Операция «Буря»

Операция «Буря»
Основной конфликт: Война в Хорватии, Боснийская война
Дата	4—9 августа 1995 года
Место	Книнская Краина, Цазинская Краина
Итог	Победа Хорватии Ликвидация Республики Сербская Краина Ликвидация Республики Западная Босния
Противники
Хорватия Хорватия Босния и Герцеговина Босния и Герцеговина НАТО (ограниченно) Республика Сербская Краина Республика Западная Босния
Командующие
Звонимир Червенко Лука Джанко Миленко Црняц Петар Стипетич Мирко Норац Анте Готовина Атиф Дудакович Миле Мркшич Слободан Тарбук Миле Новакович Велько Босанац Чедомир Булат Стево Шево Слободан Ковачевич Фикрет Абдич
Силы сторон
150 000 солдат 232 танка, 161 БТР и БМП, 320 орудий крупного калибра, 26 боевых самолётов, 10 боевых вертолётов Босния и Герцеговина Босния и Герцеговина 5-й корпус армии боснийских мусульман, 25 000 солдат около 27 000 солдат, 303 танка, 295 БТР и БМП, 360 орудий крупного калибра
Потери
174—196 солдат погибли и 832—1430 были ранены Сербская Краина: 742 солдата убито, от 1000 до 2000 гражданских лиц погибли и пропали без вести, 200—250 тысяч беженцев. По версии организации «Веритас», погибли 1042 мирных жителя, 726 военнослужащих вооружённых сил и 12 милиционеров. Западная Босния: Около 30 000 беженцев

Опера́ция «Бу́ря» (хорв. Operacija Oluja, серб. Операција Олуја) — совместная военная операция армии Хорватии и 5-го корпуса армии Боснии и Герцеговины, проведённая в августе 1995 года против Сербской Краины. Результатами этой операции стала победа Хорватии и ликвидация республик Сербской Краины и Западной Боснии.

В результате операции существенно изменилась этническая карта современной Хорватии: оттуда бежали, по разным оценкам, от 200 000 до 250 000 сербов, ещё несколько тысяч гражданских сербов были убиты.

Предыстория

Поводом для начала операции послужило успешно развивающееся совместное наступление войск Республики Сербской и Сербской Краины на анклав боснийских мусульман в Бихаче и прилегающие к нему населённые пункты. В случае победы сербов позиции Сербской Краины упрочнялись, она бы избавилась от угрозы удара с тыла и могла использовать на других фронтах те подразделения, которые прикрывали границу с Бихачским карманом. И хотя в конце июля 1995 года сербское наступление было остановлено и непосредственная угроза падения Бихача исчезла, руководство Хорватии приняло решение о наступлении на Сербскую Краину.

Операции регулярной хорватской армии и армии боснийских хорватов против Республики Сербской в Динарских горах в 1994 и 1995 годах поставили РСК в тяжёлое положение. В конце июля 1995 года хорватские силы захватили города Гламоч и Босанско-Грахово, прервав сообщение по пути Баня-Лука-Книн и фактически взяв Северную Далмацию в полуокружение. По оценкам краинского генерала Милисава Секулича, это позволило хорватской армии получить крайне выгодное оперативно-стратегическое преимущество.

28 июля 1995 года новое краинское правительство провело своё первое заседание. На нём была выражена поддержка всем мирным усилиям международных организаций и сформирована делегация для переговоров с хорватской стороной, которые были назначены на 8 августа в Женеве. Тогда же в Книн прибыл Ясуши Акаши и предложил программу мирного урегулирования. Он передал сербской стороне обещание Туджмана участвовать в политических и военных переговорах с Книном, но обусловил их «политической реинтеграцией сербов на основе Конституции Хорватии и её Закона о меньшинствах». Фактически сербам выдвигался ультиматум, ответа на который никто не ждал.

Хорватская сторона отвергла и мирный план, известный как «Z-4». Предложенный послом США в Хорватии Питером Гэлбрейтом, план не отвечал интересам конфликтующих сторон. Принятие данного плана хорватский президент Туджман для себя счёл политическим самоубийством, однако под давлением американских дипломатов пообещал рассмотреть его в отдалённой перспективе. По мнению сербов, положения предлагаемого договора не гарантировали сербскому населению защиту от притеснений по национальному признаку. Тем не менее, Милан Бабич, находясь в Белграде, сделал заявление, что Краина готова принять несколько скорректированный вариант плана и призвал Хорватию к отводу войск. Однако Туджман отказался вести дальнейшие переговоры с сербами. По сообщению Б.Бутрос-Гали, Хорватия продолжала наращивать численность войск в приграничной с РСК зоной. Во всех крупных городах Хорватии была проведена мобилизация. 1 августа хорватская делегация не приехала на согласованную при посредничестве миротворческих сил встречу командующих сербскими и хорватскими войсками.

Как утверждает краинский генерал Милисав Секулич, 3 августа посол США Питер Гелбрейт встретился со Слободаном Милошевичем, от которого получил гарантии невмешательства Союзной Республики Югославии в конфликт и заверения, что краинские сербы в случае хорватской атаки не станут обстреливать хорватские населённые пункты.

