Революция и Гражданская война в Дагестане (март 1917 — май 1919)

Революция и Гражданская война в Дагестане — политическая и военная борьба, проходившая на территории Дагестанской области в ходе революций 1917 года и гражданской войны в России.

Февральская революция в Дагестане

К началу Февральской революции 1917 года Дагестан являлся наиболее экономически отсталым регионом Северного Кавказа, где господствовали полуфеодально-полупатриархальные отношения, буржуазия едва появилась, а пролетариат состоял в основном из русских, проживавших в Петровске (ныне Махачкала).

4 (17) марта на Северном Кавказе стало известно о падении монархии. 9 (22) марта представители национальной интеллигенции собрали в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск) многолюдный митинг, на котором был избран Временный Дагестанский областной гражданский исполком, в который, кроме рабочих и солдат, вошли представители интеллигенции, мусульманского духовенства, помещиков и предпринимателей. Председателем стал инженер Зубайр Темирханов, принадлежавший к кадетской партии. В состав исполкома, ставшего органом власти Временного правительства, вошли также князь Нух-Бек Тарковский, Нажмудин Гоцинский, помещик Даниял Апашев, фабрикант М.-М. Мавраев (владелец типографии и консервных заводов), ученый-арабист М.-К. Дибиров, адвокаты Гайдар Бамматов и А. Гасанов, юрист А. Далгат. Позднее исполком пополнился социалистами Махачем Дахадаевым, Джелал-эд-Дином Коркмасовым и Алибеком Тахо-Годи.

При этом все акты, принятые комитетом, утверждались военным губернатором. «Единомыслие у новой правящей группы со старым губернатором было настолько дружное, что не было никаких конфликтов на этой почве». Лишь в начале апреля военный губернатор был отстранён от должности.

Через некоторое время из Петрограда в качестве областного комиссара Временного правительства прибыл один из лидеров дагестанской буржуазии Ибрагим-бек Гайдаров.

Организация органов власти и совдепов

6 (19) апреля по решению образованного 9 (22) марта 1917 в Тифлисе Особого закавказского комитета (ОЗАКОМа), в состав которого вошли члены Государственной думы во главе с кадетом Харламовым, для управления Дагестаном был создан Особый комиссариат в составе И. Гайдарова, М. Далгата и представителя областного исполкома. Комиссариат немедленно назначил во все округа и участки своих комиссаров. Кроме того, были избраны окружные и участковые исполкомы.

Параллельно с этим в марте в Петровск-Порте, Дербенте, Темир-Хан-Шуре, в местах расположения воинских частей (Хасавюрте, Чири-Юрте, Дешлагаре, Хунзахе, Гунибе, Кумухе, Ботлихе, Ахты), в аулах Кайтаго-Табасаранского и Кюринского округов возникли Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, состоявшие из представителей различных партий и групп; руководство принадлежало преимущественно меньшевикам и эсерам.

11 (24) марта 1917 в Петровск-Порте был организован Совет рабочих депутатов во главе с меньшевиками и эсерами; затем образовался и Совет солдатских депутатов Петровского гарнизона, впоследствии слившийся с рабочим совдепом.

Создание Союза объединённых горцев

5 (18) мая во Владикавказе на 1-м Съезде полномочных представителей горских народов был образован Союз объединённых горцев Северного Кавказа и Дагестана во главе с Тапой Чермоевым. Одним из его заместителей был Башир Далгат, представлявший Дагестан. Председателем Дагестанской секции ЦК стал полковник князь Нух-Бек Тарковский. Также одним из членов ЦК от Дагестана был Махач Дахадаев. Среди членов и кандидатов в члены ЦК были С. Габиев, Алибек Тахо-Годи, Джелал-эд-Дин Коркмасов.

Муфтием (главой Духовного управления мусульман) Северного Кавказа был избран Нажмудин Гоцинский, который также вошел в состав ЦК.

Милли комитет

В апреле в Темир-Хан-Шуре националисты во главе с отставным полковником, крупным помещиком Даниялом Апашевым создали партию «Джамиат уль-исламия», выступавшую под лозунгами панисламизма. Эту организацию поддержали Нажмудин Гоцинский и Узун-Хаджи Салтинский.

В сентябре в Темир-Хан-Шуре на базе «Джамиат уль-исламия» был сформирован Дагестанский областной национальный комитет, или Милли комитет, во главе с Д. Апашевым, Н. Гоцинским, и М.-К. Дибировым. Он имел собственные вооружённые отряды — исламскую милицию, издавал две газеты, располагал сетью комитетов и ячеек. Комитет подчинялся Союзу объединённых горцев Кавказа и, по существу, принял на себя все функции как областного исполкома и его органов на местах, так и Особого комиссариата.

Мусульманские комитеты были образованы также в Петровск-Порте, Дербенте и других крупных населённых пунктах. Милли-комитеты сыграли значительную роль в деле организации и укрепления новой власти.

Рост влияния социалистов

В марте в Дербенте и Петровск-Порте возникли небольшие объединённые организации РСДРП, раскол в которых произошел лишь после провала июльской попытки большевистского путча. В Темир-Хан-Шуре была объединённая организация социалистов (эсеры и меньшевики). В столице Дагестана было всего 2—3 большевика, и партийная организация появилась только в мае 1918 года, после установления Советской власти.

Для захвата власти большевикам следовало опереться на солдат, поэтому они начали усиленную работу в воинских частях. Им удалось создать в 220-м полку в Петровск-Порте большевистскую организацию во главе с Сельтеневым.

Местные власти опасались роста большевистского влияния в войсках. И. о. председателя Дагестанского исполнительного комитета Гайдар Бамматов специальным письмом в ОЗАКОМ потребовал убрать из Петровска до двух тысяч солдат, которые, по его словам, являлись бывшими арестантами и каторжанами.

В конце мая в Темир-Хан-Шуре под руководством Коркмасова, бывшего большевика Хизроева, эсера Габиева и беспартийного социалиста Тахо-Годи была организована «Дагестанская социалистическая группа» во главе с Дахадаевым. Она не имела программы и устава и была неоднородна по политическим взглядам участников. Ряд её членов (Габиев, Казбеков, Коркмасов, Хизроев и др.) в 1917—1918 вступили в РКП(б). Большевики Петровска, не имевшие влияния за пределами города, блокировались с этой группой и использовали её в качестве проводника своего влияния.

Препятствием для распространения большевистского влияния на горцев Дагестана был Петровский Мусульманский комитет. Прибывший из Москвы лидер большевиков студент Уллубий Буйнакский провёл среди населения большую агитационную работу и в начале осени добился перевыборов комитета, в результате которых в его состав вошли большевики, а сам Буйнакский стал председателем. Впоследствии комитет был слит с Петровским совдепом.

Второй Съезд горских народов

7 (20) августа на озере Эйзенам близ Анди состоялся Второй Съезд горских народов, на котором членом Союза стала Абхазия. Узун-Хаджи Салтинский попытался провозгласить Гоцинского имамом всего Северного Кавказа и фактически сорвал съезд, так как прочие делегаты его не поддержали. Чеченские шейхи и часть представителей Дагестана отказались признать претензии Гоцинского на имамат, и дело едва не дошло до вооружённого столкновения.

После этого члены Дагестанской социалистической группы вышли из состава Союза горских народов.

В тот же день на Первом Дагестанском областном съезде советов Областной Исполнительный Комитет был переизбран, и социалисты, пользуясь отсутствием на съезде руководителей Областного Совета, смогли, в результате упорной борьбы, привести к руководству людей по своему списку. На съезде была принята программа радикальной аграрной реформы, призванная санкционировать начавшийся на местах чёрный передел земли.

