Нок, Альберт Джей

Альберт Джей Нок (англ. Albert Jay Nock, 13 октября 1870, Скрентон — 19 августа 1945, Род-Айленд) — американский анархист-либертарианец, педагог и общественный критик начала-середины XX в.

Жизнь и работа

На протяжении всей своей жизни, Нок был довольно скрытным человеком, так что детали его личной жизни были известны лишь его партнёрам по работе. Он родился в Скрэнтоне, штат Пенсильвания в семье сталевара и по совместительству священника Епископальной церкви США, однако вырос он в Бруклине, штат Нью-Йорк. Нок учился в колледже Святого Стефана (ныне известен как Bard College) в период 1884—1888, там же он присоединился к братству Сигма Альфа Эпсилон. После получения образования он имел короткую карьеру игрока младшей бейсбольной лиги, затем учился в духовной семинарии и был рукоположён в сан епископа в 1897 г. В 1900 г. Нок женился на Агнес Грумбин и имел от этого брака двоих детей, однако развёлся с женой уже спустя несколько лет после свадьбы. В 1909 г. Нок оставляет клерикальную деятельность и становится журналистом.

В 1914 году Нок попал в штат сотрудников журнала «The Nation», поддерживавшего в то время либеральный капитализм. Нок был близко знаком с влиятельным политиком и оратором Уильямом Дженнингсом Брайаном, и в 1915 г. отправился в Европу по специальному поручению Брайана, который был тогда госсекретарём. Нок также был в дружбе со многими лидерами движения джорджистов, один из которых был его епископом в Епископальной Церкви. Тем не менее, хотя Нок был пожизненным поклонником Генри Джорджа, он часто был не в ладах с разного рода левыми движениями, считавшими себя его наследниками. Кроме того, Нок был под влиянием антиколлективистских трудов немецкого социолога Франца Оппенгеймера, чья самая известная работа, «Der Staat (Государство)», была опубликована на английском в 1915 г. В своих собственных трудах Нок в дальнейшем базировался на выводе Оппенгеймера, гласившем что все человеческие устремления можно свести к двум формам: продуктивной, экономическими методами, и паразитарной, политическими методами.

В период между 1920 и 1924 г. Нок был соредактором журнала «The Freeman», изначально задуманного как печатный орган движения за единый налог. Издание финансировалось богатой супругой другого журнального редактора, Фрэнсиса Нильсона, хотя ни Нок, ни Нильсон не были правоверными фанатиками единого налога. Для «The Freeman» писали такие знаменитости, как Чарльз-Остин Бёрд, Бертран Рассел, Томас Манн, Льюис Мамфорд, Линкольн Стеффенс, Торнстон Веблен, Уильям Генри Чемберлин, Луис Унтермейер и Сюзанна Лафолет, более либертарно настроенная кузина сенатора Роберта Лафолета. Критик Г.Л. Менкен писал, что «Стараниями редакторов, всего лишь за три года „Freeman“ установил планку, которую впоследствии никому из аналогичных экономических изданий не удалось превысить. Они были хорошо информированы, а иногда даже поучающи, но никогда не было ни малейшего следа педантизма в них.» Когда из-за убыточности «Freeman» в 1924 г. перестал выходить, Нок начал карьеру журналиста-фрилансера в Нью-Йорке и Брюсселе.

В середине 1920-х гг. небольшая группа богатых американских поклонников профинансировала литературные и исторические работы Нока, чтобы дать ему возможность следовать своим собственным интересам. Вскоре после этого он опубликовал свою биографию Томаса Джефферсона. Когда его «Jefferson» был в 1928 году опубликован, Г.Л. Менкен похвалил эту работу как «работу очень тонкого и ловкого мастера», очищенную от «огромной горы идеологической шелухи, набросанной над костями Джефферсона» и обеспечивающую чёткий и ясный обзор Джефферсоновской системы, «суть которой была в том, что Джефферсон делил все человечество на два класса, производителей и паразитов, поддерживая исключительно первых на протяжении всей своей жизни.» Менкен отметил, что книга получилась аккуратной, точной, хорошо упорядоченной и очаровательной.

