Квинт Сервилий Цепион (консул 140 года до н. э.)

Квинт Сервилий Цепион лат. Quintus Servilius Caepio
претор Римской республики
не позже 143 года до н. э.
консул Римской республики
140 год до н. э.
проконсул Дальней Испании
139 год до н. э.
Рождение:	около 183 года до н. э.
Смерть:	после 135 года до н. э. Рим
Род:	Сервилии
Отец:	Гней Сервилий Цепион
Супруга:	Цецилия Метелла (предположительно)
Дети:	Квинт Сервилий Цепион, Сервилия

Квинт Сервилий Цепион (лат. Quintus Servilius Caepio; около 183 — после 135 гг. до н. э.) — древнеримский политический деятель и военачальник из патрицианского рода Сервилиев, консул 140 года до н. э.. Управлял провинцией Дальняя Испания (140—139 годы до н. э.); не сумев одержать победу над лузитанами в открытых военных действиях, он организовал убийство возглавлявшего врагов Вириата. Это обеспечило победное окончание Лузитанской войны; правда, в Риме методы Цепиона, вероятно, были сочтены недостойными.

Квинт Сервилий был одним из руководителей аристократической фракции в римском сенате и в этом качестве противостоял Публию Корнелию Сципиону Эмилиану. В последние годы жизни упоминается только в связи с одним судебным процессом. Его сын и внук сыграли важную роль во внутриполитической борьбе в Римской республике.

С именем Цепиона связан ряд топонимов на территории современных Португалии и Южной Испании.

Биография

Происхождение

Квинт Сервилий Цепион принадлежал к знатному патрицианскому роду, одному из шести родов, происходивших из Альба-Лонги. Первый носитель когномена Цепион получил консульство в 253 году до н. э., и в дальнейшем представители этой ветви рода регулярно занимали высшие магистратуры.

Квинт Сервилий был младшим из трёх сыновей Гнея Сервилия Цепиона, консула 169 года до н. э. Самый старший его брат был усыновлён Фабиями Максимами под именем Квинт Фабий Максим Сервилиан и стал консулом 142 года до н. э; второй брат, Гней Сервилий Цепион, был консулом в 141 году. В союзе с плебейским родом Цецилиев Цепионы начиная со 143 года до н. э. возглавляли «аристократическую корпорацию» в сенате. Благодаря этому союзу Квинт Сервилий получил консульство на 140 год до н. э., что стало беспрецедентным успехом: три брата занимали консульскую магистратуру три года подряд.

Консульство и война в Испании

Исходя из даты консулата, Квинт Сервилий должен был не позже 143 года до н. э. занимать претуру, но о ранних ступенях его карьеры ничего не известно. Коллегой Цепиона по консульской должности стал Гай Лелий Мудрый, друг Сципиона Эмилиана и, соответственно, представитель враждебной политической группировки. Один из консулов должен был получить в управление провинцию Дальняя Испания, чтобы здесь продолжить войну с вождём лузитанов Вириатом. Лелий уже был в Испании во время своей претуры и успешно воевал с этим врагом; тем не менее на этот раз на Пиренейский полуостров направили Цепиона, что может говорить о большом влиянии той аристократической группировки, к которой он принадлежал. Квинт Сервилий должен был заменить в провинции своего брата Квинта Фабия Максима Сервилиана.

При подготовке к отъезду Квинт Сервилий столкнулся с серьёзными трудностями. Набор солдат в его армию стал для Италии вторым за год, так что налицо был дефицит новобранцев. Многие римские граждане категорически не хотели отправляться в Испанию и нашли поддержку у политических противников консула. Возможно, именно эти события заставили Аппия Клавдия Пульхра (консула 143 года до н. э.) добиться принятия закона о запрете двух воинских наборов в один год. Один из народных трибунов Тиберий Клавдий Азелл выступил с интерцессией против Цепиона, но тот отвёл протест, прибегнув к грубому насилию: консульские ликторы прогнали Азелла с ораторского возвышения.

Из-за этих трудностей Квинт Сервилий прибыл в Испанию далеко не в начале года. Квинт Фабий Максим Сервилиан использовал доставшееся ему дополнительное время, чтобы активизировать военные действия, но потерпел частичное поражение и заключил мир с Вириатом, признав последнего «другом и союзником римского народа». Существует предположение об обратном хронологическом порядке: Цепиона могли задерживать в Риме, чтобы он не дезавуировал заключённые его братом договорённости.

