену своего приятеля и как сестру Языкова[6]. Первый биограф Н. В. Гоголя П. А. Кулиш говорил, что «Гоголь <…> любил её, как одну из достойнейших женщин, встреченных им в жизни»[3]. В свою очередь, Екатерина Михайловна писала брату из Москвы 16 ноября 1841 года: «Сегодня был у меня Гоголь. <…> много рассказывал об вас, и всё радостное; весело слушать, как он любит вас, я полюбила его очень. <…> мы хотим быть друзьями»[38].

В другом письме 1841 года Екатерина Михайловна писала: «Я люблю Гоголя: он очень добрый и любит сестёр, заботится о них. <…> Все здесь нападают на Гоголя, говоря, что, слушая его разговор, нельзя предполагать в нём чего-нибудь необыкновенного; Иван Васильевич Киреевский говорил, что с ним почти говорить нельзя: до того он пуст. Я сержусь за это ужасно. У них кто не кричит, тот и глуп». В письме брату весной 1842 она писала: «Гоголь третьего дня приходил обедать к нам. Я очень люблю его: он не так глубок; как другие, и поэтому с ним гораздо веселее»[3].

Писателю многое прощалось в доме гостеприимных хозяев. Н. М. Языков писал о нём: «Гоголь до невероятности раздражителен и самолюбив, как-то болезненно! <…> В Москве он только и бывает, что у Хомяковых». П. И. Бартенев, издатель «Русского архива», рассказал об этом подробнее: «Гоголь всегда держал себя бесцеремонно у Хомяковых: он капризничал неимоверно, приказывая по нескольку раз то приносить, то уносить какой-нибудь стакан чая, который никак не могли ему налить по вкусу: чай оказывался то слишком горячим, то крепким, то чересчур разбавленным; то стакан был слишком полон, то, напротив. Гоголя сердило, что налито слишком мало. Одним словом, присутствующим становилось неловко; им только оставалось дивиться терпению хозяев и крайней неделикатности гостя». Объяснение этому В. В. Вересаев находил в том, что Гоголь умел оставаться благодарным другом. «Он платит по счёту дружбы лучшим, что в нём есть, — затаённою своею добротой»[3].

Непредсказуемое поведение Гоголя не омрачало дружбы писателя и Хомяковых. Екатерина Михайловна писала брату, что «вообще трудно быть милее и добрее Гоголя. Я люблю его за его дружбу к Вам, и люблю его так, потому что его почти нельзя не любить. <…> он видал даже малюток моих; Маша, которая не называет его иначе, как Гоголь-Моголь, любит его больше других»[39]. Е. М. Хомякова, наряду с другими друзьями писателя и замужними дамами (А. П. Елагина, Е. А. Свербеева и Е. Г. Черткова) была в числе гостей на именинах Гоголя, устроенных им 9 мая 1842 года в доме М. П. Погодина[40].

Покинув Россию в 1842 году, Гоголь смог вернуться на родину только в 1848 году, но ещё до возвращения писателя в Москву Хомяковы встретились с ним в Германии. На пути в Англию 13/25 июля 1847 года они увиделись во Франкфурте-на-Майне и на обратном пути из Англии в Россию в середине августа того же года встретились в Остенде. Друзья-славянофилы Гоголя, зная об отношении писателя к Хомяковым, старались употребить их влияние на писателя и окольными путями добиться от него того, что не получалось осуществить напрямую через Гоголя. Так, Ф. В. Чижов обратился с письмом к Екатерине Михайловне, чтобы та через А. С. Хомякова заинтересовала Гоголя в издании нового славянофильского журнала[41].

Екатерина Михайловна была одной из немногих, кому Гоголь рассказал о своём намерении посетить в будущем году Иерусалим[13]. Дочь Екатерины Михайловны Хомяковой, Мария Алексеевна, рассказывала позднее, что по словам отца, Гоголь, не любивший вообще распространяться о своем путешествии ко Святым местам, только с ней поделился тем, «что он там почувствовал». П. И. Бартенев, нередко видевший Гоголя в доме Хомяковых, сообщал: «По большей части он уходил беседовать с Екатериною Михайловною, достоинства которой необыкновенно ценил»[4].

Писатель стал крестником последнего сына Хомяковых — Коли, — будущего председателя Государственной думы III созыва Николая Алексеевича Хомякова, родившегося 19 января 1850 года[4]. Его назвали так в честь брата Екатерины Михайловны, Николая, умершего ещё в 1846 году[6].

Преждевременную смерть Е. М. Хомяковой Гоголь воспринял отчасти как воздаяние за собственные прегрешения. Потрясение от утраты Екатерины Михайловны послужило одной из причин начала изнурительного поста. Масштабный духовный кризис писателя завершился сожжением рукописей своих произведений и смертью от истощения[2].

Болезнь и смерть

А. А. Кара-Мурза рассказывает следующий эпизод из семейной внешне безоблачной жизни Хомяковых. Летом 1850 года Алексей Степанович потерял в Богучаровском пруду обручальное кольцо. Он распорядился вычерпать воду и найти кольцо, но кольцо не нашлось. Екатерина Михайловна, будучи суеверной, посчитала потерю кольца дурной приметой, переживая за мужа. Но с ним ничего особенного не случилось, зато она полтора года спустя простудилась, получила осложнение в виде брюшного тифа[28][6]. Болезнь развивалась быстро: Екатерина Михайловна болела несколько дней и скоропостижно скончалась 26 января 1852 года в возрасте 34 лет[4]. Поскольку в этот момент она была в очередной раз беременна, её смерть унесла сразу две жизни[7].

Об истории болезни Е. М. Хомяковой известно немного. Вера Сергеевна Аксакова, дочь Сергея Тимофеевича Аксакова, писала матери Гоголя о последних днях её сына: «После половины января (1852 г.) <…> мы нашли его довольно бодрым; но в это время занемогла жена Хомякова, сестра Языкова, с которым Николай Васильевич был так дружен». Екатерина Михайловна в этот момент находилась на четвёртом месяце беременности. Различные источники указывают на срок болезни Хомяковой по-разному: три дня, несколько дней. В. С. Аксакова писала, что всех очень встревожила и огорчила её болезнь. В какой-то момент показалось, что ей стало лучше, и тогда Аксаковы назначили день для исполнения малороссийских песен — воскресенье 27 января. В этом мероприятии должен был участвовать и Гоголь, который пригласил на него О. М. Бодянского. Но состояние больной вновь ухудшилось, и в субботу она скончалась[40].

Был и ещё один очевидец, рассказавший о болезни Е. М. Хомяковой, — Владимир Иванович Хитрово (1806—1866), родственник А. С. Хомякова по матери. По его сведениям, болезнь длилась около недели. Он писал:

Неожиданно, 26 января, получили известие с Собачьей площадки, что Катерина Михайловна опасно больна: она простудилась, сделалась у неё горячка и вдобавок выкинула и теперь без всякой надежды… А<лексей> С<тепанович> до того изменился, что поразил меня, сделался точно шестидесятилетний старик, говорит, что никакой нет надежды, чтобы Катерина Михайловна была жива. Её сообщили Свят<ых> Таин и ожидают конца, начала уже бредить… она простудилась, гуляя в своем саду, сделалась у неё горячка и воспаление в груди, а теперь она, говорят, уже при последнем издыхании.
27 (воскресенье). В полдень поехали навестить больную к Хомяковым, подъезжая к крыльцу сердце замерло: на крыльце сказали нам роковую весть, что Катерина Михайловна вчера в 11 час<ов> 30 мин<ут> ночи кончила жить!..

