Гугеноты

Гугено́ты (фр. Huguenot(s)) — название с XVI века французских протестантов (кальвинистов). Происходит от франко-швейцарского eyguenot (aguynos), обозначавшего члена женевского протестантского союза против герцога Савойского. Слово eyguenot в свою очередь восходит к с.-в.-нем. eitgenôz (современное нем. Eidgenosse) ‘собрат, соратник, союзник’. Начиная с XIV века Eidgenosse официально обозначает просто гражданина Швейцарской Конфедерации.

Появление протестантизма во Франции

Сначала слово гугенот употреблялось противниками протестантов как насмешка и происходило от «гуго» — пренебрежительного прозвища швейцарцев во Франции, но впоследствии, когда Реформация стала распространяться во Франции, оно прижилось и среди самих французских протестантов. Сторонники Реформации во Франции появились очень рано. Лефевр, Фарель, Руссель пропагандировали протестантское учение. При покровительстве Маргариты, королевы Наваррской, сестры короля Франциска I, возникли тайные лютеранские общины. Но наибольшее сочувствие и распространение нашло учение Кальвина, особенно в среде дворянства и среднего сословия. К веротерпимости и реформам призывал даже католический епископ Брюсонне. В 1534 году протестанты наводнили крупные города листовками, грубо высмеивавшими священников и мессу (см.: дело о листовках). В ответ начались массовые аресты и казни еретиков. Реформированная церковь во Франции была вынуждена уйти в подполье.

Религиозные войны

Франциск I повелел конфисковать все протестантские сочинения и запретил гугенотам под угрозой смертной казни устраивать своё протестантское богослужение; но эти меры не смогли остановить распространение реформаторского учения. Генрих II в 1555 году издал эдикт, которым грозил гугенотам сожжением на кострах, и после заключения Като-Камбрезийского мира с особенным рвением принялся за искоренение «ереси». Тем не менее при нём во Франции насчитывали до 5000 кальвинистских общин. При Франциске II, находившемся под сильным влиянием Гизов, в 1559 году при каждом парламенте была учреждена особая комиссия — «огненная палата», следившая за исполнением эдиктов о еретиках.

Всеобщая оппозиция против Гизов дала гугенотам мужество бороться против преследований. Часть дворян-кальвинистов под руководством Лареноди составила заговор с целью потребовать от короля свободы совести и удаления Гизов, а в случае отказа — силою захватить короля и заставить его передать управление расположенным к кальвинизму Бурбонам, Антуану Наваррскому и Людовику Конде.

Заговор был открыт; король бежал из Блуа в Амбуаз. Нападение заговорщиков на Амбуаз было отбито; многие погибли в бою, другие казнены. Тем не менее в мае 1560 года были уничтожены Chambres ardentes, но по-прежнему запрещены религиозные собрания и публичное отправление протестантского богослужения. В августе того же года адмирал Колиньи на собрании нотаблей потребовал для кальвинистов свободы совести. Собрание отложило решение до созвания генеральных штатов в Орлеане; чтобы воспрепятствовать постановлениям этого собрания в благоприятном для гугенотов смысле.

Гизы захватили в плен Бурбонов, а Конде за участие в заговоре был приговорен к казни. Смерть Франциска II помешала исполнению приговора. При Карле IX в 1561 году издан был эдикт, которым отменялась смертная казнь за принадлежность к ереси. Для прекращения вражды между католиками и гугенотами между ними был устроен религиозный диспут в Пуасси, который, однако, не привёл к желанному соглашению.

Так называемый триумвират из герцога Гиза, коннетабля Монморанси и маршала Сент-Андре стремился к подавлению реформации, и ему удалось перетянуть на свою сторону Антуана Наваррского. Как только был издан Январский эдикт 1562 года, предоставлявший гугенотам право свободного богослужения, Франсуа де Гиз напал при Васси на толпу гугенотов, собравшихся в сарае для совершения богослужения. Все они были перебиты, и это было началом междоусобной войны. Первая война (всех было 8) велась с переменным успехом и кончилась в 1563 году соглашением, получившим своё подтверждение в Амбуазском эдикте, в котором гугенотам опять была предоставлена свобода вероисповедания.

