Скрябин, Юлиан Александрович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Скрябин и Шлёцер
Юлиан Скрябин

Юлиан Скрябин. Киев, 1919
Основная информация
Имя при рождении

Юлиан Александрович Шлёцер

Дата рождения

12 февраля 1908(1908-02-12)

Место рождения

Лозанна, Швейцария

Дата смерти

22 июня 1919(1919-06-22) (11 лет)

Место смерти

Ирпень, Киевская губерния, Юг России

Страна

Российская империя Российская империя (1908—1917)
Российская республика (1917)
РСФСР РСФСР (1917—1918)
УНР (1918—1919)
Юг России (1919)

Профессии

пианист, композитор

Инструменты

фортепиано

Юлиа́н Алекса́ндрович Скря́бин (при рождении Шлёцер; 12 февраля 1908, Лозанна, Швейцария — 22 июня 1919, Ирпень, Киевская губерния) — младший сын Александра Скрябина (от Татьяны Шлёцер), талантливый и подававший большие надежды пианист и композитор, в возрасте одиннадцати лет погибший при невыясненных обстоятельствах[1]. В последний год жизни написал 4 небольшие прелюдии в стиле позднего творчества Александра Скрябина, авторство которых ставится под сомнение отдельными исследователями[2]. Предпринимаются попытки определить место Юлиана Скрябина как несостоявшегося последователя своего отца[3], а также как раннего представителя русского советского музыкального авангарда 1920-х годов[4].





Биография

У Александра Скрябина было семеро детей: Римма, Елена[комм. 1], Мария[комм. 2] и Лев от первого брака с Верой Ивановной Скрябиной (Исакович); Ариадна, Юлиан и Марина — от второго, с Татьяной Фёдоровной Шлёцер. Из них двое — старшая дочь Римма (1898—1905) и сын Лев (1902—1910)[5] — умерли в возрасте семи лет. К моменту смерти Льва композитор уже несколько лет жил со своей второй женой в фактическом браке, а его отношения с первой семьёй были окончательно испорчены — родители не встретились даже на могиле сына[6][7].

Юлиан Шлёцер

Юлиан Шлёцер родился 30 января (12 февраля) 1908 года в Лозанне. Сразу после этого события Александр Николаевич написал своей благодетельнице, вдове известного мецената — Маргарите Кирилловне Морозовой:

В среду вечером у нас родился сын Иулиан. Вы можете себе представить, как я счастлив, что всё окончилось благополучно, я, признаюсь, очень боялся за Таню[8].

Получив в ответном письме наилучшие пожелания новорождённому, месяца через полтора Скрябин сообщил Морозовой, что ребёнок «родился худеньким, но теперь понемногу поправляется»[9].

Два года в Европе

Свидетельство о рождении Юлиана на французском языке было выдано мэрией Лозанны 2 сентября 1908 года[10]. Однако, несмотря на подобное свидетельство о рождении, выданное, по мнению Скрябина, в «самой свободной стране Европы»[11], Юлиан, как и его старшая сестра Ариадна, вынужден был носить фамилию матери Шлёцер: по российским законам, равно как и Православной церковью, он считался незаконнорождённым. Связано это было с тем, что законная жена Скрябина, Вера Ивановна, категорически отказалась предоставить ему развод, предварительно, обманным путём, добившись от Скрябина разрешения на получение для себя бессрочного паспорта[12]. А в результате дети Скрябина от Татьяны Шлёцер оказывались прижитыми вне брака[13].

Вера Ивановна совершенно не полагала себя «вынужденной» давать развод, а её верная «партия» продолжала оставаться в скрябинских глазах истинным средоточием мирового зла, центром сопротивления его делу и всей его жизни… Тягостные мысли о вожделенном разводе снова и часто посещали скрябинскую фантазию. 30 января 1908 года Тася наконец-то преподнесла для Шуриньки «главного сына», наследника — Юлиана, который, между прочим, вынужден был пока носить фамилию «Шлёцер», но никак не Скрябин[14].