Силы и позиции сторон

Хорватская армия

Хорватская армия получила итоговую структуру в 1994 году, после масштабной военной реформы. Она состояла из Главного штаба, Сухопутных войск, ВВС и ПВО, а также ВМФ. Основной оперативной единицей хорватских сухопутных войск был корпус постоянного состава. Как правило корпус включал в себя штаб, от 3 до 6 бригад, от 3 до 6 домобранских полков, тыловую базу, артиллерийский дивизион, противотанковый дивизион, дивизион ПВО и т. д. Некоторые корпуса в своём составе также имели гвардейскую моторизованную бригаду. Часть подразделений подчинялась напрямую Главному штабу. Особой единицей был корпус гвардии. Также боевые подразделения были в составе МВД Хорватии. Состав задействованных в операции подразделений по данным хорватского историка Давора Марьяна:

• Беловарский корпус (Лука Джанко)
• Загребский корпус (Иван Басарац)
• Карловацкий корпус (Миленко Црняц)
• Госпичский корпус (Мирко Норац)
• Сплитский корпус (Анте Готовина)
• Осиекский корпус (Джуро Дечак) был задействован в Восточной Славонии и принимал участие в небольших оборонительных боях в этом районе.
• Южный фронт (Живко Будимир) и хорватский военно-морской флот участвовали в оборонительном обеспечении операции

В конце 1994 года численность хорватской армии составляла 96 000 солдат и офицеров, однако перед операцией «Молния» она начала расти. Перед итоговым наступлением на Сербскую Краину в каждом населённом пункте Хорватии была проведена мобилизация. Общая численность хорватских сил, непосредственно атаковавших Краину — более 150 000 человек. Всего численность хорватской армии после мобилизации перед «Бурей» составляла 248 000 солдат и офицеров. В МВД было около 45 000 человек. На вооружении Хорватии на тот момент было 393 единицы бронетехники, в том числе 232 танка, а также 320 артиллерийских орудий калибром 105-мм и выше. В авиации было 40 самолётов (26 боевых) и 22 вертолёта (10 боевых).

Армия боснийских мусульман

Армия боснийских мусульман была создана весной 1992 года. С того момента 5-й корпус мусульманской армии находился в окружении в Бихачском кармане. Ему противостояли силы боснийских и краинских сербов, а с 1993 года и силы мусульман-автономистов Фикрета Абдича. Помощь окруженному 5-му корпусу хорватской стороны была названа среди целей наступления на РСК.

Со стороны боснийских мусульман в операции участвовал 5 корпус Армии Боснии и Герцеговины в составе:

• 501-я бригада, район Бихача.
• 502-я бригада, район Бихача.
• 505-я бригада, полковник Изет Нанич, район Жировац.
• 511-я бригада, район Жировац.

Общий контроль над операцией осуществлял генерал Атиф Дудакович. Всего силы корпуса насчитывали до 25 000 солдат и офицеров.

Армия Сербской Краины

Армия Сербской Краины итоговую структуру получила осенью 1992 года, после объединения подразделений Территориальной Обороны, бригад отдельных подразделений милиции и ополченцев. В дальнейшем крупные изменения в организации армии произошли только в мае-июне 1995 года, когда был уничтожен 18-й корпус и был создан Корпус специальных единиц. Армия Сербской Краины состояла из Главного штаба, штабных подразделений, армейских корпусов и ВВС и ПВО. В основном, краинский корпус состоял из штаба, нескольких пехотных бригад, артиллерийского дивизиона, противотанкового дивизиона, дивизиона ПВО и тыловой базы. Некоторые корпуса имели специальные отряды, а в 7-м корпусе был бронепоезд.

• 39-й Банийский корпус под командованием генерал-майора Слободана Тарбука, штаб в Глине.
• 21-й Кордунский корпус под командованием генерал-майора Велько Босанаца, затем Чедомира Булата, штаб в Войниче.
• Корпус специальных единиц (КСЕ) генерал-майора Милорада Ступара
• Оперативная группа «Паук» в Западной Боснии и прилегающих к ней районах РСК под командованием генерала Миле Новаковича.
• 15-й Личский корпус под командованием генерал-майора Стево Шево, штаб в Коренице.
• 7-й Северодалматинский корпус под командованием генерал-майора Слободана Ковачевича, штаб в Книне.
• 11-й Восточно-Славонский корпус находился в Восточной Славонии. С началом «Бури» этот корпус ограничился небольшими боевыми действиями и артиллерийскими обстрелами.

Так как в Главном штабе краинской армии существовало мнение об угрозе рассечения территории РСК, основная часть армии была разделена на две части — северную и южную.

Точная численность сербских войск в основной части Краины неизвестна. По оценке генерала Милисава Секулича, в ходе «Бури» хорватам противостояли 27 000 сербских солдат и офицеров. На вооружении армии были 303 танка, 295 других единиц бронетехники, 360 артиллерийских орудий калибром 100 мм и выше, несколько боевых самолётов и вертолётов. Во время перемирия весной 1995 года под ружьем были 14 900 человек. По плану мобилизации, численность армии на всех фронтах должна была вырасти до 62 500 человек.

При этом, по мнению российского исследователя Александра Ионова, среди краинских сербов царила апатия, армия находилась в плачевном состоянии, а солдаты и офицеры массово дезертировали. По мнению хорватского военного исследователя Давора Марьяна, небольшая глубина территории не позволяла сербам эффективно распределить авиацию, тыловые базы, позиции для артиллерии и в целом усложняла манёвр армейскими подразделениями. Этот же фактор позволял хорватской артиллерии действовать практически по всей территории РСК.

Планирование и подготовка операции

Операцию «Буря» хорватский Генштаб начал планировать в декабре 1994 года. Позднее, после хорватского наступления в Динарских горах, в него были внесены существенные коррективы. 26 июня 1995 года хорватский Генштаб отправил план операции в войска. По каждому из направлений был предусмотрен отдельный план проведения операции — «Oluja-1», «Oluja-2», «Oluja-3» и «Oluja-4». Его разработка началась ещё при генерале Янко Бобетко, затем процесс возглавил новый начальник хорватского Генштаба Звонимир Червенко, назначенный на должность 15 июля. Подразделения, которые предполагалось привлечь к участию в «Буре», должны были закончить все приготовления к 15 июля. Вплоть до начала операции в план её проведения вносились коррективы. Последнее изменение плана операции было сделано 2 августа, когда в неё включили Беловарский корпус, который должен был принять участие в наступлении. До того момента, его подразделения должны были только прикрывать государственную границу. Тактика хорватского наступления заключалась в прорыве обороны на ключевых направлениях гвардейскими частями, которые, не ввязываясь в бои, должны были развивать наступление, а ликвидацией оставшегося сопротивления занимались так называемые «домобранские полки».