Королева-мать, лишив Гизов влияния, не желала, однако, чтобы им стали пользоваться гугеноты, и новым эдиктом отменила почти все прежние вольности, предоставленные гугенотам; тогда Конде и Колиньи решились захватить короля в свои руки; но их заговор был открыт, и двор бежал в Париж. Конде осадил столицу. Снова был заключен мирный договор в Лонжюмо, в силу которого была объявлена всеобщая амнистия; но спустя полгода опять разгорелась гражданская война.

Ла-Рошель

Ненависть католических народных масс к гугенотам выразилась в кровавом насилии. Конде и Колиньи бежали в Ла-Рошель, которая с этих пор стала главной штаб-квартирой гугенотов. Английская королева Елизавета снабдила гугенотов деньгами и оружием, немецкие протестантские князья оказали им помощь войсками. В битве при Жарнаке в 1569 году католики под начальством маршала Таванна разбили гугенотов наголову; Конде попал в плен и был убит.

Жанна Наваррская созвала тогда гугенотов в Коньяк, воодушевила их своей речью и поставила во главе войска своего сына Генриха; но, несмотря на подкрепления, посланные Германией, гугеноты снова потерпели поражение, и только в следующем году Колиньи удалось завладеть Нимом и Ла-Рошелью и нанести поражение королевским войскам. Наконец умеренная партия взяла верх и в том же году был заключён Сен-Жерменский мир, в силу которого была объявлена амнистия и свобода вероисповедания. Для большей гарантии в руках гугенотов оставлены крепости Ла-Рошель, Лашарите, Монтобан и Коньяк.

Варфоломеевская ночь

Чтобы приобрести доверие гугенотов, Екатерина Медичи решила выдать замуж сестру Карла IX за Генриха Наваррского; были начаты переговоры с Англией относительно совместной поддержки нидерландского восстания, Колиньи был назначен главным начальником снаряженной с этой целью французской армии. Во всей Франции водворилось спокойствие и мир, так что королева Наваррская вместе с принцем Конде и Генрихом Наваррским безбоязненно могла приехать в Париж на бракосочетание последнего с сестрой короля.

На эту свадьбу была приглашена масса знатных гугенотов; глава их, Колиньи, пользовался, по-видимому, исключительным благоволением короля и руководил французской политикой. Католики с возрастающей ненавистью смотрели на это сближение; да и королева-мать прежде всего хотела устранить Колиньи, находя его влияние вредным для себя. Этим была вызвана Варфоломеевская ночь. Многие гугеноты спаслись от резни и стали защищаться с мужеством отчаяния в Ла-Рошели, Ниме, Монтобане. Везде, где гугеноты чувствовали себя достаточно сильными, они закрыли перед королевскими войсками ворота. Тщетно старался герцог Анжуйский завладеть Ла-Рошелью; война кончилась миром 1573 года, по которому Монтобан, Ним и Ла-Рошель остались за гугенотами, и в этих городах им была предоставлена свобода богослужения. Вскоре после заключения мира умеренная партия завязала отношения с гугенотами, чтобы с помощью их добиться низвержения Гизов. Заговор был, однако, открыт; герцог Алансонский (младший брат Карла IX), стоявший во главе этой партии, и Генрих Наваррский были заключены в Венсенн, а Конде спасся бегством в Страсбург.

При Генрихе III снова начались преследования гугенотов, и война возобновилась, причём к гугенотам присоединился и Генрих Наваррский, перешедший снова в протестантизм. Конде, подкрепленный вспомогательным немецким корпусом, вторгся во Францию. Король, видя перевес военной силы на стороне гугенотов, решился на выгодный для них мир, по которому, за исключением Парижа, они получили право свободного богослужения, доступ ко всем должностям и восемь новых крепостей.