— Юрий Ханон, «Скрябин как лицо», Глава для приближения

Ко времени рождения Юлиана Скрябин уже четыре года вёл жизнь странствующего артиста. Его материальное положение, ещё недавно отчаянное, начало постепенно выправляться. После ряда громких премьер, включая недавно завершённую большую «Поэму экстаза», слава композитора росла, а летом 1908 года у Скрябина появился новый щедрый покровитель — Сергей Кусевицкий[15]. Эти успехи подтолкнули Скрябина к принятию довольно рискованного, в его положении, решения о возвращении в Россию[16].

Возвращение Александра Скрябина в Россию после многолетнего «самоизгнания»[17] происходило трудно. Скандально известный композитор[18], за долгие годы заработавший репутацию «аморального типа»[19] и «завзятого нитчеанца»[20][21], имел основания[22] опасаться дурного или скандального приёма в своём родном городе. В первый свой приезд в Москву, в январе 1909 года, Александр Скрябин с Татьяной Шлёцер остановились в особняке Сергея Кусевицкого в Малом Глазовском переулке[23]. Своих детей, трёхлетнюю Ариадну и годовалого Юлиана, они не решились взять с собой и оставили в Амстердаме, у тётки Татьяны Фёдоровны, Алины Боти[24]. Пробыв в Москве два «пробных» месяца, Скрябины вернулись в Амстердам. И только 3 февраля 1910 года вместе с матерью и отцом Юлиан впервые оказался в России[25].

Пять лет в Москве

3 января 1910 года Скрябины остановились в гостинице «Княжий двор» на Волхонке[25], а в середине сентября переселились в дом Олтаржевского в Малом Толстовском переулке[26] (дом 8, кв. 16)[27]. В январе 1911 года родилась младшая сестра Юлиана, Марина, и шестикомнатная квартира сразу показалась тесной[28] — Скрябины держали гувернанток и прочую прислугу. В конце следующего года состоялся последний при жизни Александра Николаевича переезд — в домовладение профессора А. А. Грушки, по адресу: Арбат, Большой Николопесковский переулок, дом 11[комм. 3] [29][30].

Жизнь в семье Скрябиных не отличалась особой домовитостью. Просторная квартира из шести комнат была похожа, скорее, на жилище обычного мещанина или буржуа, чем композитора. Заведовала хозяйством Мария Александровна, мать Татьяны Фёдоровны, старая француженка[31][17]. По свидетельству Леонида Сабанеева, дети «составляли как бы задний план» скрябинского дома: родители о них не сильно пеклись, оставляя их на попечение репетиторов, гувернанток и бонн. Однако Юлиан был любимцем семьи, и мать с отцом неизменно его выделяли[32].

В доме Скрябиных был в ходу особый «семейный язык»: Александр Николаевич придумывал множество существительных и прилагательных, очень мелодичных и ласкающих слух, когда речь заходила о Татьяне Фёдоровне и о детях[33]. Последние были удостоены прозвищ, у Юлиана их было не меньше двух: «мутон» и «люстюкрю»[комм. 4], не считая уменьшительных, вроде «Юлочки»[34].

А. Н. любил детей абстрактной теоретической любовью, иногда ласкал их, больше Юлиана, у которого был покладистый, ласковый нрав, но обычно это бывало только при прощании и при здоровании с ними, или когда дети шли спать, и чинно обходили родителей и целовали их, говоря по-французски. Вообще Татьяна Фёдоровна больше занималась детьми, но и это «больше» было невелико[31].