— В. И. Хитрово, «Воспоминания об Алексее Степановиче Хомякове», Наше наследие, 2004, № 71, стр. 93.

Далее в своём дневнике Хитрово сообщил, что Хомяков во всём винил докторов, давших больной каломель. По мнению Хомякова, его жена умерла окончательно обессиленная преждевременными родами. Это и было основной причиной смерти, по мнению супруга, а не болезнь — «умерла более от изнеможения сил, чем от болезни». (Хомяков не был профессиональным медиком, но интересовался гомеопатией и врачевал своих крепостных крестьян). Непосредственным виновником смерти жены Хомяков считал профессора А. И. Овера, в то время как профессора С. И. Клименков, А. А. Альфонский и, в особенности, П. Н. Кильдюшевский отговаривали Овера от лечения каломелью. Но другие гости оправдывали Овера тем, что начавшееся воспаление, горячка и начинающийся тиф не оставляли французскому медику выбора, он и сам знал, что при приёме каломели риск ухудшения состояния слишком велик[42].

Н. В. Гоголь также приписывал смерть Хомяковой действию каломели[6]. Об этом пишет третий мемуарист, доктор А. Т. Тарасенков, который не был непосредственным свидетелем смерти Хомяковой, но собрал рассказы свидетелей событий, произошедших в доме Хомяковых, поэтому его воспоминания отличаются неточностями:

В феврале <в январе> захворала сестра <Н. М.> Языкова, г-жа Хомякова, с которой он был дружен. Гоголь знал её с детства <с 1840 года>: болезнь озабочивала его. Он часто навещал её, и, когда она была уже в опасности, при нём спросили у доктора Альфонского, в каком положении он её находит, он отвечал вопросом: «Надеюсь, что ей не давали каломель, который может её погубить?» Но Гоголю было известно, что каломель уже был дан. Он вбегает к графу и бранным голосом говорит: «Всё кончено, она погибнет, ей дали ядовитое лекарство!» К несчастью, больная действительно умерла в скором времени; смерть драгоценной для него особы поразила его до чрезвычайности.

— А. Т. Тарасенков, «Последние дни жизни Н. В. Гоголя»

Относительно лечения Е. М. Хомяковой и фармакологического действия каломели высказался доцент Пермской медакадемии М. И. Давидов. По его мнению, Гоголь имел горький опыт общения с докторами и негативно относился к медикам вообще, он последовательно отрицательно оценивал все действия врачей. Поэтому, когда Альфонский заговорил при Гоголе о каломели, писатель напрасно поднял тревогу по поводу ядовитого лекарства. По мнению Давидова, А. А. Альфонский, будучи профессором судебной медицины Московского университета, позволил себе «недопустимое высказывание в присутствии родственников и знакомых больной», которое было неверно истолковано окружающими. Кое-кто из них, в частности, Н. В. Гоголь, могли неверно понять его мысль, — что и случилось, — и сделали неверные выводы в отношении правильности лечения и квалификации докторов. Между тем каломель нередко использовалась медиками XIX века в качестве антибиотика и слабительного, не вызывая отрицательных последствий[7]. Мысль А. А. Альфонского заключалась в другом. В наиболее редких случаях (около 0,5 % пациентов) летальный исход наступает в результате прободения брюшнотифозных язв тонкой кишки. Происходит излияние содержимого кишечника в брюшную полость, в результате развивается воспаление брюшины (перитонит). В этой ситуации любое слабительное способствует усилению сокращения кишки и, как результат, может спровоцировать прободение, хотя вероятность этого ничтожно мала. Поэтому и целесообразно воздержаться от употребления слабительных брюшнотифозным больным, о чём несколько неловко сообщил профессор Альфонский. Но прободение может наступить только на поздних стадиях заболевания, примерно с 11 до 25 дня от момента начала болезни. У Хомяковой же, по мнению Давидова не было никакого прободения, следовательно, и отравления лекарством не могло быть, поскольку смерть наступила на ранней стадии заболевания, и непосредственной причиной смерти явилась сердечно-сосудистая недостаточность, развившаяся в результате воздействия токсинов микроорганизмов[7].

Давидов предполагает, что теоретически брюшным тифом от Хомяковой мог заразиться и сам Н. В. Гоголь. Зимой 1852 года в Москве наблюдалась вспышка эпидемии этого заболевания[7]. Так или иначе, инфекция унесла в могилу цветущую молодую женщину, сделав несчастными семью Хомяковых и всё общество московских славянофилов. В доме Хомяковых состоялась панихида, на которой присутствовали С. П. Шевырёв, Д. Н. Свербеев, А. И. Кошелёв, Д. О. Шеппинг, Н. В. Гоголь и другие. Приехала сестра Е. М. Хомяковой Прасковья Михайловна Бестужева[42].

Во вторник 29 ноября тело Хомяковой похоронили в Даниловом монастыре неподалёку от могил Н. М. Языкова и Д. А. Валуева — племянника Е. М. Языковой[11]. Впоследствии там же были похоронены А. С. Хомяков, Н. В. Гоголь, Ю. Ф. Самарин, А. И. Кошелев, Ф. В. Чижов. В 1931 году её останки были перенесены на Новодевичье кладбище наряду с останками Н. В. Гоголя, Н. М. Языкова, А. С. Хомякова и других деятелей русской культуры[4][42]. Писатель В. Г. Лидин, присутствовавший при эксгумации тела Хомяковой, свидетельствует, что «в волосах, полностью сохранившихся в виде прически, был воткнут черепаховый гребень»[43].

А. С. Хомяков после смерти жены

Алексей Хомяков
«Воскресение Лазаря»

О Царь и Бог мой! Слово силы
Во время оно Ты сказал,
И сокрушён был плен могилы,
И Лазарь ожил и восстал.

Молю, да слово силы грянет,
Да скажешь: встань! — душе моей.
И мёртвая из гроба встанет,
И выйдет в свет Твоих лучей.

И оживёт, и величавый
Её хвалы раздастся глас —
Тебе, Сиянью Отчей славы,
Тебе, умершему за нас.
                                     октябрь 1852
              Музыка С. В. Рахманинова

Алексей Степанович был подавлен внезапной смертью супруги. Вместе с ним была поражена общим горем его мать Мария Алексеевна, несмотря на то что все последние годы Хомякова-старшая упрекала сына в недостатке сыновней любви, что, по мнению В. И. Хитрово, происходило от материнской ревности: «Ей хотелось бы, чтобы он, кроме её, никого не любил». На похоронах Алексей Степанович нёс гроб до могилы с родными и знакомыми сам[42]. А. П. Елагина сообщила о смерти Е. М. Хомяковой В. А. Жуковскому:

Я приехала в Москву тотчас почти после похорон Хомяковой, с которой мы были дружны. Нельзя видеть без благоговения скорбь Алексея Сте<пановича> — так скорбеть может только Христианин, но дай Бог вынести ему и не упасть. — Он огорчён глубоко, изменился весь, похудел страшно и пожелтел, но молится бодро и работает из всех сил. Когда не в силах писать вновь, то перечитывает написанное или пишет масляными красками портрет покойной. Все церковные службы, утреннюю, час обедни слушает каждый день, занимается и детьми, но они ещё так малы! Прыгали около гроба матери, радовались, что она так нарядна, и рассказывают, что она летает с Богом и около него.