По прибытии в Испанию Квинт Сервилий сделал своей целью возобновление войны любой ценой: он объявил заключённый братом договор недостойным и начал добиваться от сената разрешения снова начать военные действия. Сначала ему позволили «тайно наносить ущерб Вириату, в чём он найдёт нужным», а позже, поскольку Цепион продолжал слать в Рим письма, сенат постановил расторгнуть договор. Квинт Сервилий вторгся в Бетурию (область в междуречье Гвадианы и Гвадалквивира) и занял город Арса. Вириат ввиду численного превосходства противника не принял бой и отступил, разоряя за собой всю местность. На этом, видимо, закончилась кампания 140 года.

Командование Цепиона было продлено на следующий год. В 139 году он предпринял поход против союзников лузитанов — веттонов (территория современной Эстремадуры) и даже дошёл до земель галлеков (Галисия). Воевать непосредственно с Вириатом проконсул не решался, поскольку не доверял собственной армии. Квинт Сервилий стал крайне непопулярным среди подчинённых из-за своей грубости и жестокости и превратился в объект для насмешек. В качестве наказания за это Квинт Сервилий отправил служивших под его началом всадников рубить дрова на холме, занятом противником; те выполнили приказ, но принесённые в лагерь дрова стали складывать вокруг палатки командующего, чтобы её сжечь. Цепиону пришлось спасаться бегством.

Убийство Вириата

Вириат в 139 году до н. э. подвергся атакам со стороны Ближней Испании и попытался заключить мир с наместником этой провинции Марком Попиллием Ленатом, но тот предложил слишком жёсткие условия. Тогда вождь лузитанов, вероятно, обессиленных долгой войной, обратился к Цепиону и прислал для переговоров трёх людей, которых считал своими друзьями, — Авдака, Диталкона и Минура из города Урсон. Но послы договорились с римлянами об убийстве Вириата; неизвестно, кто именно предложил это — лузитаны или Цепион, но последний обещал предателям не только безопасность, но и деньги. Проконсул и будущие убийцы обменялись клятвами.

В результате Вириат был убит: «Авдак и его сторонники, подстерёгши благоприятный момент, когда он только что заснул, вошли к нему в палатку, как будто по какому-то важному делу, и убили его, нанеся удар в горло, так как он был в доспехах; другого места для нанесения раны не представлялось» (автор сочинения «О знаменитых людях» пишет, что Вириат был задушен, но это явно не соответствует действительности).

Квинт Сервилий не выдал убийцам обещанную награду, ограничившись предоставлением им неприкосновенности, а для разбора требований отправил их в Рим. Поздние источники утверждают, что Цепион ничего не знал о готовящемся убийстве и отклонил претензии Авдаса и прочих словами о том, что римляне никогда не одобряли подобные деяния. В историографии существует мнение, что эта версия — «восприятие событий, искажённое из-за стыда за происшедшее», но есть голоса и в пользу подлинности такой мотивации — по крайней мере, для сената.

Преемник Вириата Тавтал попытался было перейти в наступление и напал или на Сагунт, или на Новый Карфаген, но был легко разбит Квинтом Сервилием и принуждён к капитуляции. Цепион разоружил побеждённых и оставил за ними небольшие земельные владения, чтобы они не совершали набеги на соседей. Таким образом, Дальняя Испания была полностью замирена. Но победа эта, по всеобщему мнению, была недостойной из-за вероломного убийства Вириата: Цепион «не заслужил, а купил её»; отказ награждать убийц — единственное, «в чём римляне поступили мужественно» по отношению к противнику.

Строительство в Испании

Во время своего наместничества Квинт Сервилий построил укреплённый маяк (Turric caepionis) недалеко от устья Бетиса, который, вероятно, должен был улучшить морские коммуникации между Испанией и Италией (корабли в те времена поднимались вверх по Бетису до Кордубы): Страбон в своей «Географии» упоминает «Цепионову башню, воз­двиг­ну­тую на ска­ле, со всех сто­рон омы­ва­е­мой вол­на­ми; эта баш­ня постро­е­на с уди­ви­тель­ным искус­ством (подоб­но Фаро­су) для спа­се­ния море­пла­ва­те­лей. Ведь не толь­ко нанос­ные отло­же­ния реки обра­зу­ют здесь мели, но и мест­ность перед ней усе­я­на под­вод­ны­ми кам­ня­ми, так что необ­хо­дим какой-нибудь дале­ко замет­ный знак». В этом районе до сих пор существует город Чипиона (Chipiona), названный в честь наместника; на месте античного маяка в XIX веке был построен современный.