— Леонид Сабанеев

Несмотря на мещанский быт[35], дети Скрябиных росли в артистической и в высшей степени творческой среде[36]. Время от времени или даже регулярно в гостях у Скрябина бывали поэты: Вячеслав Иванов, Юрий Балтрушайтис и Константин Бальмонт[37]. Композиторы и пианисты заходили реже — в доме Скрябиных они чувствовали себя несколько стеснённо[38], — однако в числе гостей постоянно были музыканты и дирижёры. С ранних лет Юлиан писал музыку и подавал большие надежды как композитор. Ариадна тоже музицировала (училась в Московской консерватории), писала стихи, драмы и трагедии, которые дети ставили для родителей и гостей. Все трое рисовали и устраивали домашние выставки своих работ[39][40].

Первые годы заниматься с Юлианом на фортепиано и знакомить его с азами музыкальной грамоты начала его мать. Племянница профессора московской консерватории П. Ю. Шлёцера, в прошлом она сама была пианисткой-любительницей и брала уроки, в том числе и у самого Скрябина, а также немного сочиняла для фортепиано. С началом романа со Скрябиным Татьяна Фёдоровна, впрочем, совершенно оставила свои занятия музыкой и возобновила их только со своими детьми — Ариадной и Юлианом. Особенно много занимался Юлиан, он любил играть для себя и проводил за фортепьяно по 2-3 часа в день. В семье устраивались «сольные концерты» Юлиана для родителей и гостей[40].

После переезда на арбатскую квартиру старшие дети получили возможность посещать школу при Музыкальном училище Е. и М. Гнесиных, располагавшуюся неподалеку, на Собачьей площадке. Их имена значатся в «Экзаменных ведомостях» училища за два учебных года: 1914/15 и 1915/16. Обучались они на старшем приготовительном курсе у Марии Фабиановны Гнесиной. За первый год Юлиан получил за «способности» — 5, за «прилежание» — 3+ и характеристику — «вялый, небрежный, рассеянный». За второй год: «способности» — 5, «прилежание» — 4. Оценки Ариадны были несколько ниже[41][42]. Не самые высокие результаты, показанные Юлианом первоначально, не помешали в дальнейшем Елене Фабиановне Гнесиной признать его дарование выдающимся[43].

Постоянное беспокойство доставляло «незаконное» положение как самой Татьяны Фёдоровны, так и детей. Не дававшая развода Вера Ивановна, также постоянно проживала в Москве и много концертировала с программами из фортепианных произведений Скрябина, чем привлекала внимание[44] к его двусмысленному семейному положению. Это больно задевало самолюбие Александра Николаевича и Татьяны Фёдоровны, враждебно воспринимавших любое проявление сочувствия к Вере Ивановне[14].

А. Н. был совершеннейший ребёнок в делах юридических и ничего не знал, что и какие явления могли вытекать из нелегального положения Т. Ф. и его детей в семейном отношении. <…> Я сказал Скрябину, что детей всегда можно усыновить и они получат все права, что жена может быть даже отставлена от наследства и получить только весьма малую долю — всё дело в завещании… А. Н. изменился в лице, и я увидел, что вообще в этом доме о «завещании» нельзя было говорить — это было тоже больное место и с двух сторон…[45]

— Леонид Сабанеев

В связи с этим Татьяна Фёдоровна и её дети вынужденно продолжали носить фамилию «Шлёцер». Впрочем, особой роли фамилия матери в жизни Юлиана не сыграла, поскольку «Шлёцером» он оставался только до семи лет. Будучи совершенно домашним ребёнком, он занимался в основном с матерью и изредка — с приглашёнными на отдельные уроки учителями. Юлиан имел очень яркую и запоминающуюся внешность, его лицо имело странную особенность почти не изменяться[46]. Впечатление довершало большое родимое пятно на щеке. Мать относилась к Юлиану с особенной нежностью[47]:

Тут же рядом был маленький Юлиан, которого она с нежностью гладила по голове: «ты мой маленький, меченый — если пропадёшь, так всегда найду тебя!»[48]

— Леонид Сабанеев

Ещё при жизни Скрябина Татьяна Фёдоровна связывала с Юлианом большие надежды на будущее. Он был похож одновременно и на мать, и на отца, но с каждым годом в его облике проявлялось всё больше скрябинского[1].

