Двигубский, Иван Алексеевич

Иван Алексеевич Двигубский
Дата рождения:	24 февраля (7 марта) 1771(1771-03-07)
Место рождения:	Короча, ныне Белгородская область
Дата смерти:	30 декабря 1839 (11 января 1840)(1840-01-11) (68 лет)
Место смерти:	Кашира, ныне Московская область
Страна:	Россия
Научная сфера:	ботаника, зоология, медицина
Место работы:	Московский университет
Учёная степень:	доктор медицинских наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Московский университет
Известен как:	создатель ряда учебников и учебных пособий по ботанике
Награды и премии:

Систематик живой природы

Автор наименований ряда ботанических таксонов. В ботанической (бинарной) номенклатуре эти названия дополняются сокращением «Dwig.». [www.ipni.org/ipni/idAuthorSearch.do?id=2427-1 Персональная страница] на сайте IPNI Страница на Викивидах

Ива́н Алексе́евич Двигу́бский (24 февраля (7 марта) 1771 (по др. данным — 1772) — 30 декабря 1839 (11 января 1840)) — российский естествоиспытатель, заслуженный профессор (с 1830) и ректор Московского университета (1826—1833). Чтением лекций и изданием своих трудов на русском языке он способствовал распространению естествознания и естественно-исторического образования в России. Разработал русскую ботаническую номенклатуру и ввёл ряд новых русских ботанических терминов.

Биография

Сын священника. Среднее образование получил в Харьковском коллегиуме, по окончании которого был оставлен там учителем риторики. В 1793 году поступил на медицинский факультет Московского университета, который окончил в 1796 году с золотою медалью за сочинение «De generatione». Был назначен смотрителем кабинета естественной истории. Адъюнкт Московского университета с 1798 года после защиты диссертации «De amphibiis Mosquiensibus» (Амфибии Московской губернии); начал читать лекции по естественной истории в университете, а в университетском пансионе преподавать естественную историю и физику.

В 1802 году Двигубский защитил диссертацию «Primitiae Faunae Mosquiensis etc…» (Первенки Московской фауны) на степень доктора медицины и был отправлен в Западную Европу, где слушал лекции в Париже, Гёттингене и Вене у Блюменбаха и Фаркуа.

Двигубский призывал русских учёных писать научные сочинения на русском языке:

До тех пор пока русский язык не будет в должном уважении у самих русских, до тех пор трудно произвести что-нибудь хорошее. Когда пишут для русских, а учат их наукам не на русском языке, откуда можно подчерпнуть знание отечественного языка и привязанность к нему? В целой Европе, может быть, одна Россия не гордится своим языком…

В 1804 году заочно был избран экстраординарным профессором Московского университета. Ординарный профессор с 1808 года. С 1809 года в течение 18 лет бессменный секретарь Совета университета.

Преподавая физику в пансионе, Двигубский написал один из первых русских учебников по физике (1808), получивший широкую известность. После пожара 1812 года, в апреле 1813 года Двигубский возглавил кафедру физики и активно участвовал в восстановлении демонстрационного курса лекций и физического кабинета.

Был деканом отделения физических и математических наук в период с мая 1818-го по сентябрь 1826 года; ректором Московского университета в 1826—1833 годах, заведующим кафедрой ботаники Московского университета (1827—1833). С 1830 года — заслуженный профессор Московского университета.

Председатель Общества любителей российской словесности с 1830 года; действительный статский советник с 1833 года.

Оставив в 1833 году университет, Двигубский уехал из Москвы в Каширу, но не прекратил своих научных занятий: этот период своей жизни он посвятил главным образом составлению руководств по сельскому хозяйству.

Прославил своё имя публикацией в 1828 году первой русскоязычной сводки о флоре Подмосковья — «Московская флора, или описание растений, дикорастущих в Московской губернии», включавшей 924 вида, а также краткого определителя дикорастущих растений окрестностей Москвы («Лёгкий способ распознавать дикорастущие на полях Московских растения»), выдержавшего два издания (1827 и 1838 годы). Написал также один из первых русских учебников физики (1808, 3-е изд., ч. 1—2; 1824—1825).

