Китано, Такэси

Такэси Китано
北野 武
Такэси Китано на Каннском кинофестивале, 2000
Дата рождения:	18 января 1947(1947-01-18) (77 лет)
Место рождения:	Адати, Токио, Япония
Гражданство:	Япония Япония
Профессия:	кинорежиссёр, актёр, художник, комик
Карьера:	1976 год-настоящее время
Награды:

Такэси Китано (яп. 北野 武 Китано Такэси, 18 января 1947 года, Адати, Токио, Япония) — японский кинорежиссёр и актёр, комедиант, сценарист, писатель, поэт и художник, телеведущий. Во всех своих работах, кроме режиссёрских, использует псевдоним Beat Takeshi (яп. ビートたけし).

Жизнь и творчество

Детство

Китано родился в 1947 году в Адати, одном из специальных районов Токио, став четвёртым сыном (второй умер во младенчестве) в семье работавшего маляром Кикудзиро Китано (который был наполовину корейцем) и его супруги Саки. Имя «Такэси» было дано ему родителями в надежде, что ребёнок, сродни созвучному имени бамбуковому побегу (яп. 竹, «такэ»), сможет справиться с любыми невзгодами жизни, быстро оправляясь от них и продолжая свой путь. Будучи значительно младше своих братьев, маленький Китано пользовался особым расположением бабушки, взявшей на себя большинство забот по его воспитанию.

Китано поступил в начальную школу в том же районе Адати, где, благодаря матери, уделявшей много времени и сил домашнему образованию, стал одним из лучших учеников, показывая особенно хорошую успеваемость по арифметике и предметам, где можно было проявить себя творчески (изобразительное искусство и др.). После успешного окончания начальной ступени средней школы по настоянию матери, надеявшейся на то, что сын в будущем сможет получить высшее образование, Китано перешёл в более престижную школу, находившуюся в части Адати, значительно удалённой от дома. Затем Китано так же успешно закончил и высшую ступень средней школы.

На протяжении всего времени обучения в школе Китано регулярно занимался в бейсбольной секции, а в старших классах — ещё и боксом, что впоследствии нашло своё отражение в кинокартинах «Ребята возвращаются», «Точка кипения» и других его режиссёрских работах. Другим большим увлечением юного Китано стало ракуго, также оказавшее на его дальнейшую судьбу значительное влияние.

Университетские годы

После окончания средней школы в 1965 году Китано по рекомендации матери поступил на инженерный факультет (отделение машиностроения) университета Мэйдзи, успешно сдав вступительные экзамены. Однако уже на втором курсе Китано ушёл из дома и начал самостоятельную жизнь, вместо посещения университетских занятий бесцельно проводя дни на Синдзюку, окунувшись в особый мир этого района Токио.

Несмотря на то, что Китано принимал непосредственное участие в студенческих волнениях конца 60-х, политика привлекала его сравнительно мало, существенно уступая другим интересам, главным из которых стал джаз. Постоянно вращаясь в среде посетителей процветавших в то время джаз-баров, а также подрабатывая там официантом, Китано в этих кругах стал пользоваться репутацией тонкого ценителя джаза. Здесь же он познакомился с пионерами японского кино-андерграунда, режиссёрами Кодзи Вакамацу и Кадзуо Комидзу. Картину окружения Китано тех лет дополняет то, что когда он работал официантом в заведении сети «Village Vanguard», его сменщиком был Норио Нагаяма, находящийся в то время в бегах серийный убийца.

Живя у друга и будучи свободным от серьёзных материальных обязательств, Китано продолжал экспериментировать, постоянно меняя места работы. Кроме работы официанта в джаз-барах, он перепробовал работы продавца в кондитерской лавке, уличного торговца, чернорабочего на работах по сносу зданий, официанта в ночных клубах и др. Когда он работал грузчиком в аэропорту Ханэда, его «сослуживцем» был Кэндзи Накагами, впоследствии классик современной японской литературы, с которым они познакомились в одном из джаз-баров, где Накагами был завсегдатаем.