Предвоенный 1913 год стал, возможно, самым благополучным и счастливым в жизни семьи. Лето вся семья провела в Калужской губернии, в имении Петровском на берегу Оки. Соседом Скрябиных был поэт Балтрушайтис. Александр Николаевич был в прекрасном расположении духа, иногда сам занимался музыкой с Юлианом, часто брал его с собой на прогулки. В конце лета Скрябиных посетил Леонид Сабанеев, сделавший ряд фотографий около дома и во время совместных прогулок. На некоторых из них можно видеть и Юлиана[49][50].

24 октября 1913 года будущий известный композитор Анатолий Александров, в то время — студент Московской консерватории, сделал в своём дневнике запись, свидетельствующую об одарённости маленького Юлиана, о его поэтическом восприятии мира:

Маленький Юлиан (пяти лет) сказал своей маме: «У тебя мелодичные ручки». Возвратившись домой в звёздную ночь, рассказывал: «Я напировался звёздами». А один раз, совсем как Игорь Северянин, выразился: «Сегодня ночью к нам приходила фея и всю комнату оволшебила»…[51]

— Анатолий Александров

С началом войны с Германией жизнь стала заметно тяжелее, денег постоянно не хватало. Чтобы содержать семью, Скрябину приходилось зарабатывать гастрольными концертами по России. Вселяла тревогу также и внезапная оторванность от многочисленных европейских родственников Татьяны Фёдоровны — на их помощь и приём рассчитывать было уже нельзя[52].

Смерть отца и обретение фамилии

Александр Николаевич Скрябин умер 14 апреля 1915 года в возрасте 43 лет — от стрептококкового заражения крови. Со смертью отца семья осталась практически без средств к существованию[53]. Все сбережения — впрочем, совершенно незначительные — ушли на покрытие визитов докторов и неудачное лечение. Даже самые экстренные и элементарные расходы стало невозможно оплатить. Положение семьи оказалось действительно катастрофическим — особенно в первый месяц, когда в срочном порядке пришлось распродавать мебель и ценные вещи, чтобы продлить контракт на жильё[54]. К тому же, по странному совпадению, Александр Николаевич нанял свою последнюю квартиру в Большом Николопесковском переулке ровно по день своей смерти[55].

Смерть Скрябина стала полной неожиданностью, но буквально в последние минуты он успел подписать завещание и прошение на Высочайшее имя об усыновлении детей. Для первой семьи композитора его смерть тоже стала большим потрясением, до некоторой степени примиряющим. Благодаря усилиям многочисленных посредников и доброжелателей Вера Ивановна смягчила свою позицию и 27 апреля 1915 года подала заявление в императорскую канцелярию:

Узнав о желании мужа моего, А. Н. Скрябина, ходатайствовать о признании законными детей его — Ариадны, Юлиана и Марины, прижитых им с Т. Ф. Шлёцер, — сохранив за нею родительские права над детьми, — со своей стороны никаких к тому претензий не имею. В. И. Скрябина[56].

— ГЦММК, ф. 31, ед. хр. 861.

Крупные суммы семье Скрябина пожертвовали, среди прочих, А. Н. Брянчанинов и С. А. Поляков. Бренчанинов специально, чтобы уладить проблемы Татьяны Фёдоровны и её детей, ездил к гофмейстеру Танееву (отцу Анны Вырубовой), который, в свою очередь, должен был ходатайствовать перед царём[57]. Таким образом, Юлиан Шлёцер смог стать Скрябиным только после того, как самого Скрябина не стало[58][56].

Юлиан Скрябин

Татьяной Фёдоровной овладела идея создать из Юлиана «продолжение отца», творчество и дело жизни которого («Мистерия») прервалось на взлёте[59].