— А. П. Елагина, Письмо В. А. Жуковскому 12 марта 1852 г.

Спустя ещё долгое время после утраты он не мог прийти в себя и заняться домашним хозяйством, которое оставалось всё это время в запустении. В письме А. Д. Блудовой в 1855 году он писал, что сидит «сиднем в своём уголке» более трёх лет[44].

Его мысли приняли покаянное направление. Он пришёл к заключению, «что вдовство есть духовное монашество, что надобно жить в чистоте более духовной, т. е. не прилепляться сердцем уже ни к какой женщине, а пребывать ей верным до самого гроба»[42].

Хомяков остался верным своему принципу и жил вдовцом до конца жизни. Ю. Ф. Самарин, близко общавшийся с Алексеем Степановичем, свидетельствовал, что жизнь Хомякова раздвоилась: «Днём он работал, читал, говорил, занимался своими делами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь, и вокруг него всё умолкало, начиналась для него другая пора…» Самарин рассказывал, что по ночам Хомяков молился об умершей с едва сдерживаемыми рыданиями. Алексей Степанович рассказывал архиепископу Казанскому Григорию (Постникову): «На днях, Высокопреосвященнейший Владыко, по воле Божией, похоронил я, на шестнадцатом году нашего брака, жену молодую, прекрасную, добрую, единственную любовь моей жизни и величайшее счастие, какое может дать жизнь земная»[11].

Биограф А. С. Хомякова В. Н. Лясковский сообщал, что после смерти жены Хомяков думал о ней не переставая. В это время он полюбил писать живописные портреты покойной супруги. Смерти жены посвящено проникновенное стихотворение поэта «Воскресение Лазаря», написанное в 1852 году[11]. 4 июня 1912 года стихи Хомякова положил на музыку С. В. Рахманинов. Романс фа минор с посвящением Ф. И. Шаляпину получил известность под названием «Воскрешение Лазаря»[45].

Вновь и вновь мысли философа обращались к причинам смерти Екатерины Михайловны. Ю. Ф. Самарин писал, что как только узнал о несчастье в семье Алексея Степановича, он взял отпуск и приехал к другу из Санкт-Петербурга в Москву. После некоторой паузы Хомяков смог рассказать ему обстоятельства болезни и смерти. Из объяснения Хомякова Самарину следовало, что «Екатерина Михайловна скончалась вопреки всем вероятностям вследствие необходимого стечения обстоятельств: он сам ясно понимал корень болезни и, зная твёрдо, какие средства должны были помочь, вопреки своей обыкновенной решительности усомнился употребить их»[4].

По сообщению Самарина со слов Хомякова, её лечили два доктора. Не установив истинного диагноза, они назначили ошибочное лечение, в результате которого вызвали новую болезнь, которая и свела в могилу его жену. Хомяков казнил себя за то, что уступил докторам и не настоял на прекращении губительного лечения. Самарин пишет далее, что когда он выслушал Хомякова, он возразил ему: «Всё кажется ему очевидным теперь, потому что несчастный исход болезни оправдал его опасения и вместе с тем изгладил из его памяти все остальные признаки, на которых он сам, вероятно, основывал надежду на выздоровление»[4]. Но Хомяков ответил Самарину: «Вы не поняли меня, я вовсе не хотел сказать, что легко было спасти её. Напротив, я вижу с сокрушительною ясностию, что она должна умереть для меня, именно потому, что не было причины умереть. Удар был направлен не на неё, а на меня. Я знаю, что ей теперь лучше, чем было здесь, да я-то забывался в полноте своего счастья»[13]. Таким образом, Хомяков искал духовный смысл в кончине Екатерины Михайловны[12]: «Я знаю, я уверен, что мне смерть её была нужна; что она, хотя и наказание, в то же время послана мне для исправления и для того, чтобы жизнь, лишённая всего, что её делало отрадною, была употреблена только на занятия и мысли серьёзные»[11]. Хомяков казнил не только докторов, но и себя. Он находил следующее объяснение своему былому благодушию: «Трудно было не забыться в той полноте невозмутимого счастья, которым я пользовался. Вы не можете понять, что значит эта жизнь вдвоём. Вы слишком молоды, чтобы оценить её». Но отныне, считал философ, он понёс заслуженное наказание за свою праздность: «Теперь вся прелесть жизни для меня утрачена. Радоваться жизни я не могу. <…> Остаётся исполнить мой урок. Теперь, благодаря Богу, не нужно будет самому себе напоминать о смерти, она пойдет со мной неразлучно до конца»[46].

В другом месте он писал так о своей невосполнимой потере: «Многим внутри себя обязан я своей покойной Катеньке, и часто слышатся мне внутренние упрёки за то, что я далеко не разработал и не разрабатываю всё наследство духовного добра, которое я получил от неё»[27].

Смерть Екатерины Михайловны кардинальным образом изменила жизнь Хомякова. Он уже не мог легко увлекаться, как раньше, случайной и разнообразной деятельностью, которая не являлась его прямым призванием. Сохраняя свою обычную общительность и приветливость, он, тем не менее, всегда хранил память о любимой жене. Все наиболее значительные богословские сочинения были написаны им после смерти Екатерины Михайловны[11][46].

Траур Н. В. Гоголя

Тяжелее всех смерть Екатерины Михайловны воспринял Н. В. Гоголь[40]. Доктор Тарасенков отмечал, что «смерть её не столько поразила мужа и родных, как поразила Гоголя… Он, может быть, впервые здесь видел смерть лицом к лицу…»[3]. На самом деле, это была не первая смерть, с которой столкнулся Н. В. Гоголь. Сопоставимая по тяжести душевная травма произошла с писателем после гибели горячо любимого им А. С. Пушкина в 1837 году. В 1839 году буквально на руках Гоголя умер молодой Иосиф Михайлович Виельгорский, отношениями с которым навеяно произведение Н. В. Гоголя «Ночи на вилле». Тяжело писатель переживал утрату своего друга Н. М. Языкова, умершего накануне 1847 года. Но ни одна из предыдущих потерь не имела столь роковых последствий, как смерть Е. М. Хомяковой. Сравнение доктора Тарасенкова вызвано тем, что если Хомяков хоть как-то мог сдерживать себя и скрывать свои эмоции, то Гоголь безраздельно отдался чувству скорби. Все последние годы страх смерти у писателя только нарастал, и кончина Хомяковой лишь усилила его прежнюю депрессию[7].