В конце концов Китано принял решение стать профессиональным переводчиком и для сбора средств, необходимых для обучения за рубежом, начал работать таксистом, однако уволился из компании уже через полгода, отказавшись от своего замысла и уйдя подрабатывать на автозаправочную станцию. К тому же времени относится дебют Китано-актёра, снявшегося в нескольких эпизодических ролях в ранних фильмах Кодзи Вакамацу, а также участие в студенческих комедийных постановках, где Китано, однако, сам на сцене не появлялся, а занимался больше постановкой и организационной работой. Из университета Мэйдзи Китано был отчислен из-за большого количества пропусков, несмотря на то, что его успеваемость оставалась на уровне выше среднего.

Первые выступления

Со снижением активности студенческого движения в Японии и возвращением общественной жизни в более или менее привычное русло, Китано также уловил внутреннюю необходимость остановиться на каком-то определенном занятии. Испытывая интерес к искусству, но не находя при этом близкого себе в японском театральном андерграунде того времени, Китано, подспудно чувствуя в себе актёрский талант, постепенно преисполнился желания стать артистом.

В 1972 году Китано устроился лифтёром в находящийся в районе Асакуса стриптиз-бар для того, чтобы учиться актёрскому мастерству «из первых рук», имея возможность непосредственно наблюдать за выступлениями. В позднее опубликованные воспоминания о том периоде жизни самокритичный Китано включил адресованную ему ремарку известного комедийного драматурга Хисаси Иноуэ, на которого тогда Китано произвёл впечатление «человека, лишённого чувства юмора». Тем не менее постепенно, продолжая работу лифтёром, Китано добился того, что Сэндзабуро Фуками, известный артист и арт-директор, руководивший заведением, стал давать ему уроки искусства комедийного жанра. В результате Китано стал делать свои первые актёрские шаги, оттачивая мастерство в небольших комических интермедиях, разделявших основные номера, и занятиях чечёткой, к которым он отнёсся с особым энтузиазмом. Для большинства артистов, работавших под началом Фуками, тот оставался человеком, доверие которого завоевать было очень сложно, однако Китано своей смелостью, спонтанностью поведения на сцене и неклишированным юмором покорил Фуками, заставив того признать его особый талант.

«Два Бита»

«Франция», стрип-бар в районе Асакуса, где работал Китано, начала испытывать существенные финансовые трудности, вплоть до невозможности выплаты зарплаты. Поэтому Китано откликнулся на своевременное предложение создать дуэт мандзай (всё, что требовалось, чтобы начать — просто купить костюм для выступлений), которое поступило от Дзиро Канэко, завсегдатая «Франции» и ровесника самого Китано (р. 1949). Было решено, что Китано будет выступать под псевдонимом «Сёкакуя Дзиро» (松鶴家次郎), омофоном псевдонима самого Канэко (пишется 松鶴家二郎).

Первоначальное воодушевление быстро сменилось ощущением бесперспективности: попытки выступать в рамках, традиционно отведённых жанру мандзай, успеха не приносили, и материальное положение резко ухудшилось даже по сравнению с тем, что было во время работы в стрип-баре. Канэко, когда-то бывший подмастерьем-учеником у известного комика «Коромбиа Райто» («Columbia Light» — в японском языке нет звука «л» — псевдоним, мутировавший под влиянием названия компании «Columbia Records», с которой у комика был заключён контракт), решил воспользоваться этим знакомством, в результате чего удалось организовать при его театре регулярные выступления. По традиции все коллективы, работавшие под началом «Коромбиа Райто», обязаны были включать в название префикс принадлежности к «клану», «Голубое небо» (青空, часть первоначального сценического псевдонима основателя), однако в связи с тем, что Китано был учеником «другой школы», префикс был сокращён наполовину (осталось только «Небо», 空) и название дуэта приобрело в итоге форму: «[Небо] Такаси/Киёси» (空たかし・きよし).

Оклад, на который гарантированно могли рассчитывать молодые комики, был минимальным, поэтому в поисках заработков они начали выступать в ближайших кабаре, барах и других заведениях. Китано достаточно болезненно воспринял необходимость выступления перед подвыпившей и не очень внимательно следившей за актёрами аудиторией, поэтому нередкими были случаи, когда он либо вообще отказывался выходить на сцену, либо сам выступал в нетрезвом виде. Также дуэт стал приобретать скандальную репутацию из-за колких высказываний, порочащих принимавшие их заведения, и частой провокации конфликтов с организаторами и зрительным залом. В связи с тем, что это часто заканчивалось опасными потасовками, Канэко стал заранее готовить шутки, которые могли бы разрядить ситуацию. В таких экстремальных условиях формировался специфический, острый, на грани фола, юмор дуэта, сменившего вскоре название на «Два бита» (ツービート), Бита Такэси и Бита Киёси. Псевдоним «Бит Такэси» сохранился за Китано до сих пор.