Октябрьское вооружённое восстание

Получив известие о большевистском восстании в Петрограде, объединённое совещание руководства Исполкома, Милли комитета, секции Союза горцев Темирханшуринской городской думы, Совета военных депутатов и штаба Темирханшуринского гарнизона, состоявшееся 27 октября (9 ноября), отказалось признать власть Совета Народных Комиссаров, а через два дня второе совещание представителей тех же организаций в целях охраны порядка постановило образовать в городе «Особый комитет спокойствия», которому передали власть и поручили защищать порядок, установленный Временным правительством. В тот же день в Дербенте эсеро-меньшевистский совдеп принял резолюцию в защиту Временного правительства.

Терско-Дагестанское правительство

6 (19) ноября во Владикавказе состоялось объединённое заседание войскового правительства Терского казачьего войска и ЦК Союза горцев Кавказа, которое постановило, что впредь, до восстановления в России законного правительства, вся полнота власти на местах переходит к казачьему и Горскому правительствам. 1 (14) декабря, в последней попытке остановить начинавшуюся на Северном Кавказе межнациональную войну, было объявлено о создании единого Терско-Дагестанского правительства.

Вооружёнными силами Горского правительства должны были стать части Туземного конного корпуса, вернувшиеся в сентябре на Кавказ и решением ЦК Союза горцев Кавказа от 31 октября (13 ноября) перешедшие в его подчинение.

В ноябре Горское правительство присоединилось к контрреволюционному Юго-Восточному союзу казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей, но этот проект так и остался на бумаге. На Втором съезде советов Дагестана, начавшемся 20 ноября (3 декабря), договор о присоединении был ратифицирован (30 ноября), а социалистическая группа, выступавшая против и оказавшаяся в меньшинстве, покинула заседание. В результате переизбранный исполком состоял только из представителей правых партий.

Гоцинский был избран в облисполком, вторично утверждён муфтием, и в таком качестве вошёл в состав правительства Горской республики.

Результаты самоопределения народов сказались сразу: раньше воскресенье было общим государственным праздником, днем отдыха и всё было закрыто, теперь же горские евреи, в руках которых была почти вся торговля в городах Дагестана, решили строго соблюдать свой день — субботу и закрывали все лавки, а дети не ходили в школы и гимназию. Мусульмане обиделись и, в свою очередь, объявили своим днём праздника пятницу (джума). Занятия в этот день в школах и полку не производились. Воскресенье, как и было раньше, осталось общим государственным праздником. Таким образом, три дня в неделю никто ничего не делал. Кроме того, один раз в неделю, как раз в понедельник, был большой базар, и все бросали свои дела и занятия и устремлялись на базар, не только купить что-либо, но и повидать своих родственников и знакомых, приехавших с гор. Весь день шаталась толпа по площади, узнавая новости (хабары) и сводя иногда даже свои счёты (кровавая месть). Во вторник кое-как приходили на работу, службу, вспоминая происшествия накануне и никакой продуктивности не было ни в чём.

— Б. М. Кузнецов. 1918 год в Дагестане, с. 513

Начало противостояния

После октябрьского переворота в России на заседании Петровского совдепа 7(20) ноября 1917 по предложению делегата Второго Всероссийского съезда Советов от Грозного Н. А. Анисимова была принята резолюция о признании Советской власти.

Противостояние социалистической группы Областному исполкому и его комитетам на местах, парализовало работу последних. В этих условиях ряд сельских обществ стали требовать отрыва членов исполкома от социалистов. Муфтий Гоцинский открыто обвинил социалистическую группу в подрывной работе: «Я встретил упорное сопротивление со стороны социалистической партии, которая подпольными ухищрениями сеет разрыв и не дает мне развернуться».

Пытаясь противодействовать большевицкому перевороту, меньшевики и эсеры предложили создать «Комитет спасения революции», но из этой затеи ничего не вышло, так большевики вошли в его состав и добились избрания председателем солдата-большевика Сельтенева, после чего использовали комитет для захвата власти. Командир Кавказского туземного конного корпуса сообщал начальнику Кавказского военного округа, что «в Петровске очень тяжелое положение. Комиссия спасения революции с большевистским направлением захватила власть, потребовала от начальника гарнизона полного подчинения… Телеграф захвачен комитетом…».

Процесс большевизации Петровского Совета завершился 13 (26) ноября выборами его нового состава. Председателем избрали Стельтенева, на этом заседании было решено упразднить Комитет спасения революции и полностью взять власть в свои руки. На сторону Советской власти перешел и дислоцированный в Петровске 220-й запасной пехотный полк. В конце ноября был создан Военный революционный комитет во главе с Авербухом, затем Буйнакским. 1(14) декабря 1917 на митинге в Петровске Буйнакский от имени ВРК объявил об установлении Советской власти. В ноябре большевики добились большинства в Дербентском Совете.

В Петровске была сформирована рабочая дружина, преобразованная затем в Интернациональный полк Красной гвардии.

Полностью овладеть городом большевикам не позволяло присутствие в Петровске 2-го Дагестанского конного полка, который соперничающие политические группы пытались перетянуть каждая на свою сторону.

Каждая партия, а их было много, жаждала власти. Брали деньги ото всех, кто давал. Главной денежной валютой были «закавказские боны», выпускаемые под обеспечение нефтяных богатств Азербайджанским правительством совместно с Русским Национальным Советом, из Астрахани же снабжали обильно «керенками». Горцы сразу поняли, что самой твердой валютой является теперь винтовка с патронами, с которыми можно достать все.

Жизнь во всем крае была настолько расстроена, что никто не знал, кому подчиняться, и всадники 2-го Дагестанского конного полка решили, что сейчас зевать не надо и в определенные дни месяца исчезали из казарм на целый день и потом на вопрос: «Почему и куда самовольно отлучился?» — удивленно отвечали: «Как куда, разве не знаешь, что сегодня в ауле Коронай выдают жалованье красноармейцам?»

Оказывается, что они получали одновременно жалованье и от своего полка, и от большевиков, ибо числились на службе и там

— Б. М. Кузнецов. 1918 год в Дагестане, с. 512—513

.

Большие опасения вызывал проезд через Петровск частей Кавказского фронта, возвращавшихся после демобилизации, особенно 39-й пехотной дивизии, состоявшей из кубанских иногородних, и ставшей затем главной ударной силой большевиков в гражданской войне на Кубани. Власти Дагестана опасались, что петровские большевики могут использовать эти части для захвата города.

Эти опасения оправдались. По словам подполковника Б. М. Кузнецова,

К началу 1918 года положение в Темир-Хан-Шуре было почти критическое. Защита 2-м Дагестанским конным полком, под командой полковника Нахибашева, Порт-Петровска от проходящих большевиков кончилась неудачей. С большими потерями полк отошел в направление на Шуру и остановился в селении Кумтор-Кале.

— Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане, с. 511

Попытка отстоять город силами одного полка была организована полковником Расул-беком Каитбековым, одним из соратников генерала Корнилова, отправившимся поднимать Дагестан на борьбу с большевиками.

Вывод русских гарнизонов

Пытаясь противодействовать большевицкой агитации в частях, командование Кавказского округа в ноябре решило перевести часть войск в горные крепости, под предлогом усиления гарнизонов, но столкнулось с противодействием солдатских комитетов, а в декабре, в связи с начавшимся разложением, было вынуждено отдать приказ об эвакуации гарнизонов крепостей Чечни и Дагестана, а затем и остальных частей, дислоцированных на Восточном Кавказе. При этом петровским большевикам удалось овладеть арсеналом крепости Гуниб, а один из наиболее влиятельных противников Советской власти, комиссар Аварского округа Кайтмас Алиханов, взял под контроль Хунзах.