Смерть Хомяковой «как бы подкосила Гоголя. Он увидел в этом предзнаменование» для себя[6][46][12]. События, начиная с 26 января, гоголеведы нередко излагают в форме хронологии, и их последовательность незначительно отличается[6][47][4][48][46]:

  • 24 января[47] (или 25 января)[33] Гоголя посещает О. М. Бодянский и находит писателя «полного энергической деятельности». Приятели договариваются встретиться 27 числа у О. Ф. Кошелёвой на музыкальном вечере, посвящённом малорусской песне[33].
  • Суббота, 26 января. Смерть Е. М. Хомяковой. Сёстрам Аксаковым Гоголь признался позднее, что «боялся в тот день посылать узнавать о её здоровье и только ждал извещения от Хомяковых, которое и не замедлило прийти»[40].
  • Воскресение, 27 января. Новость о смерти Хомяковой становится известна московскому окружению Хомяковых. Первая панихида (со слов В. С. Аксаковой)[40][46][2].
  • Понедельник, 28 января. Первая панихида в доме Хомяковых (со слов В. И. Хитрово)[42][6] Гоголь едва отстоял панихиду до конца[40], при этом он старался не смотреть на умершую[6]. После панихиды он сказал обречённо Хомякову: «Всё для меня кончено»[46]; С. П. Шевырёву: «Ничто не может быть торжественнее смерти. Жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было бы смерти»[46]. Гоголь зашёл к сёстрам Аксаковым узнать место будущего захоронения Е. М. Хомяковой. Узнав, что хоронить будут рядом с братом Н. М. Языковым в Даниловом монастыре, он «покачал головой, сказал что-то об Языкове и задумался так, что нам страшно стало: он, казалось, совершенно перенёсся мыслями туда и так долго оставался в том же положении, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли»[40][46].
  • Вторник, 29 января. Похороны Хомяковой в Даниловом монастыре. Гоголь на них не был, сославшись на недомогание[40][6][46]. В. А. Воропаев предполагает, что именно в этот день Гоголь ездил в Преображенскую больницу к известному юродивому И. Я. Корейше, а не после 7 февраля, как писал доктор А. Т. Тарасенков, поскольку писатель не находил более ни в ком духовной поддержки, и «стремление встретиться с юродивым было для него, возможно, более важным, чем похороны Хомяковой»[46][4].
  • Среда, 30 января. Гоголь заказал вторую панихиду по Хомяковой в церкви Преподобного Симеона Столпника на Поварской, после которой писатель обрёл некоторое душевное равновесие. Аксаковым он рассказал: «Я теперь успокоился, сегодня я служил один в своём приходе панихиду по Катерине Михайловне; помянул и всех прежних друзей, и она как бы в благодарность привела их так живо всех передо мной. Мне стало легче. Но страшна минута смерти». — «Почему же страшна?» — спросили его Аксаковы. — «Только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти», — возразили они. — «Ну, об этом надобно спросить тех, кто прошёл через эту минуту», — ответил он[2][6]. «Очевидно, в церкви у него наблюдались зрительные галлюцинации с видениями поэта Языкова, Иосифа Виельгорского и других умерших», — замечает М. И. Давидов[7].
  • Пятница, 1 февраля. После обедни в приходской церкви Гоголь снова заходит к Аксаковым, Вера Аксакова вспоминает, что под впечатлением службы священника Алексия Соколова (впоследствии протопресвитера Храма Христа Спасителя) «мысли его были все обращены к тому миру». Разговор зашёл об Алексее Степановиче, которого Вера Сергеевна упрекнула за то, что он выезжает в свет и «потому что многие скажут, что он не любил своей жены». Но Гоголь возразил: «Нет, не потому, а потому, что эти дни он должен был бы употребить на другое; <…> Он должен был бы читать теперь Псалтирь, это было бы утешением для него и для души жены его»[40][46].
  • Воскресенье, 3 февраля. Снова после обедни у Аксаковых говорил о Псалтири. «Всякой раз как иду к вам, прохожу мимо Хомякова дома и всякий раз, и днём и вечером, вижу в окне свечу, теплящуюся в комнате Кате[рины] Мих[айловны], — там читают Псалтирь»[40][46].
  • Суббота, 9 февраля. Едет к А. С. Хомякову утешить его после потери жены и играет со своим крестником, как будто прощаясь с ним. Гоголь не был у Хомяковых с момента первой панихиды по умершей, то есть с 27 или с 28 января. Каждый день он ходил в церковь мимо их дома, но у Хомякова так и не был вплоть до 9 февраля. Вера Аксакова заметила по этому поводу: «Мне кажется, ему слишком тяжело было к нему ходить»[12]. Со следующего дня он перестал выезжать из дому совсем[6].

А. С. Хомяков так вспоминал об этих днях две недели спустя: «Смерть моей жены и моё горе сильно потрясли Гоголя; он говорил, что в ней для него снова умирают многие, которых он любил всею душою, особенно же Н. М. Языков. <…> С тех пор он был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства. Он говел и стал морить себя голодом, попрекая себя в обжорстве»[3]. Доктор А. Т. Тарасенков подтверждает его слова: «Постоянно занимаясь чтением книг духовного содержания, он любил помышлять о конце жизни, но с этого времени мысль о смерти и о приготовлении себя к ней, кажется, сделалась его преобладающею мыслью. Он ещё имел дух утешать овдовевшего мужа, но с этих пор приметна стала его наклонность к уединению; он стал дольше молиться, читал у себя Псалтырь по покойнице»[3].

Хорошо знавший Гоголя П. В. Анненков вспоминал: «Что касается до созерцания смерти, известно, как подействовал на весь организм его гроб г-жи Хомяковой, за которым он сам последовал вскоре в могилу»[49]. П. А. Кулиш писал, что Гоголь рассматривал смерть Хомяковой со своей высокой точки зрения и примирился с нею лишь у гроба усопшей. «Но это не спасло его сердце от рокового потрясения: он почувствовал, что болен тою самою болезнью, от которой умер отец его, — именно, что на него „нашёл страх смерти“»[3].

По мнению литературоведа К. В. Мочульского, Гоголь пророчески изобразил свою смерть в повести «Старосветские помещики». Писатель с юных лет опасался таинственного зова, «после которого следует неминуемо смерть». Николай Гоголь умер так же, как окончил свою жизнь Афанасий Иванович Товстогуб, герой его повести. «Он вдруг услышал, что позади его произнёс кто-то довольно явственным голосом: «Афанасий Иванович»… «Он весь покорился своему душевному убеждению, что Пульхерия Ивановна зовёт его: он покорился с волею послушного ребёнка, сохнул, кашлял, таял, как свечка, и, наконец, угас так, как она, когда уже ничего не осталось, что бы могло поддержать бедное её пламя». Мочульский считает, что это — точный диагноз болезни самого автора: Гоголь умер, потому что его позвала умершая Хомякова; он тоже «покорился» и тоже «истаял, как свечка»[50]. Сравнивая эпизод со смертью Хомяковой с фабулой «Старосветских помещиков», литературовед уподобляет тем самым отношения двух супругов отношениям двух друзей.

Однако гоголевед Ю. В. Манн считает, что к началу февраля боль от утраты Хомяковой у Гоголя несколько притупилась[47], пока не наступили другие обстоятельства, непосредственно не связанные со смертью Хомяковой, а именно встречи с Матфеем Константиновским и споры с ним в первых числах февраля по поводу «Мёртвых душ», не позволившие писателю окончательно выйти из депрессии. В. А. Воропаев и Н. Уракова указывают, что, истинная причина такой неожиданной для всех реакции Гоголя на смерть Е. М. Хомяковой едва ли будет когда-нибудь до конца разгадана, но несомненным остаётся одно: это было сильнейшее духовное потрясение[46][12]. Аналогичное по масштабам духовное потрясение, но в меньших масштабах пережил и А. С. Хомяков. С этим мнением соглашается В. Алексеев: «Можно высказать свои догадки, пофантазировать, попытаться проникнуть в подробности дружбы Хомякова и Гоголя, но всё это будет предположение, собственное видение автора»[13].