В планировании операции хорватской армии помощь оказали инструктора из американской частной военной компании MPRI, в большинстве своем генералы на пенсии, также использовались разведывательные данные, получаемые авиацией стран НАТО при полётах над территорией РСК. На острове Брач был развернут специальный разведывательный центр, использовавший для сбора информации БПЛА и активно занимавшийся перехватом телефонных и радио переговоров сербской стороны.

Журналистам было запрещено находиться в зоне проведения операции, за исключением тех, кто получил специальную аккредитацию от Политического управления Министерства обороны Хорватии. В свою очередь, солдатам было запрещено контактировать с неаккредитованными журналистами.

Общий план операции состоял из четырёх локальных и выглядел следующим образом:

• «Oluja-1» был подготовлен для Загребского корпуса. Его задачей было уничтожение 39-го корпуса СВК и соединение с 5-м корпусом мусульман в районе сел Жировац и Обляй.
• «Oluja-2» был подготовлен для Карловацкого корпуса. Его задачей было уничтожение 21-го корпуса СВК.
• «Oluja-3» был подготовлен для Госпичского корпуса. Его задачей было уничтожение 15-го корпуса СВК и соединение с силами 5-го корпуса мусульман на линии Кореничка-Капела — Тржачка-Раштела.
• «Oluja-4» был подготовлен для Сплитского корпуса, причём на месте этот план был переименован в «Kozjak-95». Его задачей было совместное со спецназом МВД уничтожение 7-го корпуса СВК и занятие столицы Сербской Краины Книна.

Ход операции

4 августа

В 2 часа ночи 4 августа хорватский представитель Хрвойе Шаринич официально оповестил командующего миротворцев французского генерала Жанвьера о начале операции. Сообщение об этом было направлено и командирам миротворческих секторов, которые, в свою очередь, сообщили о готовящейся атаке сербской стороне.

Сама операция началась в 5.00. Хорватская артиллерия и авиация нанесли массированный удар по войскам, командным пунктам и коммуникациям сербов, а также по всем крупным населённым пунктам РСК. Затем началась атака практически по всей линии фронта. В начале операции хорватскими войсками были захвачены посты миротворцев ООН, убиты и ранены несколько миротворцев из Дании, Чехии, Непала.

В Далмации хорватские силы, организованные в несколько оперативных групп, наибольшего успеха смогли добиться в Динарских горах, где наступление в сторону Книна вели 4-я и 7-я гвардейские бригады со стороны недавно захваченного у боснийских сербов Грахова. Им противостояла сербская сводная Оперативная группа-3, которая не смогла сдержать хорватский натиск. Остальные хорватские подразделения смогли только немного потеснить сербские силы, а сербские 75-я и 92-я бригады смогли отразить атаки хорватов. Массовому артиллерийскому обстрелу подвергся Книн, на город было выпущено до 3000 снарядов и ракет. По свидетельству очевидцев из ООН, целью хорватской артиллерии был весь город, от её действий погибали гражданские лица. Как утверждает краинский генерал Милисав Секулич, помимо военных объектов, в Книне хорватская артиллерия обстреляла больницу, школы, многоэтажные дома. К вечеру 4 августа из-за развивающегося хорватского наступления в Динарах и на Велебите (в зоне ответственности 15-го корпуса) 7-й корпус сербов оказался под угрозой окружения, а ночью его бригады начали отступление к Книну, однако его оборона существенно ослабла, так как многие солдаты покидали позиции для эвакуации своих семей. Для защиты столицы РСК был выделен один батальон 75-й бригады, но под давлением хорватов он к утру 5-го августа оставил позиции на северных подступах к городу.

В Лике фронтальные хорватские атаки были отражены подразделениями 15-го Личского корпуса. Хорваты атаковали на восьми направлениях, однако сербы подготовились к обороне и смогли отразить атаки Госпичского корпуса. В начале дня относительного успеха достигла только хорватская 1-я гвардейская бригада, сумевшая прорвать сербскую оборону у горы Капела. Однако её дальнейшее продвижение было остановлено сербскими резервами у Личка-Ясеницы. В целом, к вечеру хорватские силы только немного смогли потеснить сербов на этом направлении. Однако вечером 4 августа хорватский спецназ МВД и батальон 9-й гвардейской бригады разбили 9-ю моторизованную бригаду 15-го Личского корпуса и захватили ключевой перевал Мали Алан. Отсюда было развернуто наступление на Грачац, что поставило 7-й Далматинский корпус сербов под угрозу полного окружения. В ответ краинская артиллерия нанесла удар по Госпичу. Командование Личского корпуса в течение дня задействовало 103-ю бригаду как резерв, разбив её на несколько частей, которые распределило между остальными бригадами.

21-й Кордунский корпус краинской армии 4 августа смог отразить все атаки противника. К востоку от Карловаца бойцы 11-й бригады СВК отразили атаку 104-й пехотной бригады хорватской армии форсировать реку Купа. В 20 километрах к юго-западу от Карловаца, 14-й и 137-й домобранские полки продвинулись на несколько километров в сторону села Примишле, но затем были остановлены краинской 13-й бригадой, занявшей прочную оборону на реке Корана. Попытки хорватских 143-го домобранского полка и 99-й пехотной бригады окружить город Плашки, так же были отражены, при этом 143-й полк «увяз» на минных полях.