Полковник князь Нух-Бек Тарковский, ставший командиром 1-го Дагестанского полка, объединил оба полка в один и был избран его командиром. Создав базу в Кумтор-Кале, он занял последнюю железнодорожную станцию Шамхал, севернее которой пути были разобраны чеченцами, и пытался получить оружие и боеприпасы от эвакуировавшихся через Дагестан надежных воинских частей, которые высаживались на станции и дальше шли походным порядком. Первым проходил отряд войскового старшины А. Г. Шкуро, но тот отказался делиться оружием. Дагестанцы даже хотели напасть на казаков, но Тарковский им запретил. Затем шел отряд терского казака генерала Э. А. Мистулова, с которым была достигнута договоренность о возможных совместных действиях, если гражданская война охватит Терек и Дагестан.

Формально части Тарковского подчинялись начальнику 2-й Туземной конной дивизии генералу И. З. Хоранову, штаб которого находился во Владикавказе, но постоянная связь с ним отсутствовала.

Третий Дагестанский областной съезд

Областной исполком все больше утрачивал влияние, так как большевики фактически овладели Петровском и начали распространять своё влияние за его пределами, а горные районы после ухода гарнизонов частично оказались под контролем Узун-Хаджи и Гоцинского. В этих условиях было решено провести 9 (23) января Третий областной съезд для решения вопроса о форме правления в Дагестане «и согласования решений исполкома с требованиями шариата». Гоцинский воспользовался случаем, чтобы добиться своего признания в качестве имама. Собрав с помощью Узун-Хаджи целую армию горцев, численность которой источники оценивают от 6 до 15, а некоторые даже до 40 тыс. человек, он в назначенный день подошел к Темир-Хан-Шуре. В городе началась паника, особенно среди русских и евреев, некоторые уже собирались бежать, и Узун-Хаджи распространил примирительное заявление на русском, арабском, кумыкском и аварском о том, что никаких погромов не будет, и добавил, что его ложно обвиняют в намерении уничтожить интеллигенцию, обучавшуюся у русских.

Социалистическая группа ещё 7 (21) января устроила в Темир-Хан-Шуре митинг и начала раздачу оружия, а к Гоцинскому были направлены Дибиров и Тахо-Годи, предлагавшие не вводить войска в город. Это не помогло и 10 (24) января сторонники имамата с пением молитв вступили в столицу. Вели они себя образцово и никаких насилий допущено не было. На следующий день во время пятничной молитвы Узун-Хаджи снова провозгласил Гоцинского имамом, но опять столкнулся с оппозицией социалистов, на помощь которым из Петровска был направлен вооруженный отряд во главе с Буйнакским и Захарочкиным, который, «по тактическим соображениям», действовал от имени Петровского мусульманского комитета. Затем к городу начали стекаться вооруженные группы противников Гоцинского из соседних аулов, и соотношение сил начало выравниваться.

12 (25) января съезд начал работу. Гоцинскому был предъявлен ультиматум о выводе войск, а вопрос о законности его имамата был вынесен на совет алимов. 14 (27) января Гоцинский выступил перед областным советом с оправданиями, заявив, что он не против светского образования и культуры, но для религиозных нужд требуется введение шариата. 16 (29) января совещание алимов положительно решило вопрос о введении шариата, но относительно имамата мнения разделились и решения не было принято. 17-го (30-го) большинство съезда утвердило Гоцинского лишь в качестве муфтия. Узун-Хаджи был этим крайне недоволен, и, убедившись в слабости позиций Гоцинского, в гневе покинул Темир-Хан-Шуру, уведя своих сторонников в Чечню.

Не довольствуясь победой на съезде, социалистическая группа устроила 18 (31) января митинг, на котором в противовес Гоцинскому шейх-уль-исламом Дагестана был провозглашен Али-Хаджи Акушинский, выступавший против имама ещё на озере Эйзенам. Акушинского шейха поддерживали Даргинский, Темир-Хан-Шуринский и Хасавюртовский округа, а за Гоцинского стоял Аварский. Это привело к расколу, сыгравшему важную роль в истории гражданской войны в Дагестане.

Дагестан в марте 1918 года

Внутреннее и внешнеполитическое положение продолжало ухудшаться. Во времена Российской империи Дагестан и Баку снабжались продовольствием с Северного Кавказа, прежде всего, из богатого хлебом Хасавюртовского округа, но к началу 1918-го чеченские отряды в основном, завершили уничтожение русских деревень, немецких колоний и молдавских хуторов на Кумыкской плоскости, возвратив этот район в первобытное состояние. Железнодорожное сообщение было прервано из-за разрушения пути на участке Хасавюрт — Гудермес, и над юго-восточным Кавказом нависла угроза голода.

Из-за развала бакинских нефтепромыслов в Южный Дагестан вернулись массы отходников, что также осложнило ситуацию. К марту Петровский ревком распространил свой контроль до Чир-Юрта и Сулака на севере и селений Утамыш, Каякент и Мюрего на юге.

Петровские большевики занялись формированием собственных вооруженных сил, получив оружие у начавшего демобилизацию 220-го полка. Часть гарнизона осталась в городе, и из неё был сформирован интернациональный полк. Для содержания войск были нужны средства, но городская дума и гражданский исполком отказались их выделить. Тогда большевики разогнали законные органы власти и потребовали у буржуазии выплатить 350 тыс. рублей. Чтобы добиться своего, ревком прибег к излюбленному приему русских коммунистов и кавказских абреков — вымогательству:

Для приема денег был установлен 48-часовой срок и создана комиссия во главе с Уллубием Буйнакским. Буржуазия не торопилась внести установленную сумму. Тогда комиссия вынесла решение об аресте 60 наиболее упорствующих буржуев, и эта мера оказалась действенной,— деньги для содержания Красной гвардии и на нужды Военно-революционного комитета были внесены.

— Магомедов Ш. М. Октябрь на Тереке и в Дагестане, с. 164

17 февраля 1918 мусульманский народный комитет, руководимый большевиками, принял решение о национализации частных предприятий. Буржуазия жаловалась в областной исполком, и тот принял решение о проведении военной кампании против большевиков.

Разгром большевиков

10 марта врио командира 2-го Дагестанского полка полковник А. Гольдгар получил приказ выступить в Петровск-Порт и «защитить честь и достоинство народа», ликвидировав большевицкий режим. Для операции были собраны части Дагестанского полка князя Тарковского, во главе которых встал полковник Нахибашев, отряд аварской милиции из 300—400 человек с несколькими орудиями, приведенный Кайтмасом Алихановым, и небольшой отряд казикумухцев. Кроме этого, был оборудован самодельный бронепоезд под командованием капитана Бржезинского. По призыву князя Тарковского к походу присоединились офицеры-дагестанцы и небольшое количество русских — уроженцев Дагестана.

23 марта войско, к которому присоединился Гоцинский, выступило в поход. 24 марта у станции Петровск-Кавказская произошел ожесточенный бой. Интернациональный полк был разбит и Дахадаев увел его остатки на север, часть большевиков бежала в Баку, а Буйнакский и Курочкин на заранее подготовленных кораблях ушли в Астрахань. Бронепоезд Бржезинского очистил от красных Дербент.

В Петровске установилась власть Гоцинского, заставившего жителей признать себя имамом. Его войска начали грабить русское и армянское население, и в городе были введены офицерские патрули.