Католическая лига

Но в том же 1576 году герцог Генрих Гиз основал Католическую лигу для защиты католической веры. Король на генеральных штатах в Блуа сам стал во главе лиги, и тогда снова возгорелась религиозная война; она продолжалась недолго, потому что Генрих III опасался честолюбивых планов герцога Гиза больше, чем самих гугенотов, и решил в 1579 году заключить мир в Пуатье, которым восстановлены были все прежние вольности гугенотов. Возрастающее влияние Гиза заставило королеву-мать войти с Генрихом Наваррским в переговоры, закончившиеся предоставлением ещё более широких прав гугенотам и передачею им четырнадцати крепостей.

После смерти младшего брата короля ближайшие права на трон принадлежали Генриху Наваррскому; но так как герцог Гиз не желал допустить, чтобы корона досталась еретику, то заключил союз с Испанией и папой для устранения Генриха. Лига провозгласила наследником престола старого кардинала Бурбонского и заставила короля в 1585 году издать Немурский эдикт, которым отнимались все прежние права и преимущества у гугенотов, католицизм объявлялся господствующей религией во Франции, а всем исповедовавшим другие религии предписывалось покинуть страну в течение месяца.

Гугеноты снова взялись за оружие, и началась восьмая религиозная война, известная в истории под именем «войны трёх Генрихов». Протестантская часть Германии поддержала гугенотов присылкою войск, Англия — деньгами. Генрих Наваррский нанес католикам решительное поражение в битве при Кутра. Несмотря на это, Гиз, пользуясь бунтом парижан, заставил короля издать эдикт, лишавший лиц некатолического вероисповедания права на французский престол.

Нантский эдикт

После смерти Генриха III, Генрих Наваррский, в силу наследственного права, стал законным королём Франции, но ему пришлось выдержать продолжительную борьбу и перейти в католицизм, прежде чем за ним была всеми признана корона. Сначала король опасался раздражить католиков покровительством гугенотам, но, наконец, в 1598 году издал Нантский эдикт, который был как бы повторением прежних эдиктов 1563, 1570, 1577 годов с некоторыми добавлениями. Несмотря на недовольство парижского парламента, Генрих заставил его внести в свои регистры Нантский эдикт.

Гугенотство после Генриха IV

Хотя Людовик XIII и подтвердил этот эдикт, тем не менее, гугеноты под влиянием честолюбивого дворянства поддержали восстание принца Генриха II Конде и успокоились только тогда, когда были подтверждены их права и вольности.

XVII век

В 1617 году католическое духовенство убедило короля издать эдикт, которым вводилась католическая религия в чисто протестантском Беарне; гугеноты должны были возвратить католикам церковное имущество, бывшее в их руках уже в течение 50 лет. Ввиду их неподчинения эдикту король сам прибыл в Беарн и силою заставил привести его в исполнение. Гугеноты увидели в этом открытый вызов к войне и взялись за оружие, но вследствие бездарности своих предводителей терпели постоянные поражения.

Тем не менее, заключённый в Монпелье мир предоставил им полную амнистию и возврат захваченного имущества; запрещалось только без предварительного согласия короля устройство религиозных сборищ. Король не выполнил многих условий договора, и гугеноты восстали снова; их флот под начальством Субиза разбил королевский флот, посланный Ришелье против Рошфора, но вскоре сам потерпел полное поражение.

После непродолжительного перемирия война снова разгорелась. Несмотря на морскую помощь Англии, королевские войска овладели главной твердыней гугенотов, Ла-Рошелью. По Алесскому договору гугеноты должны были срыть крепостные укрепления Кастра, Монтобана, Нима и Юзеза, за что им была дана амнистия и предоставлена свобода вероисповедания.

При Ришелье и Мазарини гугеноты беспрепятственно пользовались своими правами; но Людовик XIV начал постепенно ограничивать права гугенотов, а после смерти Кольбера их стали обращать в католичество насильственным путём, пока и сам Нантский эдикт не был отменён в 1685 году по эдикту Фонтенбло.