На Бании хорватские части также начали фронтальные атаки. Командующий Загребским корпусом генерал Башарац изменил план «Oluja-1», согласно которому предстояло действовать его войскам. Он отказался от действий по окружению сербов в Петрине и отдал приказ 2-й гвардейской бригаде штурмовать город. Фронтальная атака на хорошо укреплённые позиции 31-й бригады СВК не достигла результатов и была отбита. От действий сербской противотанковой артиллерии хорваты потеряли несколько танков. Существенны были потери и в живой силе. Атака хорватской 153-й пехотной бригады против позиций 24-й бригады краишников также была отбита. По мнению Александра Ионова, после провала наступления на Петриню стала очевидна слабая подготовка домобранских полков, их серьёзный отрыв в боевых качествах от гвардейцев. Вспомогательная атака на Костайницу так же была отбита бойцами 26-й бригады. Относительного успеха в этом районе добился только 125-й домобранский полк, которому удалось прорвать крайний правый фланг сербской обороны и устремиться на Дубицу.

В 16 часов президентом РСК Миланом Мартичем был дан приказ на эвакуацию гражданского населения из Книна, Оброваца и Бенковаца, Дрниша и Грачаца. Однако в итоге это привело к эвакуации всего населения Краины, а вместе с ним и её армии, солдаты которой оставляли позиции для помощи семьям.

В этот же вечер 4 самолёта НАТО атаковали ракетные позиции сербов. Два самолёта EA-6B и два самолёта F-18C ВМС США поразили сербские радары вблизи Книна и Удбины после того как, по их утверждениям, получили предупреждение о наведении на них зенитных ракет.

По мнению краинского генерала Милисава Секулича, ситуация 4 августа для армии РСК не была критической. Хотя хорватам удалось осуществить прорывы в Динарских горах и на Велебите, по его мнению, существовали условия для нейтрализации неприятельского наступления. В первый день атаки активно использовались силы авиации и ПВО, однако активно действуя против хорватских сил, они были бессильны против авиации НАТО. На протяжении 4-го августа Главный штаб РСК внимательно следил за ситуацией на фронте и активно выполнял свои функции. Однако, из-за нависшей над Книном угрозы захвата, в 23.20 он был эвакуирован в город Срб в 35 километрах к северо-востоку. Последним приказом из Книна стал приказ генералу Ступару перебросить бронетанковую бригаду корпуса специальных единиц в район Глины, чтобы предотвратить возможные прорывы хорватских войск в направлении Топуско и Двор-на-Уне.

5 августа

В Далмации утром 5-го августа продолжилось отступление 7-го корпуса. Утром свои позиции оставили 3-я и 92-я бригады. В целом, весь 7-й корпус эвакуировался в направлении Срба. Днём пал Книн, в который вошли хорватские гвардейские бригады. Около 700 гражданских лиц были вынуждены укрыться в штаба сектора миротворцев «Юг»,причём помимо сербов в их числе были и хорваты, оставшиеся жить в Краине. По словам российского исследователя Ионова, занятие Книна сопровождалось убийствами и мародерством со стороны хорватских солдат. Над возвышающейся над городом книнской крепости был установлен хорватский государственный флаг, длиной 20 метров. 5-го августа в Далмации хорватские силы заняли ряд сербских сел, а вечером вышли на подступы к Обровацу. Хорватский военный историк Давор Марьян писал, что после взятия Книна Сплитский корпус два дня не предпринимал активных действий и находился «в застое». Сербское командование приняло окончательное решение об отходе из «кармана» Бенковац-Обровац-Кистанье. Отступающие части 7-го корпуса и колоны беженцев заняли все дороги но отход происходил достаточно организованно, так как главный путь отхода прикрывался арьергардом из трёх бригад у Отрича.

В Лике ночью 5-го августа хорватские силы провели перегруппировку и задействовали свежие резервы для продолжения наступления. Днём они смогли захватить Личку-Ясеницу, Любово и несколько сел. Во Врховине сербские силы (50-я бригада) попали в полуокружение, а в нескольких других местах их оборона была дезорганизована. Некоторые сербские подразделения потеряли связь друг с другом. Продвижение хорватских войск к Удбине заставило сербов передислоцировать остатки авиации на аэродром Баня-Лука. В ночь на 5 августа в сражение вступили силы 5 корпуса армии Боснии и Герцеговины. 502-я горная бригада ударила в тыл 15-го Личского корпуса сербов к северо-западу от Бихача. Мусульмане заняли город Личко-Петрово-Село. Здесь находился большой склад боеприпасов, но когда они приблизились к нему, произошёл мощный взрыв — 12 солдат погибло, многие были ранены. В 8.00 предолев слабое сопротивление сербов 502-я бригада вышла в район Плитвицких озёр. К 11 часам на соединение с ними вышел отряд из 1-й гвардейской бригады хорватской армии во главе с генералом Марьяном Марековичем. Солдаты армии боснийских мусульман и хорватские солдаты встретились в населённом пункте Тржачка-Раштела. Таким образом территория Сербской Краины была разрезана на две части. 501-я бригада армии Боснии и Герцеговины захватила радар на горе Плешевица и подошла к Коренице. Хорватский спецназ МВД спустился с горного массива Велебит и занял Грачац. Сербская 9-я бригада начала отступление, а преследуя её хорватские силы наступали на Брувно и Отрич.