Стараясь максимально отдалиться от ставшего старомодным классического мандзай и испытывая в некоторой степени влияние осакского дуэта «B&B», «Два Бита» эволюционировали, доведя до максимума скорость обмена репликами и сменив одежду на подчёркнуто официальную в пику крамольному содержанию своих выступлений. Перед широким кругом зрителей дуэт впервые выступил на сцене компании «Сётику» (в Асакуса), по воле случая заменив запланированный основной номер. Получив высокую оценку руководства, «Два Бита» стали регулярно приглашаться вновь и вновь, увеличивая свою популярность.

Используя непристойную лексику на грани дозволенного законом, играя на музыкальных инструментах, ведя характерный для дуэта рискованный диалог, сидя на олицетворяющих классический японский жизненный уклад подушках «дзабутон» и совершая другие экстравагантные выходки на грани «пощёчины общественному вкусу», дуэт стал популярен настолько, что когда начинались его выступления, пустели даже гримёрные других артистов, желавших тоже послушать «Двух Битов».

Успех у публики обернулся для дуэта цензурой и травлей в официальных кругах и среди коллег вплоть до того, что высказывались предложения исключить «Два Бита» из состава национальной мандзай-ассоциации. Также показательно, что за три подряд года участия в организованном в 1976 году ассоциацией совместно с NHK конкурсе молодых дуэтов, Такэси и Киёси ни разу не были удостоены главного приза, несмотря на свою популярность.

В 1979 году состоялась свадьба Китано с Мики Мацуда, участницей женского мандзай-дуэта «Кими и Мити» (у пары двое детей — сын Ацуси (род. 31 марта 1981) и дочь Сёко (род. 5 октября 1982); Сёко — певица и актриса, также снялась в эпизодической роли в фильме Китано «Фейерверк»). После медового месяца молодожёны переехали в Камэари (расположено в северной части района Токио Кацусика). В ноябре того же года «Два Бита» приняли участие в совместном телепроекте с мастером ракуго школы «Цукиноя энкё» (月の家円鏡). Считавшиеся «еретиками от мандзай» «Два Бита» нашли адекватного себе партнёра в лице «еретика от ракуго». Этот телепроект и сопутствовавший ему успех заложили основу для созданной позднее передачи «Мандзай-бум».

«Мандзай-бум»

В 1980 году «Два Бита» при участии «B&B» и ряда других известных мандзай-дуэтов начали выпускать телепрограмму «Мандзай-бум» (マンザイブーム, написание слова «мандзай» на азбуке катакана, а не как раньше, на иероглифике, 漫才, было использовано для обозначения подчёркнутого разрыва связей с традиционным мандзай). Жёсткий чёрный юмор, обилие непристойных выражений, и всё это, без умолку произносимое на невероятной скорости, стали неотъемлемой частью специфического образа программы. В качестве объектов для шуток писавший тексты Китано зачастую выбирал социально незащищённых: стариков, провинциалов и внешне некрасивых женщин. Кроме того, «завсегдатаями» диалогов «Двух битов» были якудза, и идущая им на смену молодёжь, а также вульгарные шутки, так или иначе вводящие в «дискурс» экскременты. Содержание новостных программ практически незамедлительно и принципиально «политически некорректно» обыгрывалось Китано, даже если речь шла о массовых убийствах и других схожих инцидентах, за что «Мандзай-бум» не раз подвергался суровой общественной критике. Китано, впрочем, и прямолинейность и близорукость самой критики превращал в объект собственных насмешек.