Акварель К. Гампельна, 1830-е; работа Шандора Козина; дагерротип, 1840-е; портрет кисти А. С. Хомякова, ок. 1850

Дети

Всего в браке с Хомяковым Екатерина Михайловна родила девять детей: четырёх сыновей и пять дочерей[24]. После её смерти осталось семь детей[40]. Двое старших сыновей, Степан и Фёдор, умерли ещё в детстве в 1838 году[24][комм. 4].

  • Степан (1837—1838).
  • Фёдор (1838).
  • Мария (1840—1919) — хранительница архивов Хомяковых, составивших основу «Музея 1840-х годов» в доме на Собачьей площадке в 1920-е годы.
  • Дмитрий (1841—1919) — земский деятель, публицист.
  • Екатерина (род. 24 мая 1843—1916?) — основательница Свято-Троицкого Серафимовского женского монастыря в Кабардино-Балкарии[комм. 5], незамужняя.
  • Анна (1844—1928), жена генерал-майора графа М. П. Граббе, погибшего в 1877 году в бою с турками.
  • София (1846—1902), незамужняя.
  • Ольга (1848—1932), жена сына тайного советника М. Н. Челищева (1818—1883), Алексея Михайловича (1847—1889). В 1919 году их дочь Мария Алексеевна Челищева (1886—1973) стала женой графа Н. А. Бобринского.
  • Николай (1850—1925) — председатель III Государственной думы.