Петровск-Порт был переименован в Шамиль-Калу. По словам советских авторов, «в Порт-Петровске и Дербенте началась вакханалия кровавых расправ над большевиками, армянским и русским населением». Ричард Пайпс охарактеризовал сложившуюся обстановку следующим образом: «Революция в Дагестане приняла характер религиозной войны местных против христиан и вестернизированных мусульман».

Никаких других властей, — пишет Тахо-Годи, кроме имамской, в это время в Дагестане не было. Всюду на улицах объявления: «Я, имам Северного Кавказа и Дагестана, Нажмуддин Гоцннский, призываю к спокойствию и зову под тень „моего зонта“ всех, кто жаждет мира и покоя». Исполкома уже не было совсем видно. Вся власть имаму! Вот лозунг дня. Водворяя порядок в Петровске, Гоцинский ввел публичные телесные наказания и на площадях бил по «мягким местам…»

— Горцы Северного Кавказа и социалистическая революция, с. 101

Бакинский поход

Вскоре из Баку поступили сведения о кровавом большевицком перевороте, произошедшем 24—29 марта. Руководство бакинской коммуны с помощью дашнакских отрядов разгромило выступление мусаватистов, город был подвергнут бомбардировке с воздуха и с моря, а затем большевики и дашнаки устроили мусульманский погром, в котором погибло около 10 тыс. человек. Мусульмане Баку обратились к дагестанцам за помощью, и Гоцинский направил в Азербайджан часть своего войска и добровольческие отряды под командованием полковника М. Джафарова.

Экспедиция была плохо подготовлена, и полуторатысячный отряд, выступивший из Хурдалана на Баладжары и Баку, 7 апреля был разбит бакинской красной гвардией и Красной Интернациональной армией.

Завоевание Дагестана большевиками

Бакинские коммунисты решили развить успех, разгромить антибольшевицкие формирования в Дагестане и восстановить железнодорожное сообщение с Северным Кавказом. С этой же целью в Астрахани был сформирован экспедиционный отряд из 1600 человек. 17 апреля из Баку вышла флотилия М. Ефремова с отрядом красной гвардии и 36-м Туркестанским полком на борту. 20 апреля десанты, высаженные к югу и северу от Петровска, при поддержке орудий канонерки «Ардаган» выбили противника из города. 23-го прибыл экспедиционный отряд из Астрахани. Объединенные силы красных готовились выступить к Хасавюрту, когда Гоцинский 27 апреля напал на Петровск. В жестоком сражении его войско было разбито и бежало в горы, оставив на поле боя 1200 убитых.

Узун-Хаджи ответил на взятие Петровска сожжением Хасавюрта, последнего русского поселения на Кумыкской плоскости, которое чеченцы ещё не успели уничтожить.

Потерпев поражение, областной исполком 30-го предложил большевикам переговоры, те ответили ультиматумом, потребовав его роспуска и сдачи оружия. Сторонники Гоцинского и Узун-Хаджи не стали дожидаться возвращения парламентеров, опустошили склады Темир-Хан-Шуры и ушли в горы. 2 или 5 мая столица была без боя занята красным отрядом, который, по предложению Буйнакского, был составлен из астраханских мусульман, специально надевших фески, чтобы произвести благоприятное впечатление на жителей.

На сторону красных перешел 1-й Дагестанский конный полк.

24 апреля отряд бакинской Красной гвардии во главе с Георгием Стуруа, захватил Дербент, после чего была подчинена значительная часть Южного Дагестана. 29 апреля вместо ревкома был образован Совет Народных Комиссаров Дербента и его района — орган Советской власти в Южном Дагестане, во главе со Стуруа.

В Темир-Хан-Шуре был образован ревком во главе с Коркмасовым. Его заместителем и военным комиссаром был назначен М. Дахадаев. К лету большевики взяли под контроль Темир-Хан-Шуринский, Казикумухский, Даргинский, Kaйтаго-Табасаранский и частично Гунибский и Кюринский округа. Летом ревкомы были заменены совдепами, действовавшими от имени СНК РСФСР.

20—25 июля в Темир-Хан-Шуре был проведен Первый съезд Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов городов и четырёх освобожденных округов Дагестанской области (Темир-Хан-Шуринского, Кайтаго-Табасаранского, Лакского и Даргинского), на котором присутствовал чрезвычайный комиссар Бакинского Совнаркома по Дагестану В. И. Нанейшвили. Съезд принял законы о национализации земли, рыбных промыслов, фабрик и заводов, об отделении церкви от государства и школы от церкви, о гос. власти и системе управления, о продовольственной политике, закончив свою работу избранием Дагестанского областного исполкома во главе с Коркмасовым, ставшим также председателем Темир-Хан-Шуринского совета. Решением съезда Буйнакский был командирован в Москву, чтобы доложить центральному руководству о положении в крае и просить помощи.

Война в горах

Большевики начали создавать вооруженные силы для борьбы со сторонниками Гоцинского и облисполкома, контролировавшими большую часть горного Дагестана. 11 июня областной ревком объявил о создании Дагестанской Красной Армии. В её состав вошли астраханско-петровский отряд В. Ляхова, 1-й Дагестанский конный полк под командованием Тимошинина, отряды Г. Далгата, С.-С. Казбекова и другие, созданные в отдельных аулах (Кумторкала, Утамыш, Мюрего, Цудахар, Кумух, Нижний Дженгутай, Унцукуль и др.). Общая численность бойцов мусульманской красной армии составляла около 6—8 тыс. чел.

Астраханский отряд Ляхова в июле был преобразован в 1-й Дагестанский советский пехотный полк. Он состоял из русских, немцев, австрийцев, мадьяр, калмыков и поляков, и занимался, в основном, пьянством и грабежами.

В конце мая противники большевиков созвали в Гунибе народный съезд, который провозгласил возрождение имамата во главе с Гоцинским. Съезд объявил мобилизацию в шариатскую армию всех горцев в возрасте от 17 до 55 лет. Пополнив свои ряды, националисты развернули боевые действия на широком фронте — Кизлярские высоты, Аркас, Гимринские горы, Салатавия.

Узун-Хаджи и Гоцинский повсюду создавали шариатские суды, имевшие право приговаривать к смертной казни любого мусульманина, если он симпатизировал большевикам.

Гоцинский сформировал несколько фронтов: Кизлярский — под командованием генерала М. М. Халилова, Гимринский — под командованием полковника Джафарова и Аркасский — под командованием полковника Тарковского, Алиханова и Арацханова. Войсками, наступавшими со стороны Салатавии, командовал сам Гоцинский.

Однако войска националистов, превосходившие противника числом, значительно уступали в вооружении. 26 мая в местности Тюзтау произошел бой, где красные при помощи артиллерии нанесли горцам поражение. В июне — июле произошло несколько сражений, в которых большевики одерживали верх благодаря применению артиллерии. 14 июля Гоцинский атаковал Нижнее Казанище, но был отражен артиллерийским огнём, 20-го горцы были разбиты под Кизляром, 23—24 июля произошло крупное сражение под Каранаем, где националистами командовал Джафаров. В первый день большевики потерпели поражение, но на следующий контратаковали и отбросили противника к Гимрам и Унцукулю, где, в свою очередь, были атакованы Гоцинским, и выбиты из аулов с большими потерями.