Три года в Москве

Татьяна Фёдоровна сосредоточилась на сохранении наследия Скрябина и образовании сына. В то же время, её не покидали тревожные предчувствия, характерные для склада её характера. В одном из писем Татьяны Фёдоровны есть строки, выражающие её надежды и страхи того времени:

Живу всевозможными заботами, хлопотами, воспоминаниями о прошлых радостях, а также иногда надеждами в будущем… Это случается тогда, когда я наблюдаю за развитием духовной жизни и музыкального таланта моего маленького Юлиана, с каждым днём делающегося всё больше и больше похожим на отца и душой, и телом. Это моя надежда, моя радость, а также и моё постоянное беспокойство — так страшно иметь дело с таким хрупким мальчиком, так жутко!
Когда Вы будете у меня, он Вам сыграет несколько небольших вещей Александра Николаевича, и я уверена, что Вы будете взволнованы необычайным сходством всего его существа, его игры с душой и обликом Александра Николаевича[1].

— из письма к Е. И. Эрденко от 23 октября 1916 г.

Постепенно жизнь семьи стала налаживаться. Юлиан продолжал посещать Гнесинскую школу, о чём свидетельствуют «Экзаменные ведомости» за 1915/16 учебный год, где он упомянут вместе со старшей сестрой[41][60].

Последний год на Украине

Две революции 1917 года снова подорвали едва наладившийся быт. В 1918 году в Москве начался голод. Летом 1918 года мать увезла троих детей на относительно сытую Украину, полагая, что там ей будет проще наладить жизнь[61][62]. Жизнь в Киеве была небезопасной, власть постоянно переходила из рук в руки[63], и Татьяна Фёдоровна с детьми остановилась за городом, в дачном посёлке Ирпень. Несмотря на трудности, она решила продолжить и систематизировать музыкальное образование сына[64].

В сентябре 1918 года Юлиан Скрябин поступил в класс композиции Киевской консерватории, где почти год учился у Рейнгольда Глиэра. Юлиан был заметно младше остальных слушателей, среди которых оказались известные впоследствии композиторы Борис Лятошинский и Владимир Дукельский, а также будущий музыковед Арнольд Альшванг, оставивший наиболее подробные и обстоятельные воспоминания о пребывании «гениально одаренного», по его признанию, сына Скрябина в консерватории:

…Одиннадцатилетний Юлиан был на положении гётевского Эвфориона: каждое его движение, каждый штрих его личности дышал сильным, хотя и неосознанным талантом[65].

— Арнольд Альшванг

Весной Альшванг организовал в помещении Киевской консерватории курсы истории музыки. Большой популярностью они не пользовались: весьма «разношёрстная» группа состояла всего из нескольких слушателей, среди которых был уже пожилой врач, бывший семинарист и две какие-то барышни. Однако ни Юлиана, ни его мать, живших в то время в дачном посёлке «Ирпень», километрах в 20 от города, это не смущало. Они приняли приглашение, и довольно регулярно, по воскресеньям Татьяна Фёдоровна привозила Юлиана, одетого, по воспоминаниям Альшванга, в «беленькую шубку», на его лекции[64].

Осенью 1918 года в Киеве освободился доходный дом семьи сахарозаводчика и французского консульского представителя Даниила Балаховского (ул. Трёхсвятительская, 24[комм. 5]). У Скрябина при жизни сложились хорошие отношения с Балаховскими, и в январе 1919 года Татьяна Фёдоровна с детьми перебралась этот в их дом. Вскоре к ним присоединились и остальные члены семьи Шлёцер — брат и престарелая мать Татьяны Фёдоровны, — а Юлиан получил возможность посещать занятия в консерватории регулярно[66].

Характером Юлиан Скрябин, как и внешностью, был чрезвычайно похож на отца[1]: холерического темперамента, легковозбудимый, одновременно упрямый и упорный. Очень прилежный, если был заинтересован предметом, Юлиан всё быстро схватывал и даже среди более взрослых студентов своего курса не желал уступать лидерства. Он всё делал с самозабвением, всему отдавался со страстью[46].