Напишите отзыв о статье "Хомякова, Екатерина Михайловна"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Черейский Л. А. Языкова Екатерина Михайловна // [feb-web.ru/feb/pushkin/chr-abc/chr/chr-5212.htm Пушкин и его окружение] / АН СССР. Отд. лит. и яз. Пушкин. комис. Отв. ред. Вацуро В. Э. — 2-е изд., доп. и перераб.. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1989. — С. 521. — 544 с.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 Соколов Б. В. [www.litmir.me/br/?b=84242&p=229 Гоголь: энциклопедия]. — М.: Алгоритм, 2003. — 544 с. — (Энциклопедия великих писателей). — ISBN 5-9265-0001-2.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Вересаев В. В. [feb-web.ru/feb/gogol/critics/veg/veg-001-.htm Гоголь в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников]. — М., Л.: Academia, 1933. — 531 с. — 10 300 экз.
  4. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Воропаев В. А. [www.mosjour.ru/index.php?id=2053 Н. В. Гоголь и его окружение. Материалы к биобиблиографическому словарю] // Московский журнал. — М., 2014. — № 1 (288).
  5. ↑ Карпов А. А. Николай Васильевич Гоголь в его переписке. Предисловие // В кн.: Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах / Николаев Д.П. — М.: Худож. лит., 1988. — Т. 1. — С. 27. — 479 с. — (Переписка русских писателей). — 100 000 экз. — ISBN 5-280-00106-5.
  6. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Золотусский И. П. Гоголь. — Издание шестое. — М.: Мол. гвардия, 2007. — С. 471—472. — 485 [11] с. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1082). — 5 000 экз. — ISBN 5-235-03069-5.
  7. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Давидов М. И. [magazines.russ.ru/ural/2005/1/da14.html Тайна смерти Гоголя. Ещё одна версия] // Урал. — Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал», 2005. — № 1.
  8. ↑ 1 2 3 Калягин, 2014, p. 197.
  9. ↑ 1 2 3 4 Языкова, Е. В. [www.yazikov.org/kritika/tvorchestvo2.shtml Н. М. Языков]. Творчество Н. М. Языкова. — Кн. для учителя — М.: Просвещение, 1990. — 144 с. Проверено 7 февраля 2015.
  10. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Мельник В. И. [www.litrossia.ru/archive/182/history/4499.php Муза Мотовилова <«Служка» преподобного Серафима и сестра поэта Языкова>] // Литературная Россия. — М., 2006. — Вып. 10.02. — № 6.
  11. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Шкурская, Елена [msdm.ru/Links/2013-05-31-13-31-10/arhiv/335-116.html#_ftn10 Данилов монастырь]. Блажени алчущий и жаждущий правды. «Даниловский благовестник», вып. 11, 2000 г., с. 76—79 (03.02.2009). Проверено 17 января 2015.
  12. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Уракова Наталья [rys-arhipelag.ucoz.ru/publ/51-1-0-778 «…Прошу вас выслушать сердцем мою „Прощальную повесть“…» (О духовных причинах смерти Н. В. Гоголя)] // Лепта. — 1996. — № 28.
  13. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 Алексеев, Валерий [www.voskres.ru/literature/library/alekseev.htm Русское воскресение]. Страницы Москвы – Богучаровские страницы. Проверено 17 января 2015.
  14. ↑ 1 2 Мотовилов Н. А. [www.famhist.ru/famhist/klasson/001218f3.htm#0045bfac.htm Семейные истории]. Докладная записка Высокопреосвященнейшему Исидору митрополиту Санкт-Петербургскому и Новгородскому от Николая Александрова Мотовилова. — Записки Николая Александровича Мотовилова, служки Божией Матери и преподобного Серафима. Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский монастырь, «Отчий дом», М., 2009 (Отдел рукописей РНБ, фонд С.-Петербургской духовной академии). Проверено 5 февраля 2015.
  15. ↑ 1 2 3 4 Сторожко О. М. [myslo.ru/news/arhiv/article-6061 myslo.ru Новости]. Тайны личной жизни Алексея Хомякова (12.05.2009). Проверено 7 февраля 2015.
  16. ↑ 1 2 3 4 Сомин Н. В. [www.pereprava.org/trust/2945-aleksey-homyakov-semeynoe-vospitanie-katenka.html Переправа]. Алексей Хомяков: семейное воспитание. Катенька. Культурно-просветительское сообщество «Переправа» (26.07.2014). Проверено 7 февраля 2015.
  17. ↑ 1 2 3 Кошелев В. А. [books.google.ru/books?ei=6bzVVNOfGeXXyQOMx4KYAQ&hl=ru&id=4TIYAQAAIAAJ&dq=екатерина+михайловна+языкова+хомякова&focus=searchwithinvolume&q=жена «Прихоть головы»: заметки о лирике Хомякова] // А. С. Хомяков: проблемы биографии и творчества. Хмелитский сборник: сб. ст. / отв. ред. В. А. Кошелев. — Смоленск: СГПУ, 2002. — Вып. 5. — С. 36—73.
  18. ↑ Лясковский В. Н. Алексей Степанович Хомяков, его биография и учение // Русский архив. — М., 1896. — № 11. — С. 337—510.
  19. ↑ 1 2 3 Кошелев В. А. [nsportal.ru/shkola/literatura/library/2012/07/10/khrestomatiya-tema-molitvy-v-literature Поэт и «прозатор» (А. С. Хомяков)] // Литература в школе. — М., 1997. — № 1. — С. 20—33.
  20. ↑ 1 2 Скороход, Ирина [www.btula.ru/fullbrend_108.html Тула Бренд]. Алексей Степанович Хомяков. Музейно-архитектурный комплекс усадьбы Богучарово (2012.04.24). Проверено 7 февраля 2015.
  21. ↑ 1 2 3 Шапошников, 1928, p. 154.
  22. ↑ Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. — М.: Яз. рус. культуры, 1999. — С. 218. — 559 с., [8] л. ил., портр., факс. с. — («Studia historica»).
  23. ↑ Шенрок В. И. Н. М. Языков // Вестник Европы. — СПб., 1897. — № 12. — С. 609—610.
  24. ↑ 1 2 3 4 Хомяков А. С. Парадоксы Хомякова: Предисловие // [predanie.ru/lib/book/83936/ Сочинения в двух томах] / Кошелев В. А. — Работы по историософии. — М.: Московский философский фонд. Издательство «Медиум», 1994. — Т. 1. — С. 5—6. — 590 с. — (Из истории отечественной философской мысли). — 15 000 экз. — ISBN 5-85133-009-0.
  25. ↑ А. М. Ловягин. Хомяков, Алексей Степанович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб., 1901. — Т. 21: Фабер — Цявловский. — С. 397—411.
  26. ↑ Благова Т. И. Родоначальники славянофильства. А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. — М.: Высшая школа, 1995. — С. 37. — 350 с. — («Философские портреты»). — ISBN 5-06-002855-0.
  27. ↑ 1 2 Боголюбов Н. М. Репринтное издание. Харьков, 1905 // [books.google.ru/books?id=ZI3sBQAAQBAJ&pg=PA22&dq=хомякова+екатерина+михайловна&hl=ru&sa=X&ei=yBnSVN-JKYTZywO5xoKoBg&ved=0CD8QuwUwBg#v=onepage&q=хомякова%20екатерина%20михайловна&f=false Алексей Степанович Хомяков. Историко-психологический очерк]. — М.: Книга по требованию, 2011. — С. 22. — 72 с. — («Книжный ренессанс»). — ISBN 978-5-458-12200-9.
  28. ↑ 1 2 3 4 Кара-Мурза А. А. Николай Алексеевич Хомяков. «Так бы и не уезжал из деревни, если бы не эта политика» // [books.google.ru/books?id=rmZ7E8KyUJ0C&pg=PA23&dq=хомякова+языкова+екатерина+михайловна&hl=ru&sa=X&ei=ARzTVIjHAcWfyAPV04CoDQ&ved=0CEAQ6AEwBzgK#v=onepage&q=хомякова%20языкова%20екатерина%20михайловна&f=false Интеллектуальные портреты: Очерки о русских политических мыслителях XIX–XX вв.]. — М.: ИФ РАН, 2006. — Т. 1. — С. 23—24. — 180 с. — ISBN 5-9540-0061-1.
  29. ↑ Тарасов Борис [www.nasledie-rus.ru/podshivka/7108.php А. С. Хомяков: взгляд на человека и историю] // Наше наследие. — М., 2004. — № 71. — С. 87. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0234-1395&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0234-1395].
  30. ↑ 1 2 Пирожкова Т. Ф. [books.google.ru/books?id=iRCjAAAAQBAJ&pg=PT104&dq=хомякова+языкова+екатерина+михайловна&hl=ru&sa=X&ei=ARzTVIjHAcWfyAPV04CoDQ&ved=0CBoQ6AEwADgK#v=onepage&q=хомякова%20языкова%20екатерина%20михайловна&f=false А. С. Хомяков и Д. А. Валуев] // А. С. Хомяков — мыслитель, поэт, публицист. — М.: Языки славянских культур, 2007. — Т. 1. — ISBN 5-9551-0183-7.
  31. ↑ Хомяков, ПСС, т. 8, 1900, p. 191.
  32. ↑ 1 2 3 Шапошников, 1928, p. 153.
  33. ↑ 1 2 3 Гиппиус В. В. Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники... — М.: Аграф, 1999. — С. 464. — («Литературная мастерская»). — 3 000 экз. — ISBN 5-7784-0073-X.
  34. ↑ Богачёв С. В.; Савенко С. Н. [www.kmvline.ru/arch_kislovodsk/63.php КМВ Лайн]. Архитектура старого Кисловодска. Дача Хомяковых. Пятигорский информационно-туристский портал. Проверено 9 февраля 2015.
  35. ↑ Шапошников, 1928, p. 167.
  36. ↑ Шапошников, 1928, p. 155.
  37. ↑ Языков Н. М. [feb-web.ru/feb/litnas/texts/l58/l58-547-.htm ФЭБ Фундаментальная электронная библиотека]. Письмо Языковым Е. М. и П. М., 28 июня 1835 г.<Языково>. М.: Изд-во АН СССР (1952). — Пушкин. Лермонтов. Гоголь / АН СССР. Отд-ние лит. и яз. С. 547—548. — (Лит. наследство; Т. 58). Проверено 6 февраля 2015.
  38. ↑ 1 2 Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах / Николаев Д.П. — М.: Худож. лит., 1988. — Т. 2. — С. 370—375. — 527 с. — («Переписка русских писателей»). — 100 000 экз. — ISBN 5-280-00106-6.
  39. ↑ Хомякова Е. М. [feb-web.ru/feb/litnas/texts/l58/l58-6202.htm ФЭБ Фундаментальная электронная библиотека]. Письмо Языкову Н. М., <21 мая 1842 г. Москва.>. М.: Изд-во АН СССР (1952). — Пушкин. Лермонтов. Гоголь / АН СССР. Отд-ние лит. и яз. С. 620—621. — (Лит. наследство; Т. 58). Проверено 6 февраля 2015.
  40. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Аксакова В. С. Письмо к М. И. Гоголь // [az.lib.ru/a/aksakow_s_t/text_0100.shtml в кн.: Аксаков С. Т., Собрание сочинений в 5 т.: «История моего знакомства с Гоголем»]. — М.: Правда, 1966. — Т. 3. — С. 143—376. — 408 с. — (Библиотека «Огонёк»).
  41. ↑ Чижов Ф. В. [feb-web.ru/feb/litnas/texts/l58/l58-703-.htm ФЭБ Фундаментальная электронная библиотека]. Письмо Хомяковой Е. М., 10 августа 1847 г. Прилуки 703. АН СССР. Отд-ние лит. и яз. — М.: Изд-во АН СССР (1952). — Лит. наследство; Т. 58. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. Проверено 5 февраля 2015.
  42. ↑ 1 2 3 4 5 6 Хитрово В. И. [www.nasledie-rus.ru/podshivka/7109.php Воспоминания об Алексее Степановиче Хомякове] // Наше наследие. — М., 2004. — № 71. — С. 92—94. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0234-1395&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0234-1395].
  43. ↑ Лидин В. Г. [feb-web.ru/feb/rosarc/ra1/ra1-243-.htm ФЭБ Фундаментальная электронная библиотека]. Перенесение праха Н. В. Гоголя (1994). — Публ. [вступ. ст. и примеч.] Л. Ястржембского // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 243—246. — [Т.] I. Проверено 5 февраля 2015.
  44. ↑ «Русская беседа»: История славянофильского журнала: Исследования. Материалы. Постатейная роспись / Егоров Б. Ф., Петковский А. М., Фетисенко О. Л. — СПб.: Издательство «Пушкинский Дом», 2011. — С. 19. — 568 с. — (Славянофильский архив; Кн. 1). — 1000 экз. — ISBN 978-5-91476-017-2.
  45. ↑ Антипов В.И. [valentinantipov.com/2012/10/25/творчество-с-в-рахманинова-1911-1917-и-1918-1940-г/ Dr Valentin Antipov]. Творчество С. В. Рахманинова 1911 — 1917 и 1918 — 1940 годов: Великий Художник (25.10.2012). — Предметно-тематический указатель произведений С. В. Рахманинова. Русское музыкальное издательство. 2010—2012. Литературные наброски. Научные исследования. Проверено 1 февраля 2015.
  46. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Воропаев В. А. [www.portal-slovo.ru/philology/37155.php?element_id=37155&SHOWALL_1=1 Образовательный портал «Слово»]. Последние дни Гоголя как духовная и научная проблема (2007). — Филология. Литература XIX века. Проверено 31 января 2015.
  47. ↑ 1 2 3 Манн Ю. В. В поисках живой души. «Мёртвые души». Писатель — критика — читатель. — М.: Книга, 1984. — С. 324. — 415 с. — («Судьбы книг»). — 75 000 экз.
  48. ↑ Молодцов А. М. [triumfator.ucoz.ru/publ/5-1-0-4 Книга Судеб.]. Хронология и библиография (08.01.2009). Проверено 31 января 2015.
  49. ↑ Анненков П. В. Гоголь в Риме летом 1841 года // [feb-web.ru/feb/gogol/critics/gvs/gvs-230-.htm Литературные воспоминания] / Гей Н. К. — М.: Худож. лит., 1983. — С. 93. — 694 с. — (Серия «Литературные мемуары»). — 75 000 экз.
  50. ↑ Мочульский К. В. «Духовный путь Гоголя» // [feb-web.ru/feb/gogol/critics/moc/moc-005-.htm Гоголь. Соловьев. Достоевский] / Сост. и послесловие В. М. Толмачева; Примеч. К. А. Александровой. — М.: «Республика», 1995. — С. 5—60. — 606 с. — («Прошлое и настоящее»). — ISBN 5-250-02483-1.

