IX форт (Каунас)

IX форт — один из фортов Ковенской крепости. После Первой мировой войны служил тюрьмой МВД Литвы, а потом НКВД СССР. Во времена нацистской Германии служил местом массовых убийств, в большинстве своём евреев. Сейчас в этом месте основан музей в память о жертвах.

История

В конце XIX века оборона Каунаса была усилена и в 1890 году он был окружён восемью фортами и девятью артиллерийскими батареями. Начало строительства девятого форта, также называемого «Большой форт у фольварка Кумпе» было начато в 1902 году и окончилось с началом Первой мировой войны.

С 1924 года IX форт был передан Министерству внутренних дел Литовской республики и использовался как филиал Каунасской тюрьмы, однако его оборонительное значение на случай войны сохранялось.

В 1940—1941 гг. девятый форт использовал НКВД для временного размещения политзаключённых по пути в лагеря ГУЛАГа. Во времена нацистской оккупации Девятый форт использовался как тюрьма и место массовых расстрелов людей. Заключенные Девятого форта после работы содержались в цепях. Тем не менее, известен случай побега узников. В ночь с 25 на 26 декабря 1943 года группа из 64 заключённых вырвалась из этой тюрьмы. Часть беглецов проникла в Каунасское гетто, где были скрыты членами "АКО", а затем, 6 января 1944 года, переправлены к партизанам в Рудницкие леса. Большинство других беглецов, в основном военнопленных, которые не хотели идти в гетто, и предпочли самостоятельно искать дорогу к партизанам, были схвачены немцами и расстреляны. На следующий день после побега бывшие заключённые, проникшие в Каунасское гетто, составили акт о своём пребывании в форте, раскрывая тем самым злодеяния нацистов. Документ был написан на русском языке – подпольщики Каунасского гетто предполагали передать его руководству Советской армии. С июня 1941 по лето 1944 года в Девятом форте нацистами было убито более 50 000 человек, в основном евреев из Каунаса и евреев, депортированных из Германии.

В 1944 году при отступлении из города оставшихся заключённых немцы перевезли в другие лагеря, была предпринята попытка уничтожить останки расстрелянных людей сжиганием трупов. С тех пор девятый форт известен как «форт Смерти».

После Второй мировой войны форт ещё несколько лет использовался как место заключения.

С 1948 по 1958 год им пользовались сельскохозяйственные организации. В 1958 году в IX форте основали музей. В 1959 г. в четырёх камерах была подготовлена первая экспозиция о гитлеровских преступлениях на территории Литвы. В 1960 году начаты исследования мест массовых убийств, были собраны экспонаты, которые пополнили музей. При этом слово «еврей» в экспозиции не упоминалось.

В 1962 году на экраны вышел литовский фильм «Шаги в ночи», посвящённый реальному событию — побегу узников из Девятого форта. Из 64 участников побега 60 были евреи. Но поскольку в СССР нельзя было упоминать о героизме евреев и вообще о еврейском характере Катастрофы, в фильме героями стали коммунисты.

11 апреля 2011 музей был осквернён антисемитами. Мемориальные надгробия были разбиты, свастика и слова «Juden raus» были нарисованы в музее.

Ссылки

• [muziejai.mch.mii.lt/Kaunas/forto_muziejus.en.htm Kaunas' 9th Fort Museum]  (англ.)
• [www.9fortomuziejus.lt/ Kauno IX forto muziejus]  (лит.)
• Евгения Альбац [newtimes.ru/articles/detail/22940/ Девятый форт]

• [www.lrytas.lt/-13025099531301283120-nakt%C4%AF-kaune-i%C5%A1niekintas-ix-forto-memorialas-nacizmo-aukoms-atminti-nuotraukos.htm]  (лит.)

Отрывок, характеризующий IX форт (Каунас)

– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“