Во время похода на веттонов и галлеков Цепион основал укреплённый пункт Кастра Сервилиа между Тагом и Аной. Вероятно, с его именем связана и существовавшая в более поздние времена дорожная станция Цепиана на юге территории современной Португалии, точное положение которой неизвестно.

Поздние годы

В Рим Квинт Сервилий вернулся в 138 году до н. э. О его возможном триумфе ничего не известно, так как в Триумфальных фастах за данный период есть большая лакуна, но есть предположение, что такая награда не могла быть присуждена полководцу из-за сомнительного способа, каким была одержана победа над врагом. В последующие годы Цепион вместе с братом Гнеем и двумя Метеллами — Кальвом и Македонским — выступал обвинителем в судебном процессе против Квинта Помпея по делу о взяточничестве. Судьи вынесли оправдательный приговор, чтобы показать, что авторитет обвинителей ничего для них не значит.

Согласно Цицерону, Квинт Сервилий «уме­ло под­дер­жи­ва­л сво­их кли­ен­тов сове­та­ми и защи­ти­тель­ны­ми реча­ми, а ещё боль­ше — вли­я­ни­ем и поло­же­ни­ем».

Потомки

Сын Квинта Сервилия того же имени был консулом в 106 году до н. э.; через него Цепион является предком Марка Юния Брута, убийцы Гая Юлия Цезаря. Дочь Квинта Сервилия стала женой Квинта Лутация Катула, консула 102 года. В историографии ведётся дискуссия о том, она ли является матерью детей Катула, включая Квинта Лутация Катула Капитолина.

Литература

Первоисточники

1. Аврелий Виктор. О знаменитых людях // Римские историки IV века. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179-224. — ISBN 5-86004-072-5.
2. Аппиан Александрийский. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 878 с. — ISBN 5-86218-174-1.
3. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
4. Диодор Сицилийский. [simposium.ru/ru/node/863 Историческая библиотека]. Сайт «Симпосий». Проверено 30 ноября 2015.
5. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб., 2001. — ISBN 5-89329-345-2.
6. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
7. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
8. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 26 марта 2016.
9. Страбон. География. — М.: Ладомир, 1994. — 944 с.
10. [www.xlegio.ru/sources/frontinus/book-4.html Секст Юлий Фронтин. Военные хитрости]. Сайт «ХLegio». Проверено 22 ноября 2015.
11. Марк Туллий Цицерон. Брут // Три трактата об ораторском искусстве. — М.: Ладомир, 1994. — С. 253-328. — ISBN 5-86218-097-4.

Вторичные источники

1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
2. Ihne W. Römische Geschichte. — Leipzig, 1879. — Т. III.
3. Münzer F. Servilius 48 // RE. — 1923. — Т. II А, 2. — С. 1782-1783.
4. Miltner F. Pompeius 12 // RE. — 1959. — Т. ХXI, 2. — С. 2056-2058.
5. Schulten A. Viriatus // Neue Jahrbücher. — 1917. — № 39. — С. 209-237.
6. Бэдиан Э. Цепион и Норбан (заметки о десятилетии 100—90 гг. до н. э.) // Studia Historica. — 2010. — № Х. — С. 162-207.
7. Симон Г. Войны Рима в Испании. — М.: Гуманитарная академия, 2008. — 288 с. — ISBN 978-5-93762-023-1.
8. Трухина Н. Политика и политики "золотого века" Римской республики. — М.: Издательство МГУ, 1986. — 184 с.

Ссылки

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/549?rgn=full+text;view=image Квинт Сервилий Цепион (консул 140 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology. (как Гней Сервилий Цепион, № 6)
• [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=63 Квинт Сервилий Цепион (консул 140 года до н. э.)] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].

Отрывок, характеризующий Квинт Сервилий Цепион (консул 140 года до н. э.)

Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.