21-й Кордунский корпус продолжал оборонять город Слунь и отражал атаки южнее Карловаца. В ночь на 5-е августа Карловацкий корпус хорватов произвел перегруппировку сил и утром готовился начать новую атаку. Однако рано утром 13-я бригада СВК с ротой 19-й бригады начали артподготовку и затем комбинированную атаку пехоты и бронетехники. Основной удар пришёлся на 137-й Домобранский полк, который из-за потерь и паники был разбит. Из-за угрозы растягивания своих сил, сербы затем отошли на прежние позиции. После ожесточенных боев в течение дня Примишле было захвачено хорватским 14-м Домобранским полком. Вечером 5-го августа 21-й Кордунский корпус оказался в сложной ситуации. На правом фланге хорваты начали атаку Глины, а на левом боснийские мусульмане вышли в район Плитвице. В таких условиях был сменен командующий корпусом генерал Босанац. Его заменил полковник Чедомир Булат.

На Бании после захвата 125-м Домобранским полком Дубицы, хорваты бросили в наступление резервы со стороны Шуни, что вынудило сербов начать постепенный отход в направлении Костайницы. В это же время в тыл 39-му корпусу ударила 505-я бригада 5-го корпуса АРБиХ, что заставило генерала Торбука задействовать против мусульман свой единственный резерв — 33-ю бригаду. 505-я бригада мусульман повела фронтальное наступление в направлении Жироваца, однако в ходе ожесточённого боя погиб её командир — полковник Изет Нанич. Его гибель вызвала шок в рядах солдат бригады и наступление было остановлено. Тем не менее, 31-я пехотная бригада краинской армии, измотанная постоянными боями, начала отходить вплотную к городским окраинам Петрини, теснимая 2-й гвардейское бригадой хорватов.

По данным ООН, 5 августа произошёл серьёзный инцидент, когда хорватские подразделения использовали нескольких миротворцев ООН и пленных краинских солдат в качестве «живого щита».

6 августа

В ночь с 5 на 6 августа части Сплитского корпуса хорватской армии вошли в Бенковац и Обровац. В это же время продолжалась эвакуация сербских сил и гражданского населения. Хорватским войскам не удалось пресечь коммуникации, поэтому сербы смогли эвакуировать и большую часть боевой техники. Хорватский вертолётный десант с гвардейцами при поддержке спецназа МВД захватил Отрич.

В Лике хорватские силы продолжили наступление и ещё в нескольких местах соединились с солдатами боснийского 5-го корпуса. Действия хорватов довели до полного окружения сербских сил во Врховине и отсечения остатков 15-го корпуса от 21-го корпуса и Корпуса специальных единиц. 128-я бригада хорватской армии захватила Кореницу, а 9-я гвардейская бригада заняла Бунич. Уже 6-го августа в нескольких местах хорватские силы вышли на границу с Республикой Сербской и Бихачским карманом.

После соединения в Плитвице 1-я гвардейская бригада хорватов и 502-я горная бригада мусульман развернули совместное наступление на север, в направлении города Слунь, таким образов выходя в левый фланг 21-го Кордунского корпуса и КСЕ. Одновременно с этим, 14-й и 143-й Домобранские полки атаковали Слунь с фронта. 13-я бригада краинской армии и части КСЕ оставили город и начали перемещение в направлении Войнича, где находился штаб корпуса. В то же время шли отчаянные бои между Войничем и Карловацем, где сербы прикрывали отход тысяч беженцев, двигавшихся из района Слунь-Плашки в сторону Топуско.

На Кордуне днём гражданские сербские власти постановили начать эвакуацию населения по направлению Войнич-Вргинмост-Глина-Двор, однако уже вечером того же дня хорваты заняли Глину поставив под угрозу окружения 21-й корпус. Сербский генерал Миле Новакович, руководивший всей оперативной группой «Паук» на севере, запросил хорватскую сторону о перемирии, чтобы провести эвакуацию солдат 21-го и 39-го корпусов и беженцев. Перемирие продолжалось лишь одну ночь и утром было нарушено хорватской стороной, возобновившей атаки. Колонна сербских беженцев на пути Войнич-Глина-Жировац-Двор-на-Уне была подвергнута обстрелу со стороны хорватской артиллерии и авиации.

По данным ООН, авиация ВРС совершила налет на химический завод в Кутине.

7 августа

В Лике утром 7-го августа 9-я гвардейская бригада хорватов заняла Удбину, а вечером хорватские войска и спецназ МВД взяли под контроль значительную часть полосы территории вдоль границы с Боснией — Срб и Доньи-Лапац. При этом колонны беженцев были обстреляны артиллерией и подверглись авианалетам, что привело к десяткам жертв.

7 августа части 21-го и 39-го корпусов с боями отступали на восток в сторону Республики Сербской чтобы избежать окружения. В течение дня 1-я гвардейская бригада хорватов заняла Войнич, при этом некоторое количество сербского населения укрылось в центре Красного креста. Днём 505-я и 511-я бригады армии Боснии и Герцеговины соединились с наступавшей от Петриньи 2-й гвардейской бригадой хорватской армии. В окружение в городе Топуско попали две сербских пехотные бригады 21-го корпуса (11-я и 19-я) и остатки Корпуса Специальных Единиц вместе с 35 000 гражданских лиц. Полковник Булат приказал организовать круговую оборону. Пока шли бои с частями хорватской армии и боснийских мусульман полковник Булат из штаба миротворцев в секторе «Север» связался с хорватским генералом Стипетичем, который потребовал немедленной капитуляции сербов. В случае отказа он пригрозил фронтальной атакой на окруженные сербские части. После того, как стороны договорились о встрече в Бриони близ Глины, хорватская артиллерия прекратила обстрел частей корпуса и скоплений беженцев. В течение дня командование 21-го корпуса и гражданские власти Кордуна согласились на капитуляцию корпуса в обмен на эвакуацию солдат и гражданских лиц в Югославию по территории, находящейся под хорватским контролем.

Арьергард 39-го корпуса был вытеснен в Боснию, однако на территории Бании оставались колонны беженцев и части корпуса, которые контратаковали хорватские части в районе Двор-на-Уни.