Особенности ведения боев в горном Дагестане описывает Магомед Кади Дибиров:

Отряды Нажмуддина и Узун-Хаджи, не видавшие артиллерийского огня и не привыкшие к нему, разбегались, как только начинали над ними летать артиллерийские снаряды. Большевики не осмеливались ввязываться в рукопашный бой с горцами, а обстреливали их издали из орудий и пулеметов. Русские большевики страшились рукопашного кинжального боя дагестанцев. По этим причинам бои между большевиками и горцами были короткие, кончавшиеся бегством большевиков от кинжального боя, а горцев — от артиллерийского боя. Отряды Нажмуддина и Узун-Хаджи имели привычку: разбитые в бою, они не останавливались в бегстве до самых домов и аулов. Разбитые в одном пункте, они не занимали другой пункт. Узун-Хаджи и Нажмуддин их вновь собирали. Среди них исключение составляли ходжалмахинцы, куппинцы и гергебильцы, которые держали дольше всех фронт и сильно бились в бою.

— Цит. по: Лобанов В. Б. История антибольшевистского движения на Северном Кавказе, 1917—1920 гг.: на материалах Терека и Дагестана, с. 206

Бои с переменным успехом продолжались до августа, когда на территорию Дагестана вступили войска полковника Лазаря Бичерахова.

Наступление Бичерахова

В начале августа 1918 в Дагестан с юга вошли части полковника Бичерахова, ушедшего из осажденного Баку и двигавшегося на Терек. Его отряд, состоявший из трех тысяч терских казаков и большого числа армянских добровольцев, находился на содержании у английских экспедиционных сил в Персии, так называемого «Данстерфорса» (силы Данстервиля). Вести военные действия в Дагестане он изначально не собирался, но без боя пройти по занятой красными территории было невозможно. Кроме того, Бакинская коммуна, с которой Бичерахов вступил в конфликт, объявила его предателем.

Передовой отряд бичераховцев, вошедший в Дербент, был окружен частями 1-го Дагестанского советского полка, и восемь офицеров захвачены в плен, а позднее в Петровске были захвачены два парохода с грузами бичераховского отряда.

В ответ Бичерахов захватил заложников из числа членов Дербентского исполкома. 15 августа чрезвычайный комиссар Дагестана В. И. Нанейшвили отправил Бичерахову телеграмму, в которой утверждал, что не может освободить арестованных, потому что часть из них разбежалась, а другая часть «во главе с начальником бронированного поезда № 1 Мусаиловым скрылась, захватив пароход».

Бичерахов начал военные действия и 15 августа занял Дербент. Большевики располагали на дербентском направлении довольно значительными силами (до 1700 штыков, до 320 сабель, 14—16 орудий и до 30 пулеметов), но серьезного сопротивления не оказывали, отступая вдоль железной дороги. Командир 1-го Дагестанского советского полка Ляхов после ареста бичераховских офицеров самовольно увел свой полк в Темир-Хан-Шуру.

Для руководства действиями против Бичерахова распоряжением комиссара Северо-Кавказского военного округа Н. А. Анисимова 3 августа в Петровск-Порте был создан военный совет. Почти все находившиеся в районе города силы были отправлены против бичераховцев. Красным помогали отряды из прилегавших к железной дороге аулов Даргинского и Кайтаго-Табасаранского округов. Сил все равно было недостаточно и большевицкое руководство (чрезвычайный комиссар В. Нанейшвили, председатель областного исполкома Д. Коркмасов и военный комиссар Дагестана М. Дахадаев) требовало помощи из Астрахани.

Бои у Мамедкалы

Направив против Бичерахова 6-й Царицынский полк, Дагестанский советский конный полк, Петровский и Дербентский рабочие батальоны, партизанские отряды дагестанских племен, а также присланный из Астрахани отряд мадьяр, большевики 20—28 августа сдерживали его наступление в районе Мамедкалы.

Большевицкие части были очень ненадежны. Во время боев у Мамедкалы 6-й Царицынский полк отказался сражаться и покинул фронт, после того как пленные красноармейцы из его состава были сагитированы бичераховцами, придерживавшимися социалистической ориентации, и отпущены к своим товарищам. Также дезертировали отдельные части конного полка. Отряд петровских красногвардейцев (500 человек) целиком сдался в плен.

Красные отступали на север от одной станции к другой. Под Манасом они собирались дать Бичерахову бой, но один из полков пришлось перебросить в Темир-Хан-Шуру, которой угрожали отряды Гоцинского. Дагестанское ополчение начало расходиться по домам.

Взятие Петровска

Часть красных отрядов отошла на север, в сторону Кизляра и Астрахани. Отряд красноармейцев, дружина железнодорожников и присланные из Астрахани артиллеристы-венгры оказывали сопротивление бичераховцам, подходившим к Петровск-Порту. По приказу Ленина из Астрахани были направлены подкрепления, стягивались части с темир-хан-шуринского и чир-юртовского фронтов. В самом городе объявили мобилизацию коммунистов и всех рабочих, способных носить оружие. Из них были сформированы стрелковый полк и артдивизион. Город был окружен проволочными заграждениями. Вокруг Петровска под руководством инженера-большевика С. В. Лагоды была проложена окружная железная дорога, по которой пущен построенный в петровском депо блиндированный поезд.

27—28 августа начались бои за Петровск. С ходу город взять не удалось, тогда он был блокирован. Казаки заняли господствующие высоты, а с моря подошли канонерки «Карс» и «Ардаган». Несколько дней за город шли ожесточенные бои.

2 сентября, когда положение стало безнадежным, петровские большевики (в основном, русские) отплыли в Астрахань. В городе осталась Социалистическая группа Дахадаева, которая в тот же день направила к Бичерахову делегацию от областного исполкома, после чего было решено сдать город. По условиям договора, получившего странное название «деловой контакт», за Бичераховым оставалась прибрежная полоса, а отряды Дахадаева отступали в Темир-Хан-Шуру. Бичерахов обещал не участвовать в гражданской войне в Дагестане, а действовать только против турок. Тем не менее, вскоре бичераховцы вытеснили большевиков из Темир-Хан-Шуры, и 19 сентября ввели туда свой гарнизон.

Диктатура князя Тарковского

К 20 сентября советская власть в Дагестане пала. Лидеры дагестанских большевиков Дахадаев и Коркмасов отправились в горы набирать новое ополчение, а князь Тарковский с разрешения Бичерахова также ввел свои части в Темир-Хан-Шуру. Будучи военным министром Горского правительства, он вступил в переговоры с Бичераховым. Само правительство в феврале перебралось из Владикавказа в тифлисский отель «Ориент», и на Батумской конференции в мае договорилось с турками об интервенции в Дагестан. Бичерахов потребовал отказа от турецкой поддержки, и обещал очистить Дагестан от большевиков, если из области будут выведены турецкие войска, постепенно накапливавшиеся в горных районах с конца мая.

Во время переговоров Тарковский неожиданно объявил себя диктатором Дагестана, хотя с Горским правительством не порвал, и позднее оправдывал свои действия перед Чермоевым тем, что пошел на этот шаг ради сохранения порядка в области. Полковник Джафаров, дающий в своих мемуарах язвительные характеристики деятелей антибольшевицкого лагеря, утверждает, что князем двигали исключительно корыстные соображения, поскольку он был крупным землевладельцем. «Нух был уверен, что Бичерахов сохранит ему его титул, чины и главное его земли. Сделают ли то же турки, он сомневался».

25 сентября между Тарковским и Бичераховым в Петровске было подписано соглашение, разграничившее сферы их влияния. Бичерахов сохранял за собой Петровск-Порт, железную дорогу и выход в море. Остальной Дагестан переходил к диктатору Тарковскому, который должен был признать законную верховную власть в России, когда та установится. Тарковский должен был помочь отряду Бичерахова предметами снабжения и продовольствием со складов Продовольственного комитета в Темир-Хан-Шуре. Бичерахов же обещал передать Тарковскому оружие и боеприпасы для создания отрядов, предназначенных для борьбы с большевиками. Кроме того, Тарковский получил от Бичерахова крупную сумму денег.

