Марков, Марко
| Марко Марков | |
| болг. Марко Марков | |
| врач | |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Марко Марков (1901, Нова-Загора — 1967, София) — болгарский доктор судебной медицины, один из врачей международной комиссии, собранной немецкими властями в 1943 году для эксгумации убитых в Катыни польских офицеров.
Биография
В 1945 году, через несколько месяцев после занятия Болгарии советскими войсками, доктор Марков был арестован и приговорён Народным судом к смертной казни за сотрудничество с немцами[1]. До ареста он был доцентом в софийском Институте судебной медицины. Причиной ареста было участие доктора Маркова в работе Международной Комиссии в Катыни и его подпись, поставленная под заключительным протоколом, обвинявшим СССР в преступлении — убийстве польских офицеров. Доктор Марков заявил, что немцы вынудили его поставить подпись под этим документом. За сотрудничество с коммунистическим режимом в Болгарии смертный приговор был аннулирован и ему была предоставлена возможность продолжения профессиональной карьеры (позже он был назначен профессором). В 1946 году СССР привлёк его во время Нюрнбергского трибунала, где он возложил вину за катынское убийство на немцев.
Позднее, в 1951 и 1952 годах американцы пытались уговорить доктора Маркова дать показания перед комиссией Конгресса США по катынскому делу, послав ему по обычной почте письмо. Марков, не имея возможности выехать из Болгарии и опасаясь за свою судьбу и судьбу своей семьи, вдобавок зная, что письмо было предварительно прочитано болгарскими службами безопасности, не имел никакого выбора и был вынужден доставить его в соответствующие органы[1].
Впоследствии испытывал трудности с продвижением по службе. Некоторые коллеги-карьеристы при каждом удобном случае обвиняли его в «двойственном поведении, недобросовестности и двуличии», ссылаясь на катынский эпизод. Летом 1967 года сердце доктора Марко Маркова, перенёсшего уже два тяжёлых инфаркта, не выдержало. После бурного совещания в медицинском университете в Пловдиве он умер на обратном пути в Софию[2].
Напишите отзыв о статье "Марков, Марко"
Примечания
Отрывок, характеризующий Марков, Марко
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.
Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