После этого части 5 корпуса армии Боснии и Герцеговины вошли в Западную Боснию, почти без сопротивления заняли её столицу Велику Кладушу, изгнав Фикрета Абдича и тридцать тысяч его сторонников, которые бежали в Хорватию.

В 18.00 7 августа министр обороны Хорватии Гойко Шушак объявил об окончании операции «Буря».

8—9 августа

8 августа хорватские войска продолжали ликвидацию оставшихся очагов сопротивления и вели упорные бои за город Двор-на-Уни, через который на территорию Республики Сербской выходили колонны беженцев и остатки краинской армии. При этом, по сообщениям наблюдателей ООН, скопления краинских сербов, в том числе и гражданских лиц, подверглись бомбардировке хорватской авиации. На Кордуне хорватские части вели зачистку территории. При этом части 104-й бригады попали в сербскую засаду и понесли значительные потери. В то же время в Топуско шла капитуляция 21-го корпуса СВК.

9 августа после окончательной эвакуации сербские подразделения оставили Двор-на-Уне и его заняли хорватские части. В тот же день на Кордуне хорватами был занят Вргинмост. В Сисаке колонна краинских беженцев, после капитуляции 21-го корпуса шедшая на территорию Югославии, подверглась нападению толпы гражданских хорватов, которые блокировали её продвижение и начали массово забрасывать булыжниками. Многие сербы были ранены, а одна женщина от полученных ранений впоследствии скончалась. Хорватская полиция не вмешивалась в ситуацию, пока её реакции не потребовали наблюдатели из ООН. По данным Human rights watch, в нападении участвовали и католические священники, а часть принадлежавших сербам автомобилей была конфискована хорватской полицией. При этом из колонны были арестованы и несколько сербов.

На протяжении последующих дней хорватские силы проводили зачистку взятой под контроль территории, а спустя неделю после завершения операции начали демобилизацию большей части подразделений, участвовавших в операции.

Военные потери и жертвы среди гражданского населения

По данным хорватской стороны 174—196 солдат хорватской армии погибли и 832—1430 были ранены. Среди погибших — командир 118-й бригады Иван Чанич.

По данным организации краинских сербов в изгнании «Веритас», число погибших и пропавших без вести мирных жителей Краины за август 1995 года (то есть во время операции и сразу после неё) составляет 1042 мирных жителя, 726 военнослужащих вооружённых сил и 12 милиционеров. Число раненых составляет ориентировочно от 2500 до 3000 человек.

По данным ООН, опубликованным в августе 1995 года, три миротворца погибли от хорватских обстрелов, ещё один — от обстрела со стороны краинских сербов. Позднее распространение получили данные, сообщающие, что в ходе боёв был убит один датский и два чешских военнослужащих из контингента миротворческих сил ООН, наблюдательные посты которых в упор расстреливались хорватскими войсками. Общие потери миротворцев, включая раненых, составили 18 человек.

События после операции

См. также: Сербские беженцы во время распада Югославии

Сербские источники сообщают, что во время эвакуации сербского гражданского населения и армейских подразделений хорватская армия и ВВС обстреливали колонны беженцев, хорватская сторона эти обвинения отрицает. Обстрелы колонн сербов-беженцев подтвердили наблюдатели ООН и Human rights watch.

По разным оценкам, от 150 000 до 250 000 сербского населения бежали в Сербию и Республику Сербскую Боснии и Герцеговины. Из оставшихся сербов было убито по данным хорватских источников 100—300 человек. По данным Human rights watch, были убиты 150 оставшихся сербов, ещё 110 пропали без вести, хотя хорватские власти во время проведения операции гарантировали безопасность сербам, решившим остаться в своих домах. Хорватскими солдатами сжигались отдельные дома и целые села. Как утверждает бывший эксперт ООН, сербский сенатор и историк РАН Елена Гуськова, делалось это с одобрения хорватских властей. Поджоги оставленных сербами домов зафиксировали и наблюдатели из ООН. После операции были практически полностью уничтожены такие населённые пункты как Кистанье, Джеврске, Врбник, Голубич, Биовичино-Село, Отрич и Срб. Посол США в Хорватии Питер Гэлбрейт после операции заявил, что видел систематическое уничтожение сербских домов и убийство оставшихся гражданских лиц на территориях, которые перешли под контроль хорватской армии.

Сербская неправительственная организация «Веритас» сообщила, что во время операции и сразу после неё произошел 21 случай массового убийства гражданских лиц и военнопленных хорватскими солдатами.

В то же время в августе 1995 произошёл крупный исход боснийских мусульман и хорватов, живших в Республике Сербской. По данным ООН, район столицы Республики Сербской Баня-Луки покинули около 11 000 человек. После установления хорватской власти в бывшей Книнской Краине туда вернулись около 40 000 хорватов, которые бежали оттуда во время создания РСК. Они занимали уцелевшие сербские дома и присваивали себе имущество бежавших сербов.

По данным УВКБ ООН, опубликованным в 2008 году, 125 000 сербов были зарегистрированы как вернувшиеся в Хорватию, из которых 55 000 остались жить на постоянной основе.

К 10 сентябрю 1995 года МВД Хорватии провело расследование 321 преступления, совершенного в ходе операции. Из них 13 — убийства, 18 — гибель хорватских солдат в результате несчастных случаев, 191 — поджог, 13 — минирование и 86 — другие преступления (в основном — мародерство). Были арестованы 262 мародера. Многочисленные расследования проводились и позднее. К январю 1996 года под следствием находились уже 1888 хорватов, обвиняемых в преступлениях в Краине во время и после операции.

Международный комитет Красного Креста в октябре 1995 года подсчитал, что на территории Краины остались только около пяти тысяч человек, как сербов, так и представителей других национальностей.