Сам Бичерахов по этому соглашению был объявлен главнокомандующим вооруженными силами в Бакинской губернии и Дагестане.

При этом власть Тарковского оставалась номинальной даже в Темир-Хан-Шуре, так как Бичерахов разместил здесь отделение своего штаба, которое занималось заготовкой продовольствия, а при случае производило аресты, никак не согласуя их с диктатором. Помешать этому Тарковский не мог, так как все его вооруженные силы состояли из одного полка, в котором службу несли одни офицеры. Когда Тарковский заявил «энергичный протест» по поводу вмешательства в его внутренние дела, то в ответ получил разъяснение, что Бичерахов является представителем центральной власти, а князь — всего лишь местный правитель.

22 сентября по приказу Тарковского был схвачен и расстрелян Махач Дахадаев, а набранные им отряды, лишившись предводителя, разошлись по домам.

Переписка с Чермоевым

К началу октября турецкая угроза усилилась. 6-го Дербент был захвачен 4-тыс. турецким отрядом, и 12 октября там была провозглашена власть Горского правительства. В город прибыл председатель Горского правительства Чермоев, вступивший в переписку с Бичераховым и попытавшийся добиться вывода его войск с территории, принадлежащей правительству «Северо-Кавказской республики», или перехода на сторону правительства. В случае отказа, он угрожал Бичерахову войной с некими «национальными силами», а после разгрома обещал «расстрел всех пленных как изменников».

Бичерахов, которого это послание немало позабавило, 15 октября в ответном письме указал, что воюет на российской территории, ни о какой Северо-Кавказской республике не слышал, и с иронией заметил, что на послании Чермоева стоит печать совсем другого образования — «Союза горцев Кавказа», после чего резюмировал: «Странно приглашать меня и мои войска уходить с границ того, что ещё не имеет даже определенного названия». При этом он предложил Чермоеву участвовать в управлении Дагестаном и борьбе с большевиками, при условии вывода турецких войск.

Чермоев на словах был согласен, и написал Бичерахову:

Вы очистили Дагестан от большевиков, давайте очистим и Терскую область, Ставропольскую губернию, где живут члены нашего союза, ногайцы, туркмены, также, если до сих пор не кончено, то и Кубанскую область, где наши черкесы бок о бок с генералом Алексеевым бились с самого начала и бьются до сих пор с большевиками. То, что возможно между генералом Алексеевым и одним из членов нашего союза — черкесами, легко возможно между нами.

— Горцы Северного Кавказа и социалистическая революция, с. 138—139

Однако в итоге предпочел ориентироваться на турок.

Кавказско-Каспийское правительство

Бичерахов использовал Дагестан как базу для борьбы с красными на Кизлярском фронте и оказания помощи терским повстанцам, одним из руководителей которых был его брат Георгий. Через терцев в августе 1918 до Восточного Кавказа дошли первые неясные известия о Добровольческой армии Деникина и Алексеева, сражающейся с большевиками где-то на Кубани.

К сентябрю Бичерахов, располагавший неограниченными средствами, навербовал множество добровольцев, и его отряд, списочный состав которого достиг 30 тыс. чел., стал называться Кавказской армией, а флотилия, которую он увел из Баку, флотом.

С этими силами Бичерахов решил попытаться восстановить русскую власть на Кавказе, для чего связался с Временным Всероссийским правительством и приступил к организации регионального объединения «не занятых неприятелем и сохранивших верность России» областей.

12—19 октября в Петровске прошло совещание представителей указанных территорий, завершившееся утверждением Положения о Кавказско-Каспийском союзе областей (в дальнейшем часто именовался просто Каспийско-Кавказским союзом), в состав которого вошли девять представителей (двое от Терского Казачье-Крестьянского правительства, двое от Закаспийского исполнительного комитета, двое от Муганской диктатуры и по одному от городов Петровска, Дербента и Армянского национального совета).

Согласно Положению, Совет обладал широкими полномочиями: назначал главнокомандующего, вел переговоры с союзниками, формировал местную казну и местное законодательство. Тогда же было объявлено об избрании Временного Союзного правительства — исполнительного органа Совета Союза. Формального главы это правительство не имело, но фактическим главой, а также заведующим военным и морским отделом и главнокомандующим был сам Бичерахов.

Турецкое наступление

Пока Бичерахов сражался с большевиками под Кизляром и занимался государственным строительством, турки перебросили в Дагестан 15-ю пехотную дивизию Юсуфа Иззет-паши, и при поддержке азербайджанских, дагестанских и чеченских формирований перешли в наступление. В сражении у Мамедкалы 13—14 ноября войска под командованием полковника Б. В. Никитина отбросили противника к Дербенту, но затем под давлением превосходящих сил с упорными боями отступили к Петровску.

23 октября Иззет-паша взял Темир-Хан-Шуру, а 4 ноября, в нарушение условий Мудросского перемирия, и пользуясь тем, что его войска формально принадлежали Азербайджанской и Горской республикам, атаковал Петровск. В жестоком сражении на Таркинских высотах 4—5 ноября русские остановили турок, но затем Бичерахов принял решение об эвакуации.

8 ноября турки и Горское правительство вступили в Петровск-Порт, но уже в конце ноября по требованию англичан войска Иззет-паши были выведены из Дагестана, а 30-го отряд бичераховцев прибыл на поезде из Баку и высадился в Петровске.

Британский протекторат

После ухода турок Горское правительство обратилось за покровительством к командующему английскими войсками в Баку генералу Томсону. 9 декабря его посетила делегация во главе с Пшемахо Коцевым, просившая поддержать стремление горцев к независимости. Томсон заявил, что вопрос о государственном строе горцев может решить только Парижская мирная конференция союзников, но дал понять горскому правительству, что своей деятельностью оно может доказать способность к управлению. В то же время Томсон предложил делегации объединиться с казачеством Терека и образовать коалиционное правительство для оказания реальной помощи Деникину против Советской власти.

Согласившись в принципе, Коцев, по его словам, отказался сделать это без народного доверия горских племен. 15 декабря Чермоев, скомпрометировавший себя сотрудничеством с турками, ушел в отставку, 17-го на его место был избран Коцев, утвержденный через два дня решением Союзного совета горцев. 18—22 декабря в Темир-Хан-Шуре был проведен съезд представителей Дагестана, Чечни и Осетии и нескольких кабардинцев, случайно оказавшихся в Дагестане. Это совещание вручило ему «всю полноту власти как от горского, так и от казацко-русского населения».

Деникин иронизирует над словами Коцева, указывая, что новая власть всего Северного Кавказа восходила «к генералу Томсону и собранию случайных людей, проживающих вблизи Дагестана, так как в начале декабря вся Кабарда, Осетия, Ингушетия и половина Чечни находились во власти советов и фактически были отрезаны от Дагестана». Распространение этой власти на Тереке обусловливалось договором, заключенным Горским правительством с беженцами с Терека, проживавшими в Петровске и именовавшимися Временным правительством казаков и крестьян Терского края (часть восставших терских казаков после поражения осенью 1918 ушла в Дагестан).

В новом правительстве за представителями Терека были зарезервированы портфели министров юстиции, труда и призрения и госконтроля, представлявшие собой декоративные должности.