В июне 1980 года сборник шуток из «Мандзай-бум» был издан в виде отдельной книги, распроданной, вопреки скромным ожиданиям, тиражом 850 тыс. экземпляров. По условиям контракта весь гонорар полностью достался участникам дуэта, существенно поправив их материальное положение. В том же году достигшие пика своей популярности «Два Бита» приглашались для участия и в других телепередачах, а также фигурировали в эпизоде одного популярного телесериала. 1981 год также прошёл под знаком успеха, однако уже летом следующего года дуэт двух комиков распался, когда Китано решил уйти. Тем не менее их сотрудничество считается одним из самых удачных в японской сатире в 1970-е — 1980-е годы XX века. После распада Китано начал свою сольную карьеру телеведущего многочисленных сатирических программ.

Карьера на телевидении после распада «Двух Битов»

После распада «Двух Битов» начался новый этап в творчестве Китано, который охарактеризовался существенным изменением стиля. Оставшись верным своему чёрному юмору, Китано при этом сместил акцент с собственно содержания шуток, по своей природе сиюминутного и преходящего, на индивидуальный способ их подачи. Кроме того, с 1981 года изменился и формат. К десятку телепередач (включая не только всевозможные юмористические, но и серьёзные по своему содержанию ток-шоу) добавились радиопрограммы.

В 1986—1989 годах на канале TBS выходила юмористическая телепередача «Замок Такэси». Китано хотел, чтобы шоу было похоже на живую игру «Супер Марио». Около сотни участников преодолевают различные физические, иногда опасные и часто абсурдные препятствия. Те, кто не смог преодолеть очередной этап, выбывают. До финального конкурса «Штурм замка Такэси» доходили единицы. Изначально это был малобюджетный проект, но вскоре TBS построила обширную студию, которая включала большое количество искусственных озёр и постоянных препятствий.

Китано принимал участие в создании компьютерных игр (например, игра Takeshi no Chōsenjō (яп. たけしの挑戦状 Takeshi's Challenge) 1986 года разрабатывалась при его непосредственном участии), пробовал себя в сочинительстве художественной прозы и вокале (записал альбом и начал давать концерты). С середины 1980-х годов Китано, наряду с Тамори и Акасия Санма, начали причислять к трём наиболее выдающимся телевизионным комикам Японии.

Карьера режиссёра

После нескольких ролей, в основном комических, в 1989 году Китано был приглашён на главную роль в фильм Киндзи Фукасаку «Жестокий полицейский». Несмотря на то, что кинокомпания «Сётику», финансировавшая проект, приложила все усилия для его успешной реализации, из-за разногласий, касавшихся графика работы и условий контракта, Фукасаку в итоге отказался снимать фильм. В результате руководство «Сётику», во многом под влиянием харизмы Китано, а также его большой популярности, сделало ему предложение выступить в роли режиссёра, предварительно согласовав нетривиальный вопрос совмещения Китано его бурной деятельности на телевидении с работой над съёмками фильма. Сняв фильм в рекордно короткие сроки (в течение 1 недели) и успев таким образом к запланированной дате его релиза, Китано дебютировал в 1989 году в качестве кинорежиссёра, при этом существенно изменив первоначальный сценарий и способ подачи материала. Фильм оказался успешным и положил начало режиссёрской карьере Китано. Впоследствии сотрудничеству Фукасаку и Китано всё же суждено было состояться в работе над фильмом «Королевская битва» (2000) и его сиквелом.

В своей книге «За сроком давности» (яп. 時効) Китано пишет, что переступив возрастной рубеж 40 лет, он ясно стал ощущать растущую пропасть между ожиданиями публики, по-прежнему требующей искромётного юмора от всё ещё находящегося на пике славы артиста и происходящими внутри него самого возрастными изменениями, делающими невозможными многословные остроумные экспромты в духе времён «Двух битов». В той же книге он отмечает, что вместо тщетных попыток вновь и вновь копировать себя образца начала 80-х, ему хотелось бы сместить акцент на выработку особого авторского почерка в подаче материала. Такого рода переосмысление, очевидно, нашло своё выражение прежде всего в кинорежиссёрских работах Китано, последовавших за фильмом «Жестокий полицейский».

Второй фильм Китано в качестве режиссёра и первый, где он выступал в роли сценариста вышел в 1990 году — «Точка кипения». Масахико Оно, позднее также сыгравший эпизодическую роль в «Фейерверке», исполнил главную роль: заурядного молодого человека, работающего на автозаправке и играющего в любительской бейсбольной команде. Когда тренер команды подвергается нападению со стороны местных якудза, он, чтобы отомстить гангстерам, вместе с приятелем направляется на Окинаву для покупки оружия на одной из американских военных баз. По пути они знакомятся с якудзой-маргиналом, роль которого играет Китано. Получив полный контроль над сценарием и режиссурой, Китано удалось в этом фильме заложить основы своего необычного авторского стиля, характерными элементами которого являются шокирующая жестокость, причудливый чёрный юмор и долгие стоп-кадры.