В мае или июне 1919 года состоялось ежегодное испытание учащихся. Наш курс сдавал «специальную вторую гармонию». Сначала дана была тема для письменной задачи. Нас всех поместили в один класс. Один из соучеников стал грубо дразнить Юлиана: он-де маленький, а потому задачу решит последним. Мальчик вспыхнул, его смуглое лицо приобрело выражение страстности, отчего стало некрасивее. Закусив губу, он уединился на отдельной парте, погрузился в задачу — и решил первый[46].

— Арнольд Альшванг

Экзамен по гармонии состоял из двух частей: письменной и устной, частично заключавшейся в импровизации гармонических формул, а частично — в ответах на теоретические вопросы. Если судить по довольно подробному описанию, оставленному Арнольдом Альшвангом, учеником Юлиан был значительно более прилежным и умелым, чем его отец, с трудом получавший в московской консерватории удовлетворительные оценки по полифонии и гармонии[67].

Испытание за фортепиано сошло у Юлиана блестяще. Ему дали длинный модуляционный план, и он, почти не задумываясь, сыграл ряд модуляций очень свободно и правильно, без изысков и молодечества, с красивым голосоведением. Помню, с какой глубокой нежностью смотрели на него члены комиссии — Глиэр, Яворский и Степовой (Акименко). Эти столь различные люди, казалось, были в тот момент одушевлены одним ощущением, одной мыслью — об Александре Скрябине и о крупице его гениальности, воплощённой в этом хрупком создании[65].

— Арнольд Альшванг

Владимиру Дукельскому, в те годы ещё совсем юному, но уже получившему большие авансы от педагогов студенту Киевской консерватории, представителю нарождающегося поколения композиторов и музыкантов, довелось наблюдать за Юлианом в Киеве:

Скрябин, кумир юных музыкантов и апостол «модернизма», умер <…>. Сын его Юлиан, которому я слегка завидовал, так как <…> он вскоре превратил меня в достаточно великовозрастного вундеркинда, заняв главенствующее положение, <…> сочинял довольно заумную музыку, но как-никак, это был Скрябин, наследник нашего музыкального вождя![68]

— Владимир Дукельский

В июне 1919 года Юлиан Скрябин успешно сдал все экзамены и с отличием окончил первый курс обучения[64].

Гибель

Из дневников Евгения Шварца:

Жил Чабров в квартире-музее Скрябина… Увидев, что я разглядываю гравюру в углу кабинета: тело юноши выброшено волнами на скалу, — он привёл слова Скрябина:

«Вот юноша, которому уже нечего желать.»

Сюжет гравюры, видимо, беспокоил Скрябина, он часто возвращался к этой теме, а после смерти композитора сын его утонул, купаясь…

Обстановка на Украине оставалась неспокойной, а потому на лето вся семья сочла за лучшее остаться в том же дачном посёлке Ирпень. Однако закончилось всё внезапно. Юлиан Скрябин был найден мёртвым у берега Днепра[61][69], по внешним признакам — утонувшим[70].

Сохранилось не так много свидетельств тех, кого можно было бы назвать очевидцами этого события — с большой долей натяжки, так как момента гибели Юлиана никто не заметил, а тело мальчика было обнаружено, по всей видимости, только на следующие сутки после его исчезновения, глубокой ночью. Последнее обстоятельство, вероятно, стало причиной того, что в источниках нет единства даже относительно точной даты смерти Юлиана — указываются 21[68], 22 и 23 июня[62].