27 декабря в Темир-Хан-Шуру прибыла миссия полковника Роулинсона, а 13 января 1919 в Петровск был введен небольшой британский отряд. Затем англичане создали на острове Чечень военно-морскую базу.

15 января 1919 в Темир-Хан-Шуре состоялся Всеобщий съезд представителей Дагестана с целью выборов членов в меджлис Горской Республики. На съезде были выбраны 27 делегатов. 20 января 1919 открылось первое заседание меджлиса.

Конфликт с Деникиным

В феврале 1919 правительство Коцева вступило в конфликт с Деникиным, войска которого продвигались в Осетии, Ингушетии и Чечне. Вместо сотрудничества с белыми Коцев направил лидеру секты Кунта Хаджи Али Митаеву деньги, на которые тот начал формировать красноармейские отряды, а когда в Чечню была направлена карательная экспедиция П. Н. Шатилова, войска Горского правительства обязались её поддержать, но вместо этого заодно с чеченцами атаковали белых.

На съезд чеченского народа, устроенный Деникиным в апреле, Горское правительство направило князя Капланова, известного своей русофобией, и переговоров не получилось. Более того, Коцев распустил по Чечне ложный слух о том, что Деникин собирается назначить правителем Терской области казачьего генерала, и это привело к новым волнениям.

Подготовка большевистского переворота

В самом Дагестане правительство контролировало только Темир-Хан-Шуринский округ, остальные районы подчинялись своим шейхам, а большевики с января начали готовить в Астрахани экспедицию в Дагестан. В феврале в Дагестан прибыл Уллубий Буйнакский, 19-го был поведен подпольный съезд всех большевистских организаций. Дагестанская социалистическая группа самораспустилась, и была организована Дагестанская организация большевиков, избран обком во главе с Буйнакским и разработан план подготовки вооруженного захвата власти при поддержке астраханских большевиков. Руководство подготовкой к восстанию было поручено Военному совету, во главе которого также встал Буйнакский. В течение зимы были сформированы партизанские отряды, численностью около 8 тыс. чел.

В конце марта 1919 на помощь дагестанским большевикам прибыл из Астрахани представитель РВС 11-й армии О. М. Лещинский. На состоявшемся в апреле втором «пленуме» обкома он был введен в состав этой организации и Военного совета.

Политический кризис

По словам Деникина, в Дагестане, не имевшем предпосылок независимого существования, наступил экономический кризис и полное бюджетное банкротство, осложненное воинствующей политикой меджлиса.

В таких условиях сохранить независимость было невозможно. Горское правительство меняло министров, слало отчаянные ноты «своим народам», союзникам и англичанам и объявляло всеобщую мобилизацию (18—30-летних) для борьбы против добровольцев. Однако создать серьезную вооруженную силу не удалось. Все, чем располагало правительство, были находившиеся под командованием полковника Хабаева Дагестанский конный полк, Чеченский и Кумыкский дивизионы. Англичане принимали участие в командовании «союзными силами республики», но свои силы считали нейтральными, призванными только «охранять порядок». Терский отряд Колесникова, находившийся в Петровске, при выходе частей Добровольческой армии к границам Дагестана двинулся на соединение с ней в направлении Кизляра. Союзники дали денег (Азербайджан дал 12 миллионов), Грузия предоставила боеприпасы, но войск они прислать не могли. Мобилизация вообще не удалась, а «формирование красноармейских частей из большевиков, осевших в Чечне и Дагестане, и вообще широкое покровительство большевикам восстановило против горского правительства всю буржуазию и туземное офицерство».

Разгром большевистского подполья

Попустительство большевикам, почти открыто готовившимся к перевороту, и в преддверии выступления начавшим всеобщую забастовку работников железной дороги и почтовых служащих Петровска, Дербента и Темир-Хан-Шуры, сильно раздражало дагестанских военных.

Переворот был назначен на 2 мая, но эскадра, вышедшая из Астрахани, вместо Петровска направилась к восточному берегу Каспия, где захватила Форт-Александровск, а затем была атакована англичанами. 13 мая почти весь подпольный обком, собравшийся на совещание в Темир-Хан-Шуре, был арестован военными, а двукратные попытки красного ополчения захватить город были отбиты, и повстанцы рассеялись по своим аулам.

Арестованные были помещены в петровскую тюрьму, а 16 или 18 августа Буйнакский и его товарищи были расстреляны по приговору военно-шариатского суда.

Отставка Горского правительства

В поисках выхода горский меджлис начал обсуждать планы политического объединения с Азербайджаном. Этому мешало пребывание в Петровске русского отряда, который после отставки Бичерахова подчинялся командующему войсками ВСЮР в Закавказье генералу М. А. Пржевальскому, и имел задачей восстановление железнодорожного сообщения по линии Петровск-Порт — Грозный. 29 марта Томсон потребовал вывести этот отряд с территории Дагестана, но генерал заявил, что подчиняется только своему командованию.

9 мая в селе Ишкары собрались старейшины и судьи Верхнего Дагестана для обсуждения вопроса о помощи чеченцам и объявления газавата. На бурном заседании была вынесена резолюция:

1. Не объявлять войны Добровольческой армии
2. Войска, города и берег моря передать Добровольческой армии, с тем, чтобы дагестанцам остался их закон
3. Послать в Темир-Хан-Шуру представителей от беков и духовенства и предложить правительству присоединиться к этому постановлению или сложить власть, передав её новым выборным лицам

В обстановке экономического кризиса, всеобщей забастовки и общественного недовольства обанкротившееся Горское правительство 15 мая подало в отставку, и бывший помощник военного министра генерал Халилов приступил к формированию «военного кабинета».

Деникинская оккупация

После того, как Верхний Дагестан высказался за приход в область Добровольческой армии, весь Хасавюртовский округ заявил о своем подчинении, а Горское правительство Коцева — Капланова пало, грозненская колонна генерала Д. П. Драценко, закончившая усмирение плоскостной Чечни, вступила в Дагестан и продвигалась вперед, не встречая сопротивления. 21 мая, совершив последний переход по железной дороге, белые заняли Петровск, а 23 мая Дербент.

23 мая председатель Горского правительства генерал Халилов направил Деникину телеграмму, в которой сообщал, что правительство сего дня в 10 часов вечера сложило свои полномочия. Дагестанская фракция парламента совместно с исполняющим должность шейх-уль-ислама и группой интеллигенции, обсудив создавшееся положение, предложила парламенту отставку кабинета принять, а союзный Совет горцев Кавказа закрыть. В то же время, учитывая, что до созыва дагестанского областного совета край не может находиться без власти, дагестанская фракция и представители народа и духовенства избрали генерал-майора Халилова главой временного правительства. Он сообщал о готовности немедленно начать переговоры.

Результатом переговоров было признание Дагестаном власти Добровольческой армии, с предоставлением области автономии. Прибывший в Темир-Хан-Шуру 3 июня главноначальствующий Северного Кавказа генерал Эрдели назначил Халилова до созыва народного совета временным правителем Дагестана.

Горский парламент в это время был расколот на два лагеря — сторонников и противников деникинского вторжения в Дагестан. Первых возглавил Гоцинский, вторых — шейх Али-Хаджи Акушинский и Узун-Хаджи, которые обратились к народу с призывом к вооруженной борьбе против добровольцев.

Англо-добровольческий конфликт

Вопрос о Дагестане вызвал дипломатический конфликт Деникина с англичанами.