Комментарии

  1. ↑ В «Докладной записке Высокопреосвященнейшему Исидору митрополиту Санкт-Петербургскому и Новгородскому» Н. А. Мотовилова от 1861 года хронология событий несколько путается: знакомство с Екатериной он относит к 1830 г., время, когда он делал ей предложение, он указывает и 1832, и 1833 год, и так далее. В этой же записке Мотовилов рассказывал об обстоятельствах его ареста в 1833 году по распоряжению исправляющего должность симбирского гражданского губернатора Александра Михайловича Загряжского, который, увещевая Мотовилова раскрыть мнимое тайное общество заговорщиков, обещал ему в обмен, в числе всего прочего, содействовать тому, «чтобы государыня императрица Александра Фёдоровна сама не только высватала за меня Екатерину Михайловну Языкову — страстно любимую тогда мною, — бывшую потом за Алексеем Степановичем Хомяковым, но и то, чтобы сама же Государыня соблаговолила быть нашею посаженою материю».
  2. ↑ Ещё одно противоречие источников. Ниже сообщается, что венчание происходило в Георгиевской церкви Георгиевского монастыря.
  3. ↑ Вессель — имя Николая в семейном кругу Языковых; Екатерина — Катон, Котёл; Прасковья — Пикоть и т. д.
  4. ↑ Об этом событии написано стихотворение А. С. Хомякова «К детям» («Бывало, в глубокий полуночный час…», 1839).
  5. ↑ См. Совхозное (Кабардино-Балкария)#История.

Литература

  • Калягин Николай. [books.google.ru/books?id=L4GiAwAAQBAJ&pg=PA196&lpg=PA196&dq=хомякова+екатерина+михайловна&source=bl&ots=6AGMi9g5cL&sig=pJRDRT-t1LjiGtUulnOjPz8Ctd4&hl=ru&sa=X&ei=6bXPVMmxDqqfygOqpYDIDA&ved=0CC0Q6AEwBTgK#v=onepage&q=хомякова%20екатерина%20михайловна&f=false Чтения о русской поэзии. Чтение десятое] // Москва. — М., 2014. — № 6. — С. 186—198.
  • Хомяков А. С. Письма к Е. М. Хомяковой // [books.google.ru/books?id=TGDsBQAAQBAJ&lpg=PA191&dq=хомякова%20екатерина%20михайловна&hl=ru&pg=PA10#v=twopage&q=хомякова%20екатерина%20михайловна&f=true Полное собрание сочинений в восьми томах]. — Издание третье. — М.: Университетская типография, 1900. — Т. 8. — С. 11—18. — 543 с.
  • Шапошников Б. В. [dbs.rub.de/gachn/files/Jurnal_GAHN_Iskusstvo_t4_kniga_1-2.pdf Письма Е. М. Языковой о Пушкине] // Государственная Академия художественных наук Искусство. — М.: Издательство ГАХН, 1928. — Т. IV, № 1—2. — С. 153—168.

Ссылки

  • [www.famhist.ru/famhist/klasson/001218f3.htm#0045bfac.htm Записки Николая Александровича Мотовилова, служки Божией Матери и преподобного Серафима].
  • [ru.rodovid.org/wk/Запись:349321 Екатерина Михайловна Хомякова] // Родовод.
  • [books.google.ru/books?id=iRCjAAAAQBAJ&pg=PT104&dq=хомякова+языкова+екатерина+михайловна&hl=ru&sa=X&ei=ARzTVIjHAcWfyAPV04CoDQ&ved=0CBoQ6AEwADgK#v=onepage&q=хомякова%20языкова%20екатерина%20михайловна&f=false А. С. Хомяков — мыслитель, поэт, публицист, Том 1]


Отрывок, характеризующий Хомякова, Екатерина Михайловна

Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».
«Петербург, 23 го ноября.
«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».


Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского союза – графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых видных мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У нее бывали господа французского посольства и большое количество людей, известных своим умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.
Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания императоров, и оттуда привезла эти связи со всеми Наполеоновскими достопримечательностями Европы. В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам Наполеон, заметив ее в театре, сказал про нее: «C'est un superbe animal». [Это прекрасное животное.] Успех ее в качестве красивой и элегантной женщины не удивлял Пьера, потому что с годами она сделалась еще красивее, чем прежде. Но удивляло его то, что за эти два года жена его успела приобрести себе репутацию
«d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle». [прелестной женщины, столь же умной, сколько красивой.] Известный рrince de Ligne [князь де Линь] писал ей письма на восьми страницах. Билибин приберегал свои mots [словечки], чтобы в первый раз сказать их при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники, поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде. Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот вот обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и всё таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала.
Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей, светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur [большой барин], никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены, служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не приобретается искусственно и который потому то и внушает невольное уважение. Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут или нет les messieurs de l'ambassade [служащие при посольстве], шамкая говорил свои мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение о чудаке муже de la femme la plus distinguee de Petersbourg [самой замечательной женщины в Петербурге] уже так установилось, что никто не принимал au serux [всерьез] его выходок.
В числе многих молодых людей, ежедневно бывавших в доме Элен, Борис Друбецкой, уже весьма успевший в службе, был после возвращения Элен из Эрфурта, самым близким человеком в доме Безуховых. Элен называла его mon page [мой паж] и обращалась с ним как с ребенком. Улыбка ее в отношении его была та же, как и ко всем, но иногда Пьеру неприятно было видеть эту улыбку. Борис обращался с Пьером с особенной, достойной и грустной почтительностию. Этот оттенок почтительности тоже беспокоил Пьера. Пьер так больно страдал три года тому назад от оскорбления, нанесенного ему женой, что теперь он спасал себя от возможности подобного оскорбления во первых тем, что он не был мужем своей жены, во вторых тем, что он не позволял себе подозревать.
– Нет, теперь сделавшись bas bleu [синим чулком], она навсегда отказалась от прежних увлечений, – говорил он сам себе. – Не было примера, чтобы bas bleu имели сердечные увлечения, – повторял он сам себе неизвестно откуда извлеченное правило, которому несомненно верил. Но, странное дело, присутствие Бориса в гостиной жены (а он был почти постоянно), физически действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало бессознательность и свободу его движений.
– Такая странная антипатия, – думал Пьер, – а прежде он мне даже очень нравился.
В глазах света Пьер был большой барин, несколько слепой и смешной муж знаменитой жены, умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим духовным сомнениям и радостям.