В своих книгах 1932 г. «Недостатки образования и другие очерки» и «Теория образования в Соединённых Штатах» Нок выступил с жёсткой критикой современного государственного образования.

В статье 1936 г. «Работа Исайи», опубликованной в «Atlantic Monthly», Нок выразил полное разочарование в идее реформирования существующей системы. Полагая, что было бы невозможно убедить большинство населения следовать правильным курсом, и выступая против какой бы то ни было насильственной революции, Нок утверждал, что либертарианцы должны сфокусироваться на работе с теми, кого он называл «Изгоями» (в библейском смысле). Изгои, по Ноку, это то людское меньшинство, которое постигло природу государства и общества, и которое станет влиятельным лишь после того, как нынешний опасный и неверный курс потерпит крушение, каковая ситуация очевидно могла бы случиться только в далёком будущем. Ноккианская философия Изгоев была следствием глубокого пессимизма и элитизма общественного критика Ральфа Адамса Крама, написавшего в 1932 году эссе «Почему мы не ведем себя как люди». В своих «Мемуарах лишнего человека» Нок прямо пишет:

[Мои учителя] не претендовали на веру в то, что обучить можно любого, так как они знали, напротив, что лишь немногих можно обучить по-настоящему. Они считали это законом природы, таким же, как то, что лишь немногие люди ростом шесть футов. […] Они приняли тот факт, что есть практический диапазон интеллектуального и духовного опыта, и то, что природой открыто для одних, будет совершенно непонятно другим.

В 1941 г. Нок опубликовал в двух частях статью в «Atlantic Monthly», озаглавленную «Еврейский вопрос в Америке». Статья была частью подборки, собранной редакторами в ответ на произошедшие еврейские погромы в Бруклине и в других местах «в надежде, что свободные и прямые дебаты снизят давление, в настоящее время очень высокое, и оставят нам здоровое понимание мотиваций людских групп, вовлеченных в инцидент».

Аргументация Нока сводилась к тому, что евреи, как восточные люди, находятся в сфере восприятия «западного интеллигента», но остаются совершенно чуждыми «западному обывателю». Кроме того, обыватель «куда более оскорбляется наличием восточного конкурента, чем конкурента-земляка»; американские массы были «самыми известными художниками фонаря и верёвки в мире»; и изучая еврейскую историю «бросается в глаза, что гонения никогда не начинались в высших классах». Это врождённое враждебное отношение масс, заключил он, может стать козлом отпущения, направленным на отвлечение народа от «каких бы то ни было экономических потрясений, которые могут произойти в ближайшие годы», делая вывод: «Если я продолжу семейную традицию долголетия, думаю, вполне возможно, что я увижу Нюрнбергские расовые законы, введённые в этой стране и поддерживаемые насилием», подтверждая, что последствия такого погрома «будут столь же ужасающими в своей степени и величине, как и любая известная нам из истории средневековая дикость».

Несмотря на очевидный страх антисемитизма, статью посчитали антисемитской и Нока попросили больше никогда не писать на эту тему, окончательно покончив с его карьерой общественного критика.

Отвечая на обвинения в антисемитизме, Нок сказал: «Кто-то несколько лет назад спросил меня, правда ли я не люблю евреев, и я ответил, что конечно же да, но не за то, что они евреи, а потому что они обыватели, а я ненавижу обывателей.» Самоличное признание философа-отшельника, очень характерное для Нока.

В 1943 году, за два года до смерти, Нок публикует свою автобиографию, «Мемуары лишнего человека», в названии которой было отражено все разочарование Нока и его отчуждение от модных социальных тенденций. После публикации своей автобиографии, Нок стал частым гостем в доме нефтяника Уильяма Бакли, чей сын Уильям Бакли-младший впоследствии стал известным писателем.

Нок умер от лейкемии в 1945 г.