Британское правительство направило на Восток нескольких представителей. В Екатеринодаре находился представитель при Добровольческой армии генерал Ф. К. Пуль; в Тифлисе — генерал Ф. Форестье-Уокер, начальник экспедиционного корпуса (27-я и части 13-й и 89-й дивизий), оккупировавшего Закавказье и Закаспий и насчитывавшего 15—20 тыс. чел. Уокеру подчинялись начальники отрядов генералы Моллисон, части которого летом 1919 находились в Мешхеде, Асхабаде и Красноводске, Томсон в Баку и Кук-Коллис в Батуме. Над Пулем и Уокером стоял генерал Джордж Милн — главнокомандующий британскими войсками на Востоке, с резиденцией в Константинополе. Сменивший Пуля генерал Чарлз Бриггс подчинялся непосредственно военному министру Черчиллю. Эта сложная схема позволяла англичанам проводить одновременно две противоположных политических линии — русофильскую и русофобскую, то есть добиваться одновременно противодействия большевизму и закрепления британского экономического влияния в Закавказье.

8 декабря 1918 генерал Томсон опубликовал обращение «К народам Северного Кавказа», обещая им вооруженную помощь Англии и устроение судьбы на союзной конференции, поддержал Горское правительство, которое иначе окончательно бы кануло в забвение, скомпрометировав себя союзом с турками. Полковник Роулинсон был назначен командующим горско-терскими формированиями и от имени своего правительства Томсон устанавливал зону английского влияния к югу от линии, проходящей через Петровск по северо-западной границе Дагестана и далее по Кавказскому хребту. Назначение В. П. Ляхова главноначальствующим Терско-Дагестанского края он считал вмешательством в сферу английского влияния. Деникин при поддержке генерала Пуля протестовал против этого.

Чтобы не допустить проникновения добровольцев в Дагестан, Томсон распорядился направить колонну британских войск вдоль железной дороги от Петровска по направлению к Грозному. Задача формулировалась просто: «занять Грозный возможно скорее». Скорее всего, им двигало стремление овладеть грозненской нефтью. Слухи об английской угрозе заставили Деникина поторопиться со взятием Грозного. Как писал начальник Особого совещания А. С. Лукомский, «дабы не было каких-либо печальных недоразумений или трений в случае, если бы Грозный со своими нефтяными источниками был занят британскими войсками, начальнику отряда, направленного на Грозный, было приказано его занять до подхода британских войск».

3 февраля в Екатеринодар приехал сменивший Пуля генерал Бриггс и привез ответ (телеграмма военного министерства от 1 февраля), что англичане не против командировки добровольческого генерала на Каспий для формирования войск, но Деникин не должен вмешиваться в район к югу от линии Кизил-Бурун — Закаталы — Кавказский хребет — Туапсе.

Томсона это не вполне удовлетворило. Заняв одним батальоном Петровск, он продолжал оказывать моральную поддержку Горскому правительству и принимал меры к уничтожению русского влияния на Каспии. Деникину он сообщил через Эрдели (телеграмма от 25 января), что «все русские заводы, железные дороги и учреждения перешли к Азербайджану» и что «смотреть на Баку и Дагестан как на нашу (русскую) базу мы не сможем». Это вызвало очередной протест Деникина, указывавшего на стратегическое значение каспийского побережья ввиду угрозы со стороны Астрахани.

11 марта из Лондона пришла телеграмма, поддерживавшая позицию Уокера — Томсона, убеждавшая Деникина не вводить войска в Дагестан, сместить Ляхова, и разъяснявшая, что линия, указанная в телеграмме от 1 февраля, относится только к действиям против большевиков. Эта телеграмма, составленная в ультимативном тоне, убедила добровольцев, что английские планы идут гораздо дальше оккупации Закавказья: устранение русских с Каспийского моря и занятие Петровска, Баку, Энзели и Красноводска — это путь в направлении оккупации Средней Азии.

Невзирая на противодействие англичан, стратегическая директива ставила командующему войсками Терско-Дагестанского края следующую задачу: «Продолжать очищение Северного Кавказа до линии Кизил-Бурун — Закаталы — Кавказский хребет, прикрывать пути от Астрахани вдоль побережья Каспийского моря и на Святой Крест и иметь наблюдение за побережьем Каспийского моря, не допуская десанта противника». Следовало лишь дождаться подходящего момента для ввода войск в Дагестан.

Когда Дагестан был занят частями ВСЮР, британская военная миссия 28 мая сообщила Деникину, что Черчилль отрицательно отнесся к занятию русскими Дербента. Минуя екатеринодарскую миссию и Деникина, английское военное министерство отдало распоряжение своему закавказскому командованию, в результате чего 3 июня начальник петровского отряда добровольцев получил требование от имени британского правительства отвести войска севернее линии, которая начинается в 5 милях к югу от Петровска и идет параллельно Грозненской железной дороге.

Генерал Корри, сменивший Уокера, 29 мая сообщил председателям грузинского и азербайджанского правительств, что демаркационная линия между Деникиным и закавказскими государствами должна проходить от устья Бзыби к северу по этой реке до границы Сухумского округа, дальше восточнее по границам Кутаисской и Тифлисской губерний и Дагестанской области до пункта в 5 милях к югу от железной дороги Петровск — Владикавказ, оттуда к юго-востоку параллельно железной дороге до точки на побережье Каспийского моря в 5 верстах к югу от Петровска.

Азербайджан нотой от 9 июня, полученной в Екатеринодаре 24-го, также требовал от Деникина выполнять предписания англичан.

Деникин приказал Эрдели войска из Дербента не выводить и английских требований не выполнять. Азербайджанцам его представитель заявил, что Дагестан подчинился добровольно и оставлен не будет, но Азербайджану ничто не угрожает, англичанам же была направлена нота протеста. Этот протест, поддержанный екатеринодарской миссией, имел успех, и новый английский командующий в Баку генерал Шательворт сообщил азербайджанскому правительству в начале июля об отмене демаркационной линии и включении в зону Добровольческой армии всего Дагестана.

Литература

• Безугольный А. Ю. Генерал Бичерахов и его Кавказская армия. 1917—1919. — М.: Центрполиграф, 2011. — ISBN 978-5-227-02536-4
• Горцы Северного Кавказа и социалистическая революция. — Махачкала: Дагестанское книжное издательство, 1980
• Дагестанская АССР // БСЭ. 1-е изд., Т. 20. — М.: АО Советская энциклопедия, 1930
• Даниялов Г. Строительство социализма в Дагестане, 1918—1937 гг. — М.: Наука, 1988
• Деникин А. И. Очерки русской смуты. Вооружённые силы юга России. Распад Российской империи. Октябрь 1918 — январь 1919. — Мн.: Харвест, 2002. — 560 с. — ISBN 985-13-1145-6
• Империалистическая интервенция на Дону и Северном Кавказе. — М.: Наука, 1988. — ISBN 5-02-008433-6
• Коренев Д. З. Революция на Тереке. — Орджоникидзе, 1967
• Кузнецов Б. М. 1918 год в Дагестане // Сопротивление большевизму. 1917—1918 гг. (Сост. С. В. Волков). — М.: ЗАО Центрполиграф, 2001. — 606 с. — ISBN 5-227-01386-1
• Лобанов В. Б. История антибольшевистского движения на Северном Кавказе, 1917—1920 гг.: на материалах Терека и Дагестана. — СПб: Полторак, 2013
• Магомедов Ш. М. Октябрь на Тереке и в Дагестане. — Махачкала: Дагкнигоиздат, 1965
• Тахо-Годи А. А. Революция и контрреволюция в Дагестане. — Махачкала, 1927

Отрывок, характеризующий Революция и Гражданская война в Дагестане (март 1917 — май 1919)

Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.