Наиболее подробная и заслуживающая внимания версия произошедшего изложена Николаем Слонимским, проживавшим вместе со Шлёцерами-Скрябиными в одной квартире и принимавшим, по его словам, деятельное участие в поисках пропавшего мальчика. Согласно его мемуарам[комм. 6], в июне 1919-го года Татьяна Фёдоровна отлучилась по делам в Москву[комм. 7]. В воскресенье (в таком случае, это было 22-е число) школьная учительница вывезла группу детей, среди которых были и Скрябины, на пикник, на один из островков на Днепре. Юлиан стеснялся находиться в компании других детей в купальных костюмах и отошёл. Когда его хватились, уже стемнело. Найти в темноте Юлиана не смогли, и учительница решила отвести детей по домам, а потом вернуться на остров, чтобы продолжить поиски. По словам Слонимского, он вызвался её сопровождать, к ним присоединились двое опытных матросов (или рыбаков). Вскоре они нашли Юлиана, но тот был уже мёртв[69].

Мы нашли тело Юлиана в бухточке, где мелководье резко обрывалось, переходя в яму. Рыбак привязал верёвку к шее мальчика и вытащил его на берег; тело было похоже на длинную тощую рыбу, а ступни оставляли маленькие водовороты.[71]

— Николай Слонимский

Обстоятельства смерти расследованы не были, вскрытие и медицинскую экспертизу проводить тоже было некому. Телеграф не работал, и поэтому нельзя было даже известить Татьяну Фёдоровну о несчастье. Юлиана похоронили до её возвращения из Москвы, по полному русскому православному обычаю, в урочище Аскольдова могила. Надгробную речь произнёс Глиэр[66][72]. Впоследствии Глиэр часто вспоминал Юлиана, сокрушаясь о его гибели, но избегая вопроса о её возможных обстоятельствах. Лятошинский же как-то заметил: «Он ведь был совершенно беззащитным, а некоторые ученики консерватории не скрывали чувства зависти по отношению к нему»[73].

Известие о гибели Юлиана быстро распространилось среди друзей семьи и почитателей таланта Скрябина. К настоящему времени изданы несколько мемуарных сочинений и обнародован ряд переписок друзей, знакомых и просто современников Скрябина, в которых, всегда кратко, упоминаются обстоятельства гибели Юлиана. За исключением воспоминаний Николая Слонимского и переписки Льва Шестова, все эти свидетельства исходят от лиц, находившихся во время трагедии далеко от Киева, и, подчас, составлены десятилетия спустя. То есть, речь идёт о пересказах, заведомо содержащих искажения, которые накладываются на изначально не совсем ясную картину произошедшего[1].

Так, Елена Фабиановна Гнесина пишет японскому пианисту В. Н. Такеноути в 1966 году, что кто-то из друзей Юлиана взял его покататься на лодке, мальчик будто бы перегнулся через борт, потянувшись за водорослями, выпал из лодки и утонул[43]. Маргарита Кирилловна Морозова, много помогавшая Александру Скрябину, пишет, что услышала, будто Юлиана «засосало болото в лесу»[74]. Журналист и видный еврейский общественный деятель Гершон Свет в статье «Судьба детей и внуков Скрябина»[комм. 8] сообщает, что Юлиан утонул у него на глазах, однако Владимир Хазан указывает, что в этом месте Г.Свет «ошибается»[76].

Смерть единственного сына, составлявшего главный смысл жизни Татьяны Шлёцер-Скрябиной, окончательно подорвала и её здоровье, и волю к жизни. В отчаянии после гибели сына мать забрала с собой младшую дочь Марину и вернулась в Москву, чтобы умереть, находясь поближе к могиле А. Н. Скрябина, а старшую Ариадну поместили в Смольный институт, переведённый в то время в Новочеркасск[77][61].

Интересную деталь к портрету Юлиана — возможно, хотя бы отчасти проливающую свет на его обстоятельства его гибели — добавляет Марина Цветаева, сдружившаяся с Татьяной Фёдоровной после смерти Александра Николаевича:

Когда тринадцатилетний[комм. 9] Юлиан, великий маленький музыкант, сын Александра Скрябина, утонул в днепровском омуте, никто не слышал ни единого звука, хотя от других его отделял лишь поросший кустарником островок — величиною с мою ладонь, — и его учительница музыки, пианистка Надежда Голубовская, говорила мне позже, что Юлиан просто не умел кричать — она хорошо знала мальчика[78].

