Луцино (село)

Село Луцино Страна РоссияРоссия Субъект Федерации Московская областьМосковская область Муниципальный район Одинцовский Сельское поселение Никольское Координаты 55°42′36″ с. ш. 36°46′04″ в. д.55.7100000° с. ш. 36.7680000° в. д. / 55.7100000; 36.7680000    Первое упоминание 1537 Площадь 0.494 км² Население 110 человек (2006) Часовой пояс UTC+3 Телефонный код +7 49632 Почтовые индексы 143039 Автомобильный код 50, 90, 150, 190, 750 Код ОКАТО [classif.spb.ru/classificators/view/okt.php?st=A&kr=1&kod=46241812005 46 241 812 005]

Луцино́ — село в составе Никольского сельского поселения Одинцовского района Московской области России. Население — 110 жителей (2006 год). В 1989 году — 132 жителя.

Село расположено в 5 км от города Звенигород, на правом берегу реки Москвы, в 53 км к западу от Москвы, на Клинско-Дмитровской гряде Смоленско-Московской возвышенности.

Название

Происхождение названия Луцино документально не установлено. Две из существующих версий основаны на созвучных словах, от которых могло образоваться название Луцино (лучино — луцино):

ЛУЧИ’ТЬ, чу́, чи́шь, несов., кого-что (спец.). Охотиться на кого-нибудь ночью при помощи специального освещения (см. луч в 5 знач.). Л. рыбу (бить с лодки острогою). Л. тетеревей (накрывая их сетью).

ИЗЛУ’ЧИНА, ы, ж. (обл. и книжн.). Крутой поворот, изгиб (преимущ. реки). Река в этом месте делает несколько излучин.

ЛУЧИТЬ рыбу лучом. Лучить — (от луч и от лучина), бить рыбу острогой, при лучинном огне, ночью: на носу лодки ставится коза и на ней разводится огонек.

В районе Луцина река делает излучину, а жители могли заниматься рыболовством, используя способ лучения рыбы.

Примечание: До революции 1917 г. название села писалось через «Ы» — Луцыно. Однако уже в официальных документах 1952 г. оно пишется через «И» — Луцино. Вероятно, это произошло после реформы русской орфографии 1918 г.

История

Луцино расположено на правом берегу реки Москвы неподалёку от города Звенигород.

То, что в этих местах издревле были поселения, подтверждает тот факт, что в окрестностях села имеется несколько памятников археологии:

• Местонахождение «Луцино 1». Бронзовый век. Расположено в 1 км к ЗЮЗ от села, на территории Биостанции МГУ, правый берег р. Москвы.
• Местонахождение «Луцино 2». Бронзовый век. Расположено в 0,3 км к ЮВ от села, у шоссе на Звенигород, правый коренной берег р. Москвы, у подножья всхолмления «Остров».
• Городище «Луцино». Ранний железный век, 3-я четв. 1-го тыс. н. э. Расположено в 0,8 км к ЗЮЗ от села, на территории дачного академического поселка, на мысовидном выступе правого коренного берега р. Москвы. С напольной стороны ограждено тройным рядом валов и рвов.
• Селище «Луцино 1». XII—XIII вв. Находится в 0,2 км к В от кладбища с. Луцино, между бывшими постройками скотного двора и шоссе Звенигород-Волково, на возвышенном останце древнеаллювиальной террасы правого берега р. Москвы. Выявлено в 1976 г. К 1999 г. попало под застройку коттеджного посёлка.
• Селище «Луцино 2». XV—XVIII вв. Расположено в 0,5 км к СЗ от села, на правом берегу р. Москвы, на пахотном поле. Выявлено в 1999 г. Приказом Комитета по Культуре Московской области от 20.07.2001 г. № 232 поставлено на государственный учёт и охрану (код памятника 5052991000).
• Селище «Луцино 3» («Попова Горка»). XVII—XIX вв. Расположено в 0,3 км к ЮЗ от села, справа от шоссе, на пахотном поле, у подножия песчаного всхолмления «Попова Горка» или «Остров». Размер не менее 20×40 м. Выявлено в 1963 г.

По завещанию великого князя Дмитрия Ивановича (Дмитрия Донского, 12 октября 1350 — 19 мая 1389) в 1389 году Звенигородское удельное княжество досталось его второму сыну князю Юрию Дмитриевичу (Юрий Звенигородский, 26 ноября 1374 — 5 июня 1434), который превратил Звенигород в подлинную столицу своих владений и жил здесь почти постоянно до 1425 г.

Князь Юрий Дмитриевич, с самого основания Саввино-Сторожевского монастыря в 1398 г., опекал его, стремясь превратить в свою придворную обитель. Уже в первые годы своего существования в начале XV в. (1402 г) монастырь получил от звенигородского князя обширные владения в непосредственной близости от города: села Белгино, Дубацыно и Усть-Розвадня с тянувшими к ним деревнями. Кроме этого, обители достались огромные бортные леса на юге Городского стана. Центр монастырской вотчины располагался в селе Дубацыно.

В сохранившихся источниках впервые упоминается в 1537 г. как владение Саввино-Сторожевского монастыря. Точно определить — когда село возникло и стало монастырским, нельзя из-за отсутствия документов. В писцовых книгах Звенигородского уезда 1558—1560 гг. значится село Луцино с 9 прилегающими к нему деревнями..

После бедствий Смутного времени (1598—1613 гг.) центр монастырской вотчины переносится из Дубацына в Луцино. По писцовой книге 1624 г. в нём значилось девять крестьянских дворов, «людей в них 10 человек» и 7 дворов бобыльских, «в них 7 человек». Спустя полвека, по переписи 1678 г., в селе было уже 20 крестьянских дворов, где жило 97 человек, и 12 дворов бобыльских — в них 35 человек. Переписная книга сохранила прозвища местных крестьян: Локало, Дьяков, Хомяков, Жданов и др. Один из крестьян носил прозвище Иноземец. По данным 1705 г. в селе числилось 25 дворов.