Согласно утверждениям Генерального секретаря ООН, «Буря» продемонстрировала неспособность миротворцев ООН повлиять на развитие событий в зоне конфликта.

Суды Боснии и Герцеговины отказываются принимать иски сербских беженцев о компенсации за утерянное имущество в ходе этнических чисток, встречаются случаи угроз в отношении авторов подобных исков.

Оценки и последствия

«Сербский вопрос мы решили, не будет больше 12% сербов или 9% югославов, как было. А 3%, сколько их будет, больше не будут угрожать хорватскому государству». —  Из речи Франьо Туджмана на открытии военного училища «Бан Йосип Елачич» в Загребе 14 декабря 1998 года

В результате операции «Буря» Республика Сербская Краина перестала существовать. В ноябре 1995 года была принята резолюция ООН, которая определяла статус оставшейся вне границ Хорватии Восточной Славонии, а 12 ноября был подписан и одобрен Советом Безопасности договор о мирной интеграции этого района в Республику Хорватию в течение нескольких лет.

В настоящее время, нет единой точки зрения на это событие. В Сербии и некоторые источники за пределами Сербии считают хорватских солдат военными преступниками, и ставят операцию «Буря» в один ряд с преступлениями режима усташей. По мнению сербской стороны сама операция стала актом геноцида. 4 января 2010 года Сербия подала иск против Хорватии в Международный суд в Гааге по обвинениям в геноциде в отношении сербов в ходе вооружённого этнического конфликта. В Хорватии, напротив, чествуют участников операции как народных героев, и торжественно отмечают годовщину окончания войны за независимость. При этом, после смерти Ф. Туджмана, политика новых хорватских властей стала более гибкой, в частности они поддерживают требования Международного Трибунала по бывшей Югославии о выдаче военных преступников.

За военные преступления во время и после операции «Буря» был арестован Гаагским трибуналом хорватский генерал-лейтенант Анте Готовина. Он обвинялся в убийстве по меньшей мере 15 мирных жителей и депортации от 150 000 до 200 000 сербов. 11 марта 2008 года начался судебный процесс, на котором кроме Готовины в качестве обвиняемых по тем же преступлениям предстали два других хорватских генерала — Иван Чермак и Младен Маркач. Все трое не признали своей вины.

По мнению судей, Готовина и Маркач в 1995 году совершили ряд военных преступлений во время войны против сербов, компактно проживавших на востоке Хорватии и объявивших о создании независимой Республики Сербская Краина, а также участвовали в совместном преступном сговоре, целью которого было изгнание сербов из Хорватии. Генерал Анте Готовина 15 апреля 2011 года был осуждён Гаагским трибуналом на 24 года тюрьмы. Вместе с Готовиной был осуждён ещё один хорватский генерал — Младен Маркач, он получил 18 лет. Третий подсудимый — генерал Иван Чермак — был признан невиновным по всем пунктам обвинения и освобожден. Позднее, 16 ноября 2012 года, Готовина и Маркач были оправданы Апелляционной палатой МТБЮ, которая сняла с них все обвинения. Освобождение Готовины и Маркача вызвало волну протестов в Сербии и Республике Сербской.

Также через 5 лет после операции активизировался процесс возвращения сербских беженцев, однако он затруднён тем, что зачастую их бывшие жилища или разрушены или заняты хорватами.

Хорватская сторона считает, что это была успешная операция по реинтеграции захваченных сербами районов Хорватии. Сербская сторона полагает, что целью операции было изгнание сербов, живших на этой территории.

Среди причин быстрого поражения Краины называют распри между руководителями республики, нежелание и неумение договариваться не только с противниками, но и союзниками, а также двойственную политику Белграда.

Роль и реакция международного сообщества

Республика Сербская Краина была под защитой миротворцев ООН. Батальоны «голубых касок» размещались на линии соприкосновения конфликтующих сторон и должны были следить за соблюдением перемирия, демилитаризацией защищённых зон и защитой гражданских лиц от «страха вооружённого нападения». 4 августа Совет безопасности ООН обратился к Хорватии и РСК с призывом прекратить военную активность и принять план мирного урегулирования. Однако, в целом ООН видела свою задачу только в обеспечении безопасности беженцев и в выводе «голубых касок» из занятых хорватами районов. Решение об этом было принято уже 10 августа. Всего эвакуации подлежали 12 400 человек. Небольшое количество миротворцев оставалось только в секторе «Восток», где были размещены бельгийский и российский миротворческий батальоны.

Евросоюз 5 августа осудил хорватскую атаку и потребовал прекращения боевых действий. Затем ЕС расторг несколько договоров с Хорватией. Шведский дипломат Карл Бильдт, посредник в переговорном процессе от ЕС, заявил, что Туджман повинен в изгнании сербов и в военных преступлениях. Он сказал:

От министров Хорватии я слышал, что они планируют вытеснить из Сербской Краины 99 процентов сербов.

После этого заявления он был объявлен в Хорватии персоной нон грата.

Германия не осудила хорватское наступление, а только выразила желание, чтобы военные действия не расширялись и не переросли в балканскую войну. Между тем, представитель немецкого посольства в Загребе К. Эндер по загребскому радио заявил:

Германия разделяет радость военного успеха с вами и выражает вам похвалу за эту войну. Должен сказать, что даже аналитики, которые знают больше меня, не могли предвидеть такую быструю и величественную акцию.

Россия направила в ООН три протеста с осуждением хорватской агрессии и впервые за годы войны оказала существенную гуманитарную помощь. Президент России Ельцин выдвинул инициативу провести в Москве встречу Милошевича и Туджмана с целью проведения переговоров о прекращении боевых действий. Однако Туджман приехать на встречу отказался. Государственная Дума РФ на внеочередном заседании приняла законы «О выходе России из режима санкций против Югославии» и «О мерах России по предотвращению геноцида сербского населения в Краине». Однако Борис Ельцин наложил вето на эти законы.