Он продолжал свой дневник, и вот что он писал в нем за это время:
«24 ro ноября.
«Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел к должности (Пьер по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов), возвратился к обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и пил умеренно и после обеда списывал пиесы для братьев. Ввечеру сошел к графине и рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно было делать, когда все уже громко смеялись.
«Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи Великий, помоги мне ходить по стезям Твоим, 1) побеждать часть гневну – тихостью, медлением, 2) похоть – воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты, но не отлучать себя от а) государственных дел службы, b) от забот семейных, с) от дружеских сношений и d) экономических занятий».
«27 го ноября.
«Встал поздно и проснувшись долго лежал на постели, предаваясь лени. Боже мой! помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям Твоим. Читал Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришел брат Урусов, беседовали о суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал было осуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том, что истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой – враг мой. Посетили меня братья Г. В. и О., была приуготовительная беседа для принятия нового брата. Они возлагают на меня обязанность ритора. Чувствую себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи столбов и ступеней храма. 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого Духа. Брат О. был очень красноречив. Вечером совершилось принятие. Новое устройство помещения много содействовало великолепию зрелища. Принят был Борис Друбецкой. Я предлагал его, я и был ритором. Странное чувство волновало меня во всё время моего пребывания с ним в темной храмине. Я застал в себе к нему чувство ненависти, которое я тщетно стремлюсь преодолеть. И потому то я желал бы истинно спасти его от злого и ввести его на путь истины, но дурные мысли о нем не оставляли меня. Мне думалось, что его цель вступления в братство состояла только в желании сблизиться с людьми, быть в фаворе у находящихся в нашей ложе. Кроме тех оснований, что он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей ложе N. и S. (на что я не мог ему отвечать), кроме того, что он по моим наблюдениям не способен чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного, я не имел оснований сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и всё время, когда я стоял с ним с глазу на глаз в темной храмине, мне казалось, что он презрительно улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его обнаженную грудь шпагой, которую я держал, приставленною к ней. Я не мог быть красноречив и не мог искренно сообщить своего сомнения братьям и великому мастеру. Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути, выводящие из лабиринта лжи».
После этого в дневнике было пропущено три листа, и потом было написано следующее:
«Имел поучительный и длинный разговор наедине с братом В., который советовал мне держаться брата А. Многое, хотя и недостойному, мне было открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем. Третье имя, имя поизрекаемое, имеющее значение Всего . Беседы с братом В. подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели. При нем нет места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим святым, всё обнимающим учением. Науки человеческие всё подразделяют – чтобы понять, всё убивают – чтобы рассмотреть. В святой науке Ордена всё едино, всё познается в своей совокупности и жизни. Троица – три начала вещей – сера, меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении с солью, огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого притягивает меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит отдельные тела. Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность – Христос, Дух Святой, Он».
«3 го декабря.
«Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен. После вышел и ходил по зале. Хотел размышлять, но вместо того воображение представило одно происшествие, бывшее четыре года тому назад. Господин Долохов, после моей дуэли встретясь со мной в Москве, сказал мне, что он надеется, что я пользуюсь теперь полным душевным спокойствием, несмотря на отсутствие моей супруги. Я тогда ничего не отвечал. Теперь я припомнил все подробности этого свидания и в душе своей говорил ему самые злобные слова и колкие ответы. Опомнился и бросил эту мысль только тогда, когда увидал себя в распалении гнева; но недостаточно раскаялся в этом. После пришел Борис Друбецкой и стал рассказывать разные приключения; я же с самого его прихода сделался недоволен его посещением и сказал ему что то противное. Он возразил. Я вспыхнул и наговорил ему множество неприятного и даже грубого. Он замолчал и я спохватился только тогда, когда было уже поздно. Боже мой, я совсем не умею с ним обходиться. Этому причиной мое самолюбие. Я ставлю себя выше его и потому делаюсь гораздо его хуже, ибо он снисходителен к моим грубостям, а я напротив того питаю к нему презрение. Боже мой, даруй мне в присутствии его видеть больше мою мерзость и поступать так, чтобы и ему это было полезно. После обеда заснул и в то время как засыпал, услыхал явственно голос, сказавший мне в левое ухо: – „Твой день“.
«Я видел во сне, что иду я в темноте, и вдруг окружен собаками, но иду без страха; вдруг одна небольшая схватила меня за левое стегно зубами и не выпускает. Я стал давить ее руками. И только что я оторвал ее, как другая, еще большая, стала грызть меня. Я стал поднимать ее и чем больше поднимал, тем она становилась больше и тяжеле. И вдруг идет брат А. и взяв меня под руку, повел с собою и привел к зданию, для входа в которое надо было пройти по узкой доске. Я ступил на нее и доска отогнулась и упала, и я стал лезть на забор, до которого едва достигал руками. После больших усилий я перетащил свое тело так, что ноги висели на одной, а туловище на другой стороне. Я оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на большую аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание. Я проснулся. Господи, Великий Архитектон природы! помоги мне оторвать от себя собак – страстей моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне достигнул».
«7 го декабря.
«Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад очень, и желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало молодое, и он мне тихо что то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я не могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что то тут случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что то говорил. А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь в его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил, пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное относилось; но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг очутились мы в спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на край, и я будто пылал к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто у меня спрашивает: „Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие? Узнали ли вы его? Я думаю, что вы уже его узнали“. Я, смутившись сим вопросом, отвечал, что лень мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал головой. И я ему, еще более смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою, по его совету, но не как муж жены своей. На это он возразил, что не должно жену лишать своей ласки, дал чувствовать, что в этом была моя обязанность. Но я отвечал, что я стыжусь этого, и вдруг всё скрылось. И я проснулся, и нашел в мыслях своих текст Св. Писания: Живот бе свет человеком, и свет во тме светит и тма его не объят . Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и светлое. В этот день получил письмо от благодетеля, в котором он пишет об обязанностях супружества».
«9 го декабря.
«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он говорит: „Приметил ли ты, что у меня лицо другое?“ Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: „Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился“, и думаю между тем: „Правду ли я сказал?“ И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: „это я написал“. И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь».


Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Хомякова,_Екатерина_Михайловна&oldid=80511093»