Убеждения

Определяя себя в качестве «философского анархиста», Нок выступал за радикальную идею общества, свободного от вмешательств политического «суверенного государства». Он определял государство как «заявленную и практикуемую монополию на беззаконие». Нок отрицал централизацию, государственное регулирование, подоходный налог и общеобязательное образование — всё, что он воспринимал как признаки деградации общества. Он отвергал на равных все разновидности тоталитаризма, включая «большевизм … фашизм, гитлеризм, марксизм [и] коммунизм», но при этом не менее сильно критиковал демократию. Нок утверждал, что вместо «практической причины для свободы, состоящей в том, что свобода выглядит единственным условием для развития любого вида существенной моральной мысли — мы насаждали закон, принуждение и авторитаризм во всех формах, и при всём этом нам по-прежнему нечем гордиться.» («На пути к верной цели», «The American Mercury», 1925)

В течение 1930-х годов, Нок был одним из наиболее последовательных критиков Нового курса президента Франклина Рузвельта. В своей работе «Наш враг государство» Нок утверждал, что Новый курс был лишь предлогом для федерального правительства, чтобы установить беспрецедентный контроль над обществом. Он был обеспокоен тем, что президент собрал такое количество единоличной власти в свои руки и считал такое развитие событий фактически государственным переворотом. Нок критиковал тех, кто верил, что вмешательство государства в экономику будет лишь временным явлением, справедливо замечая, что нет ничего более постоянного, чем временное. Он верил, что инфляционистская монетаристская политика республиканской администрации в 1920-е годы была одной из главных причин начала Великой Депрессии, а Новый курс несёт главную ответственность за увековечение её.

Нок был также страстным противником войны и всего того, что он считал агрессивной внешней политикой американского правительства. Он верил, что война лишь ухудшает ситуацию в обществе, утверждая, что порождаемые ей коллективизм и милитаризм влекут за собой «укрепление универсальной веры в насилие, что в свою очередь приводит в движение бесконечные авантюры за империализм, бесконечные националистические амбиции», в то же время оплачиваемые ценой бесчисленных человеческих жизней. В течение Первой мировой войны Нок писал для издания «The Nation», которое за свою антивоенную позицию беспощадно цензурировалось администрацией президента Вудро Вильсона. Несмотря на своё отвращение к коммунизму, Нок подверг резкой критике вторжение США в Россию после парламентской революции и октябрьского большевистского переворота. До Второй мировой войны Нок написал серию статей, выражая сожаление по поводу того, что он видел, как трюкачество Рузвельта и интервенционизм неизбежно приведут к участию США в войне. Нок придерживался принципиальной оппозиции к войне, что конечно было редкостью в то время.

Несмотря на то, что после смерти он стал ещё более загадочной персоной, чем был при жизни, Нок оказал огромное влияние на последующие поколения американских мыслителей, включая таких известных либертарианцев как Мюррей Ротбард, Айн Рэнд, Фрэнк Ходоров и Леонард Рид, и таких известных консерваторов как Уильям Бакли. Консервативные взгляды Нока на общество вдохновили появление движения палеоконсерваторов в противовес набиравшему силу во время Холодной войны неоконсерватизму. Последовательно воспринимая государство корнем всех проблем общества, Нок стал одним из предтеч той философии, которая позднее была названа анархо-капитализмом.