Третий фильм, «Сцены у моря», вышел в 1991 году. В сюжет на этот раз не попали гангстеры, а главным героем стал глухонемой мусорщик, который настойчиво учится сёрфингу под аккомпанемент насмешек циников-друзей. Как и многие другие картины, фильм проникнут тонким юмором.

Зарубежная аудитория, постепенно превзошедшая «родную» японскую численно, заметила Китано после выхода фильма «Сонатина» в 1993 году. В фильме Китано играет токийского якудзу Муракаву, отправленного на остров Окинава для прекращения противостояния двух местных кланов. Муракава, пресытившись своим образом жизни и узнав, что само его задание — не более чем ловушка, принимает последствия без возражений, превращая происходящее в жестокий фарс, построенный как и во многих других работах Китано из череды трагикомических эпизодов. Фатализм главного героя, нашедший выражение и в этом фильме, стал своего рода «визитной карточкой» режиссёра. Фильм «Сонатина» был высоко оценён японским писателем Кэндзабуро Оэ.

Фильм «Снял кого-нибудь?» (1995) возвращает Китано к его комедийным корням. Фильм представляет собой серию комических сцен, некоторым образом связанных с главным персонажем, безуспешно пытающимся заняться сексом в машине. В Японии картина не вызвала интереса у зрителей. Критики сочли ленту пародией на популярные японские фильмы (например, «Годзилла»). Фильм продемонстрировал принципиальное нежелание Китано снимать заведомо коммерчески успешные ленты (такие, как молодёжный триллер «Звонок» или «Сумеречный самурай» режиссёра Ёдзи Ямады, повествующий о доброте и принципиальности японских самураев).

В 1994 году Китано попал в аварию (разбился на мотоцикле). Ранения вызвали паралич одной стороны его тела, и потребовалась сложная операция, чтобы восстановить работоспособность мышц лица. Хотя зарубежная пресса сочла, что Китано уже не вернётся к съёмкам фильмов, тот опроверг эти предположения, сняв «Ребята возвращаются» в 1996 году, сразу после выздоровления.

Восстановившись после аварии, Китано занялся изобразительным искусством. Его яркий, упрощенный стиль живописи напоминает стиль Марка Шагала. Рисунки Китано были опубликованы в книгах (в качестве иллюстраций), представлены на выставках и на обложках саундтреков к собственным фильмам. Наиболее ярко они представлены в фильме 1997 года «Фейерверк», где выполняют роль стержня образной системы произведения. «Фейерверк» был очень высоко оценён критиками и был удостоен приза Венецианского фестиваля. В фильме опять всплывает тема доброты и любви: стараясь не беспокоить умирающую от рака жену, которую главный герой (бывший полицейский Ниси) возит по местам, где она мечтала побывать, все возникающие проблемы Ниси решает просто и эффективно — пуля в лоб. Фильм подтвердил репутацию Китано как одного из наиболее талантливых режиссёров современной Японии.

Китано продолжил регулярно снимать после аварии. В выпущенном в 1999 году фильме «Кикудзиро» Китано предстал в роли, на первый взгляд, грубого и ограниченного мужлана, но далее с разных и неожиданных сторон раскрывающего себя через трагикомичные отношения с соседским мальчиком-сиротой, с которым они отправляются на поиски его матери. На Каннском кинофестивале, где «Кикудзиро» был включён в конкурсную программу, фильм был встречен десятиминутной овацией стоя.

«Брат якудзы» (2000), снятый в Лос-Анджелесе, показывает Китано в роли токийского якудза в вынужденной отставке, который бежит из Японии в США и строит в Лос-Анджелесе новую наркоимперию. Необычный «альтруизм в стиле Китано» проходит своего рода «красной нитью» через сюжет и здесь. Понимая трудновыполнимость замысла и невозможность благоприятного исхода завязавшегося противостояния группировок, отставной якудза (Китано) спокойно продолжает деятельность, помогая недальновидному брату, переехавшему в Америку. В финале, выведя из-под удара оставшегося в живых члена группировки (чернокожего бандита, безумно счастливого получить сумку, набитую стодолларовыми купюрами), Китано с улыбкой расплачивается с владельцем кафе и выходит навстречу своим врагам, на верную смерть. Этот фильм Китано был тепло принят в США и за границей.