Беженцы

Множество гугенотов спаслось тогда бегством в Швейцарию, Нидерланды, Германию и Англию. В общем, Франция потеряла 200 000 трудолюбивых граждан. За границей они везде были приняты радушно и способствовали в значительной мере поднятию торговли и промышленности. Часть гугенотов через Голландию перебралась в Капскую колонию, где положили начало местному виноделию.

XVIII век

Камизары

Ожесточающиеся гонения вызвали в 1702 году в Севеннских горах так называемое восстание камизаров под руководством Жана Кавалье.

Несмотря на все стеснительные меры, протестантизм удержался во Франции. Людовик XV по настоянию иезуитов издал несколько новых декретов против еретиков; но дух гуманности пустил настолько глубокие корни, что даже королевские чиновники не в состоянии были исполнять эти декреты.

Новая эмиграция

В 1752 году правительство сделало последнюю попытку подавить протестантизм, объявив все крещения и браки, совершённые реформатскими священниками, недействительными и предписав произвести их вновь католическому духовенству. Эта мера вызвала новую волну эмиграции; общественное мнение заставило правительство взять своё постановление обратно.

Узаконивание прав

Гражданские права были возвращены гугенотам ноябрьским эдиктом 1787 года. Революция 1789 года предоставила протестантам все политические права, которых они были так долго лишены. Кодекс Наполеона узаконил их равноправие, и даже Реставрация признала за реформатами свободу совести и гарантировала их священникам жалованье от государства.

XIX век

Правда, в начале правления Людовика XVIII протестантов постоянно смещали с должностей, особенно на юге Франции и в окрестностях Нима, и даже были отдельные случаи нападения черни на гугенотов вследствие подстрекательства ультрароялистов и ультрамонтанов; но с тех пор подобные явления не повторялись.

XXI век

В настоящее время во Франции существует несколько десятков протестантских организаций. Из них только три организации считают себя продолжателями дела гугенотов:

• Реформатская церковь Франции (L’Église Réformée de France, ÉRF), заявляющая о 350000 приверженцев. В настоящее время отошла от чистого кальвинизма и сближается с лютеранскими церквями.
• Протестантская реформатская церковь Эльзаса и Лотарингии (Église protestante réformée d’Alsace et de Lorraine, EPRAL) с незначительным числом приверженцев.
• Национальный союз независимых евангельских реформатских церквей Франции (Union nationale des Églises réformées évangéliques indépendantes de France, EREI) с небольшим числом приверженцев.

Ссылки

• [100oper.nm.ru/048.html Краткое содержание (синопсис) оперы Мейербера «Гугеноты»] на сайте «100 опер»

Литература

• И. В. Лучицкий. Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции. Католическая лига и кальвинисты во Франции.
• В. П. Клячин. Политические собрания и политич. организация кальвинистов во Франции
• Уваров П. Ю. [annuaire-fr.narod.ru/statji/Uvarov-2004.html Что стояло за Религиозными войнами XVI в.? От социальной истории религии к «le vécu religieux» и обратно] // Французский ежегодник 2004. М.: 2004.
• De Félice. Histoire des protestants en France
• Anquez. Histoire des assemblées politiques des réformés en France
• Puaux. Histoire de la réforme française
• Lacretelle. Histoire de France pendant les guerres civiles
• Klüpfel. Le colloque de Poissy
• Rémusat. La Samte-Barthelemy
• Challe. Le calvinisme et la ligue
• Schaeffer. Les huguenots du XVI siècle
• Soldan. Gesch. des Protestantismus in Frankreich
• von Pollenz. Gesch. des franz. Calvinismus
• Baumgarten. Von der Bartholomaeusnacht
• Poole. Hist. of the huguenots
• While. Massacre of St. Bartholomew, preceded by a narrative of the religious wars
• П. Мериме. Хроника времен Карла IX
• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Гугеноты

– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.