Труды

• The Myth of a Guilty Nation.[books.google.com/books?id=zQoMAAAAYAAJ&printsec=frontcover#v=onepage&q=&f=false] New York: B.W. Huebsch, 1922.
• The Freeman Book.[mises.org/books/freemanbook.pdf] B.W. Huebsch, 1924.
• Jefferson.[mises.org/books/jefferson.pdf] New York: Harcourt, Brace and Company, 1926 (also known as Mr. Jefferson).
• On Doing the Right Thing, and Other Essays.[mises.org/books/rightthing.pdf] New York: Harper and Brothers, 1928.
• Francis Rabelais: The Man and His Work. Harper and Brothers, 1929.
• The Book of Journeyman: Essays from the New Freeman.[mises.org/books/journeyman.pdf] New Freeman, 1930.
• The Theory of Education in the United States.[mises.org/books/education-nock.pdf] New York: Harcourt, Brace and Company, 1932.
• A Journey Into Rabelais’s France. William Morrow & Company, 1934.
• A Journal of These Days: June 1932-December 1933. William Morrow & Company, 1934.
• Our Enemy, the State.[mises.org/books/Our_Enemy_The_State_Nock.pdf] William Morrow & Company, 1935.
• Free Speech and Plain Language. William Morrow & Company, 1937.
• Henry George: An Essay. William Morrow & Company, 1939.
• Memoirs of a Superfluous Man.[mises.org/books/nockmemoirs.pdf] New York: Harper and Brothers, 1943.

Опубликованные посмертно:

• A Journal of Forgotten Days: May 1934-October 1935. Henry Regnery Company, 1948.
• Letters from Albert Jay Nock, 1924—1945, to Edmund C. Evans, Mrs. Edmund C. Evans, and Ellen Winsor. The Caxton Printers, 1949.
• Snoring as a Fine Art and Twelve Other Essays.[mises.org/books/snoring.pdf] Richard R. Smith, 1958.
• Selected Letters of Albert Jay Nock. The Caxton Printers, 1962.
• Cogitations from Albert Jay Nock.[mises.org/books/cogitations.pdf] The Nockian Society, 1970, revised edition, 1985.
• The State of the Union: Essays in Social Criticism. Liberty Press, 1991.
• The Disadvantages of Being Educated and Other Essays. Hallberg Publishing Corporation, 1996.

Ссылки

• [www.fee.org/vnews.php?nid=3728 An essay on Nock’s life and influence] (англ.) от Foundation for Economic Education
• [www.mises.org/story/2717 An Overview of Nock, focusing on his memoirs] (англ.)
• [www.zetetics.com/mac/nock.htm Nock on Education] (англ.) от Венди МакЭлрой
• [www.nypress.com/14/3/news&columns/oldsmoke.cfm William Brick on Nock] (англ.) в «Нью-Йорк Пресс»
• [www.cooperativeindividualism.org/lissner_nock_and_neilson.html Will Lissner remembers Nock] (англ.)
• [www.tnr.com/doc.mhtml?i=lost&s=foer112404 Franklin Foer on Nock] (англ.) в «The New Republic»
• [alumnus.caltech.edu/~ckank/FultonsLair/013/nock/society.html Fulton’s Lair’s Nockian Page] (англ.) Собрание эссе Нока
• [alumnus.caltech.edu/~ckank/FultonsLair/013/nock/bibliography.html Extensive Bibliography] (англ.)
• [thenockiansociety.org/ Ноккианское сообщество] (англ.) Книги выложены одним из основателей и почётным секретарем сообщества Робертом М. Торнтоном.
• [mises.org/literature.aspx?action=author&Id=731 Книги Альберта Нока] (англ.) на сайте Mises.org
• «[www.mises.org/story/2714 Прогресс анархистов]» (англ.) (Нок, 1927)
• «[www.amconmag.com/article/2009/dec/01/00011/ Опасности литературы]» (англ.) (Нок, 1934), напечатано в «The American Conservative»
• «[www.amexpat.com/books.php?nls=en#0020 Наш враг государство]» (англ.) (Нок, 1935) онлайн-версия с примечаниями
• «[mises.org/books/Our_Enemy_The_State_Nock.pdf Наш враг государство]» (англ.) (Нок, 1935) в формате PDF с издания 1950 г.
• [www.mises.org/story/2717 Albert Jay Nock: Forgotten Man of the Old Right] (англ.) by Jeffrey A. Tucker (mises.org)
• [www.wikiberal.org/wiki/Albert_Jay_Nock Albert Jay Nock on Wikiberal] (фр.)

Отрывок, характеризующий Нок, Альберт Джей

– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.