Фильм «Куклы» (2002), в котором Китано как актёр не участвовал, содержит три отдельные истории любви, сюжетно объединённых линией, написанной по мотивам классической пьесы Тикамацу Мондзаэмона для театра бунраку. Фильм принято считать одной из самых визуально привлекательных картин Китано. Сам Китано отмечает, что последнее способствовало неадекватности понимания зрителями его замысла: центральным элементом являются не истории любви как таковые, а акты немотивированного насилия, которыми они прерываются.

Успех у кинокритиков и поклонников интеллектуальных фильмов не принёс Китано особенного признания на родине. Несмотря на успех фильмов «Брат якудзы» и «Куклы», пресса критиковала его за неспособность снять «хороший» фильм уровня «Фейерверка» или «Сонатины». Ответ последовал в 2003 году в виде фильма «Затойчи», в котором Китано сыграл главную роль. «Затойчи» стал наибольшим коммерческим успехом режиссёра в Японии, при этом хорошо прошёл и за рубежом и получил ряд наград.

Китано часто сотрудничал с композитором Дзё Хисаиси, написавшим музыку к большинству его картин. В последние годы это сотрудничество, однако, прекратилось.

Разные факты из жизни

Избиение журналистов

В 1986 году одна из бульварных газет напечатала фотографию Такэси вместе с какой-то девушкой. Это разозлило Китано, и он вместе с несколькими друзьями ворвался в редакцию этой газеты и избил всех, кого там обнаружил. После этого он подвергся судебному преследованию, и ему было запрещено какое-то время появляться на телеэкране. Даже после получения признания как режиссёра и обретения популярности, журналистов предупреждают, что во время интервью с Китано не следует задавать ему лишних вопросов.

Математика

Китано, имеющий незаконченное высшее техническое образование, основательно интересуется математикой. По его собственным словам, если бы в своё время он не «сбился с пути», занявшись сценическим искусством, то осуществил бы свой замысел стать математиком. Высказывания Китано о математике и о преподавании математики разнообразны: он утверждает, что её средствами можно описать мир и всё в нём происходящее, он устраивает мини-фарс в собственной образовательной телепрограмме, где говорит, что при изучении математики в школе достаточно, чтобы только ответы школьников совпадали с правильными, а остальное особого значения не имеет. Так или иначе, уже на протяжении многих лет Китано делал и продолжает много делать для популяризации математики по телевидению, где он в доступной форме пытается донести до зрителей красоту этой науки. Вклад Китано был отмечен призом Японского национального математического общества в 2008 году.

Экология

В 1992 году в ежемесячном журнале «Синтё 45» («新潮45», изд-во «Синтёся») была опубликована серия эссе Китано, в которой он с большим сарказмом и скепсисом подверг критике начавшийся в то время в политических и финансовых кругах Японии «экологический бум», назвав его надувательством и показав его несостоятельность. В июне того же года на передовице «Асахи симбун» появилась разгромная статья «Бит Такэси и экология», где Китано вменялось равнодушие к экологическому кризису. Последний же, в очередной раз уличив своих критиков в близорукости, в новой серии очерков в том же «Синтё 45» отметил, что неразумно понимать его слова буквально и столь прямолинейно. Вопрос отношения Китано к экологическим проблемам получил широкую огласку, вплоть до того, что в 1996 году стал темой сочинения на вступительных экзаменах на педагогическом факультете университета префектуры Ямагата.

Другие достижения

• Китано написал более пятидесяти книг со стихами и кинокритикой, а также несколько романов, некоторые из которых были использованы в качестве сценариев другими режиссёрами.
• Китано также в течение многих лет является известным телеведущим.
• 7 сентября 2004 года Китано была присуждена степень бакалавра наук университетом Мэйдзи, откуда ранее он был отчислен.
• Китано преподаёт в Токийском университете искусств.