Труды и переводы

• О строении частей человеческого тела, или первые черты анатомии, соч. Пленка, перев. с латинского, 1796;
• Наставление сочинять рецепты, соч. Пихлера, перев. с лат. 1796;
• Повивальное искусство, соч. Пленка, перев. с лат., 1797;
• De amphibiis Mosquiensibus, 1798;
• Primitiae Faunae Mosquiensis, seu enumeratio animalium, quae sponte circa Mosquam vivunt, 1802;
• Prodromus Faunae Rossicae. Götting. 1804;
• Pars I. Mamoria. Accedit tabula aeuea (Указание млекопитающих в России, с изображением малоизвестного тогда за границей русского животного — Serex caecutieus Zaxmauni;
• Начальные основания ботаники, 1805;
• Слово о нынешнем состоянии земной поверхности, 1806;
• Начальные основания технологии, или краткое показание работ, на заводах и фабриках производимых, 2 части, 1807—1808;
• Физика (для благородных воспитанников университетского пансиона), 1808 (1-е изд.), 1814 (2-е изд.), 1824—1825 (3-е изд.) ([dlib.rsl.ru/viewer/01007844688#?page=5 Ч. 1], [dlib.rsl.ru/viewer/01007844689#?page=1 Ч. 2]);
• Таблицы животных, растений и минералов (для воспитанников университетского пансиона) 1808 (1-е изд.), 1815 (2-е изд.);
• Начальные основания естественной истории растений, 1811, 1823 (2-е расшир. изд.) — рассмотрены терминология, анатомия, физиология, патология, системы растений и история ботаники;
• Речь в память профессора Страхова, 1814;
• Краткое описание всех животных четвероногих и китов, которые водятся в пределах российского государства, с показанием мест, где именно они водятся, 1816;
• Описание и изображение всех животных российской империи, после 1817;
• Список физических инструментов Московского Университета, 1821;
• Изъяснение таблицы, представляющей главное разделение животных, 1825;
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003560777#?page=1 Московская флора], 1828;
• Легкий способ распознавать дикорастущие на полях московских растения, 1827;
• Изображение растений, преимущественно российских, употребляемых в лекарства и таких, которые наружным видом с ними сходны и часто за них принимаются, но лекарственных сил не имеют, 3 части (9 тетрадей) 1821—1831 ([dlib.rsl.ru/viewer/01003824791#?page=1 Ч. 1], [dlib.rsl.ru/viewer/01003824790#?page=1 Ч. 2-1]) — одна из первых (на русском языке) иллюстрированных сводок по лекарственным растениям, содержащая 200 цветных таблиц;
• Московская флора, или Описание растений, дикорастущих в Московской губернии, 1828;
• Опыт естественной истории всех животных Российской империи, 1830—1833;
• Краткая ботаника в теперешнем её усовершенствовании Д. Линдлея, 1836;
• Начальные основания естественной истории;
• Лексикон городского и сельского хозяйства (12 частей), 1836—1839; ([dlib.rsl.ru/viewer/01003819761#?page=7 Т. 1], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819760#?page=7 Т. 2], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819759#?page=7 Т. 3], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819758#?page=7 Т. 4], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819757#?page=7 Т. 5], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819757#?page=7 Т. 6], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819755#?page=7 Т. 7], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819754#?page=7 Т. 8], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819753#?page=7 Т. 9], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819752#?page=5 Т. 10], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819752#?page=5 Т. 11], [dlib.rsl.ru/viewer/01003819750#?page=7 Т. 12])
• Главные правила садоводства Д. Линдлея, переведённые с английского, 1839.

Кроме того Двигубский в течение 10 лет издавал журнал «Новый магазин естественной истории, физики, химии и сведений экономических». В этом журнале, кроме статей самого И. А. Двигубского, были помещены многие оригинальные статьи профессоров Ловецкого, Максимовича, Галахова и других.

Награды

Награждён орденами Св. Владимира IV степени (1811), Св. Анны II степени (1824), Св. Анны II степени с алмазными украшениями (1828), бриллиантовым перстнем (1831), бронзовой дворянской медалью 1812 г. (1816).

Литература

• Двигубский, Иван Алексеевич // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>  (Проверено 20 октября 2011)
• Двигубский, Иван Алексеевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.  (Проверено 20 октября 2011)
• Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Двигубский, Иван Алексеевич

– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.