Союзная Республика Югославия и Сербская Краина были связаны договором о военной помощи. Югославия на международном уровне была признана гарантом безопасности РСК. Однако во время хорватского наступления Белград отказался вмешаться в ситуацию. Тем не менее, Югославия по всем дипломатическим каналам осудила хорватское наступление, организовала прием беженцев на своей территории. 12 000 человек были отправлены в Косово, 60 000 разместились в Воеводине, 180 000 осели в Центральной Сербии. При этом 25 000 из них находились в коллективных лагерях для беженцев. Переселение краинских сербов в Косово вызвало критику со стороны должностных лиц боснийских мусульман, Албании и Македонии. Приток беженцев создал в Югославии крайне напряжённую гуманитарную обстановку. Возник сложный вопрос об их статусе. По Сербии прокатилась волна митингов с осуждением властей за предательство сербских интересов и самоустранение во время хорватской агрессии.

15 ноября 1994 года США и Хорватия заключили договор о военном сотрудничестве. По словам министра иностранных дел Хорватии Мате Гранича, США консультировали хорватскую армию по вопросу проведения наступления на Краину. Это делалось в рамках операции Foreign Internal Defense, согласно которой Хорватии оказывалась помощь против «восставших сербов». Около 60 военных советников из американской частной военной компании MPRI участвовали в подготовке хорватских специальных подразделений и гвардейских бригад. На острове Брач был развернут специальный разведывательный центр, использовавший для сбора информации БПЛА и активно занимавшийся перехватом телефонных и радио переговоров сербской стороны.

Госсекретарь США Уоррен Кристофер возложил вину за хорватское вторжение на сербов, которые, по его мнению, спровоцировали хорватов наступлением на Бихач.

Литература

на русском языке

• Валецкий, Олег. [militera.lib.ru/h/0/pdf/valetsky_av01.pdf Югославская война 1991-1995]. — М.: Крафт+, 2011. — 652 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-93675-180-6.
• Гуськова Е.Ю. История югославского кризиса (1990-2000). — М.: Русское право/Русский Национальный Фонд, 2001. — 720 с. — ISBN 5941910037.
• Югославия в XX веке: очерки политической истории / К. В. Никифоров (отв. ред.), А. И. Филимонова, А. Л. Шемякин и др. — М.: Индрик, 2011. — 888 с. — ISBN 9785916741216.

на сербскохорватском языке

• Новаковић Коста. [books.google.ru/books/about/Srpska_krajina.html?id=0RETcgAACAAJ&redir_esc=y Српска Краjина: (успони, падови уздизања)]. — Београд; Книн: Српско културно друштво Зора, 2009. — 602 с. — ISBN 978-86-83809-54-7.
• Sekulić, Milisav. [ru.scribd.com/doc/53513555/Knin-Je-Pao-u-Beogradu-Milisav-Sekulic Knin je pao u Beogradu]. — Nidda Verlag., 2000. — 295 p.
• Tarbuk Slobodan. [books.google.ru/books/about/Rat_na_Baniji.html?id=tsK_LwEACAAJ&redir_esc=y Rat na Baniji 1991-1995]. — Srpsko Kulturno Društvo "Zora", 2009. — 441 p.
• Чубрило Раде. Успон и пад Крајине. — Београд: Друштво «Српска Крајина», 2002. — 250 с. — ISBN 86-82199-05-X.
• Штрбац, Саво. [www.jadovno.com/knjige-feljtoni/articles/rat-i-riјec-save-strpca.html Рат и ријеч]. — Бања Лука: Графид, 2011. — 190 с. — ISBN 9789993853749.
• Barić, Nikica. Srpska pobuna u Hrvatskoj 1990-1995. — Zagreb: Golden marketing. Tehnička knjiga, 2005.
• Davor Marjan. [www.centardomovinskograta.hr/pdf/izdanja2/Oluja.pdf Oluja]. — Zagreb: Hrvatski memorijalno-dokumentacijski centar Domovinskog rata, 2007. — 445 p.

на английском языке

• Nigel Thomas, Krunoslav Mikulan, Darko Pavlovic. [books.google.ru/books?id=G5Px01NrM7QC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Yugoslav Wars (1): Slovenia & Croatia 1991-95]. — Oxford: Osprey publishing, 2006. — 64 p. — ISBN 1-84176-963-0.
• David C. Isby. [books.google.ru/books?id=0AoPAAAACAAJ&redir_esc=y Balkan Battlegrounds: A Military History of the Yugoslav Conflict, 1990-1995]. — Washington: Diane Publishing Company, 2003. — Vol. 1. — 501 p. — ISBN 978-0-7567-2930-1.

Ссылки

• [www.ng.ru/world/2005-08-04/6_buria.html Хорватская «Буря» десять лет спустя ]
• [archive.svoboda.org/ll/polit/0805/ll.080405-2.asp 10 лет с начала хорватской военной операции «Буря»]
• [www.coldwar.ru/conflicts/yugoslaviya/flash-and-storm.php Падение Республики Сербская Краина ]
• [www.vrazvedka.ru/main/learning/last-confl/yugo_15.html Поражение сербской стороны в Республике Сербской Краине — политические и военные причины ]
• [www.srpska.ru/article.php?nid=4303 Операция «Олуя» — падение Сербской Краины]
• [www.youtube.com/watch?v=8VscnuPuMMI Обстрел Книна хорватской артиллерией]
• [www.youtube.com/watch?v=3V8MzG3o41Q Репортаж CNN после операции]

Отрывок, характеризующий Операция «Буря»

Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.