Реклама

С 2006 года Китано — рекламное «лицо» компании Panasonic (линейка Viera).

Награды

• Офицер ордена Почётного легиона (Франция, 2016 год).
• Командор Ордена Искусств и литературы (Франция, март 2010 года).

Фильмография

Режиссёр

• 1989 — «Жестокий полицейский» (яп. その男、凶暴につき Соно отоко кё:бо: ни цуки)
• 1990 — «Точка кипения» (яп. 3-4×10月 Сан тай ён эккусу дзю:гацу)
• 1991 — «Сцены у моря» (яп. あの夏、いちばん静かな海 Ано нацу ичибан сидзукана уми)
• 1993 — «Сонатина» (яп. ソナチネ Сонатинэ)
• 1995 — «Снял кого-нибудь?» (яп. みんな～やってるか Минна яттэру ка!)
• 1996 — «Ребята возвращаются» (яп. キッズ・リターン ''Кидзу рита:н)
• 1997 — «Фейерверк» (Hana-Bi)
• 1999 — «Кикудзиро» (яп. 菊次郎の夏 Кикудзиро: но нацу)
• 2000 — «Брат якудзы» (Brother)
• 2002 — «Куклы» (Dolls)
• 2003 — «Затойчи» (яп. 座頭市 Дзато:ити)
• 2005 — «Такесиз» (Takeshis')
• 2007 — «Банзай, режиссёр!» (яп. 監督 ばんざい! Кантоку бандзай!)
• 2007 — «У каждого своё кино» / Chacun son cinéma — эпизод «Один прекрасный день»
• 2008 — «Ахиллес и черепаха» (яп. アキレスと亀 Akiresu to kame)
• 2010 — «Беспредел» (яп. アウトレイジ Autoreiji)
• 2012 — «Полный беспредел» (яп. アウトレイジ 2 Autoreiji: Biyondo)
• 2015 — «Рюдзо и семеро бойцов» (яп. 龍三と七人の子分たち Ryuzo to 7 nin no kobun tachi)

Актёр

• 1983 — «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс»
• 1991- близнецы драконы
• 1995 — «Джонни-мнемоник»
• 1995 — «Гонин»
• 1998 — «Глаза Токио»
• 1999 — «Табу»
• 2000 — «Королевская битва»
• 2003 — «Затойчи» (яп. 座頭市 Дзато:ити)
• 2003 — «Королевская битва 2»
• 2004 — «Идзо»
• 2004 — «Кровь и кости»
• 2012 — «Для тебя»
• 2014 — «Чёрная библия»
• 2017 — «Призрак в доспехах»
• Также роли в собственных фильмах, за исключением «Сцены у моря», «Ребята возвращаются» и «Куклы».

Другие проекты

Актёрские работы

Китано регулярно снимается в фильмах других режиссёров, начиная с эпизодических ролей в ранних кинокартинах Кодзи Вакамацу. Наиболее известные работы — роли второго плана в фильмах Нагисы Осимы «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс» и «Табу», а также главная роль в экранизации романа Ян Согиля «Кровь и кости» (режиссёр Ёити Сай). Другие фильмы, в которых снялся Китано: «Джонни-мнемоник», «Гонин», «Идзо» (англ.) и «Королевская битва».

Литература

• Долин А. В. Такеси Китано. Детские годы. — М.: Новое литературное обозрение, 2006. — 216 с. — (Кинотексты). — 2000 экз. — ISBN 5-86793-452-7.

Ссылки

Официальные страницы

• [office-kitano.co.jp/ Официальный сайт компании «Офис Китано»] (яп.)

О Такэси Китано

• Андреева Е. Ю. [seance.ru/blog/bit-ili-ne-bit/ Бит или не бит?]. Сеанс (23 января 2007). Проверено 17 августа 2015. [web.archive.org/web/20150402170556/seance.ru/blog/bit-ili-ne-bit/ Архивировано из первоисточника 2 апреля 2015].
• Катасонова Е. Л. [japanstudies.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=582 Китано Такэси: от смешного до трагичного один шаг]. Японоведение в России (26 февраля 2015). Проверено 17 августа 2015. [web.archive.org/web/20150817104836/japanstudies.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=582 Архивировано из первоисточника 17 августа 2015].

Отрывок, характеризующий Китано, Такэси

– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.