В собственности монастыря Луцино находилось вплоть до 1764 г., когда все монастырские владения были секуляризированы по Указу от 26 февраля 1764 г. императрицы (1762—1796) Екатерины II (21 апреля (2 мая) 1729 — 6 (17) ноября 1796). По сведениям «Экономических примечаний» конца XVIII в. в селе стояли 30 дворов, где проживали 150 мужчин и 148 женщин. Основным занятием крестьян было сельское хозяйство — выращивали рожь, овес, ячмень, в небольшом количестве гречиху, пшеницу, горох, коноплю и лен. Помимо этого, местные жители занимались сплавом по Москве-реке леса, а в зимнее время вывозили его сухим путём. Село с деревнями числилось в Покровской «экономической волости».

Спустя ещё полвека, в 1852 г., Луцино находилось в ведомстве Государственных имуществ. Кроме церкви, здесь располагалось 50 дворов, где числилось 202 души мужского и 211 женского пола. По данным 1890 г. население возросло до 550 человек, появилось сельское училище. Основным занятием жителей оставалось сельское хозяйство, но прежний промысел, связанный с заготовкой древесины, пришёл в упадок из-за сильной вырубки когда-то дремучих лесов. Приходилось искать новые, нетрадиционные виды занятий, и с конца XIX в. здесь возникает промысел изготовления деревянных музыкальных инструментов — гитар, балалаек и т. п.

По сведениям переписи 1926 г. в Луцине было 93 двора, где проживало 488 человек, имелась начальная школа. По сведениям 1989 г. в Луцино значились 86 хозяйств и 132 постоянных жителя, а в расположенном недалеко поселке биостанции отмечено 10 хозяйств и 95 человек.

В советский период село становится местом отдыха москвичей. Неподалёку возникает дачный академический посёлок. В послевоенные годы в посёлке жили: лауреат Нобелевской премии академик Н. Н. Семёнов (3 (15 апреля) 1896 — 25 сентября 1986), известный историк академик С. Б. Веселовский (16 сентября 1876 — 23 января 1952) и другие известные учёные.

В 2 км от Луцина находилось болото Воронцы — интересный образец заболоченного озера ледникового происхождения с остатками северной флоры. Расположенная недалеко от Луцина биостанция МГУ проводит большую научную работу, ежегодно здесь проходит практика биологического факультета.

Храм Святителя Николая в Луцино

Внешние изображения
	[sobory.ru/pic/04840/04852_20061026_010212.jpg Каменная церковь Святителя Николая Мирликийского]
	[f.rodon.org/p/6/071121104750.jpg Церковь Всех Святых]
	[fotki.yandex.ru/users/igo8732531/view/28445/ Село Луцино начало XXI века]
	[fotki.yandex.ru/users/chiff68/view/56870/?page=0 Луцино Храм Святителя Николая начало XXI века (лето)]

О церкви в селе Луцино впервые упоминается в 1558 году. В 1624 г. в церкви значится: « во дворе поп Яков, во дворе дьячок Ивашка Дмитриев; пашни поповы две четверти, да перелогом в поле, а дву потомуж, земля худа…». Далее о существовании в селе Николаевской церкви известно по приходным окладным книгам Патриаршего Казённого Указа.

В 1703 году в приходе церкви Николая Чудотворца числилось 133 двора. За Саввино-Сторожевским монастырём церковь значилась до 1764 года. По сведениям «Экономических примечаний» до конца XVIII века в селе стояла деревянная церковь.

Датой постройки каменной церкви Святителя Николая Мирликийского с приделами великомученицы Варвары и иконы Богоматери «Всех Скорбящих Радость» считается 1809 год, однако в «Клировой ведомости и Летописи Николаевской, села Луцино, церкви, Звенигородского уезда Московской губернии» значится 1807 год. Постановлением Правительства Московской области от 15.03.2002 г. № 84/9 церковь Николая Чудотворца поставлена на государственный учёт и охрану (код памятника 5051604000).

В 30-х гг. XX столетия Храм Святителя Николая в селе Луцино был закрыт, а в 50-х гг. — переоборудован под цеха Шиховской фабрики музыкальных инструментов. Ко храму была сделана пристройка — деревообрабатывающий цех. К средине 90-х гг. филиал фабрики был расформирован, здание храма пришло в запустение и начало разрушаться.

В 1999 г. начался процесс возвращения храма в ведение Московской епархии. В 2000 г. в храме совершались первые молебны. В 2001 году начались регулярные богослужения.

В конце XX начале XXI вв., на луцинском кладбище построена небольшая церковь Всех Святых выстроенная взамен старой деревянной, сожженной во время Отечественной войны 1812 г.

Кладбище

На сельском кладбище похоронены известные деятели отечественной науки и культуры: основатель Звенигородской биостанции С. Н. Скадовский, академик АН БССР Н. С. Акулов, академики АН СССР Н. А. Максимов, Х. М. Миначёв, П. А. Ребиндер, Г. Л. Смирнов и др.

Ссылки

• [www.wikimapia.org/#lat=55.712317&lon=36.7682362&z=14&l=1&m=a&v=2/ Положение на карте Wikimapia]
• [nansysan.narod.ru/index9872.html История городов и деревень Одинцовского района // Лучино]
• [web.archive.org/web/20040203132259/zvenigorod.narod.ru/about.htm Сайт Звенигородской биостанции МГУ]

Отрывок, характеризующий Луцино (село)

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.