— Марина Цветаева

Татьяна Фёдоровна так и не оправилась после смерти сына. Сабанеев вспоминает, что ею овладел глубокий мрачный мистицизм в «православных тонах», что она перенесла «чуть не одиннадцать болезней», и когда уже казалось, что она сможет справиться с последней из них, сидя в кресле, упала и вскоре умерла от воспаления мозга. Случилось это в апреле 1922 года[79]. После смерти матери Ариадна вместе с бабушкой и дядей — Борисом Фёдоровичем Шлёцером — оказалась в Париже, а младшую Марину забрали бельгийские родственники Татьяны Фёдоровны. «Скрябинское гнездо» постигло окончательное разорение[79].

Очерк творчества

Музыкальное творчество мальчика, прожившего чуть более одиннадцати лет, естественным образом находится как бы в тени и одновременно высвечивается фигурой своего отца[80], музыка которого настолько ярка и оригинальна, что по праву стоит особняком от всех прочих стилей. Александр Скрябин после себя не оставил ярких последователей (кроме нескольких явных эпигонов, включая между прочих и Л. Л. Сабанеева[81]), и, по мнению большинства музыкальных теоретиков и практиков, несмотря на огромное косвенное влияние, оказанное на всю музыку и культуру XX века, А. Н. Скрябин — создатель скорее тупиковой, нежели плодоносной ветви развития музыки[82]. Как правило, именно в этом свете обычно[46] и пытаются рассматривать творчество Юлиана Скрябина, оставившего четыре небольшие фортепианные пьесы, несомненно, берущие начало и кажущиеся своеобразными «сколками» среднего и позднего творчества его отца[83].

Родившись в период окончания «Поэмы экстаза», первые свои музыкальные впечатления Юлиан получил уже после премьеры «Прометея», а когда умер отец, ему исполнилось только семь лет. Играть на фортепиано он учился в основном на прелюдиях и ранних пьесах своего отца, постепенно всё более склоняясь и выделяя из его творчества близкие для себя пьесы среднего и позднего времени[46]. Не могла не действовать на него и мрачная, отчасти окрашенная в тревожно-мнительные тона, фигура матери, Т. Ф. Шлёцер-Скрябиной, которая видела, надеялась и более всего поощряла в нём прямое продолжение личности и творчества умершего отца[1]. Ценный взгляд специалиста-очевидца дают уникальные в этом отношении воспоминания Арнольда Альшванга:

Он мыслил в сложных ладах, сочинял и импровизировал в манере позднего Скрябина. Он рос в доме, наполненном после-прометеевскими звучаниями, и первое музыкальное произведение, которое он услышал, был «Прометей». Всё, чему его учили, он воспринимал с чрезвычайной лёгкостью. Так, он сразу постиг премудрость мажорных и минорных тональностей, модуляционных планов и прочего, но относился ко всему этому, как к чему-то внешнему, привнесённому и чужому[46].

— Альшванг А. А. «Несколько слов о Юлиане Скрябине»

Будучи опубликованными в широко разошедшемся сборнике «К 25-летию смерти А. Н. Скрябина», две прелюдии опус 3 время от времени вызывали толки и сомнения относительно их настоящего происхождения. Некоторым исследователям действительно представлялось диковинным, что маленький мальчик, которому «ещё самое время гаммы разучивать», минуя обычный для всех детский период освоения тональной музыки, начинал свой творческий путь сразу же с «позднего Скрябина»[46]. Особенно наглядным в таких случаях представлялось именно соседство с творчеством его отца, который самым добросовестным образом, прежде чем перейти к «Поэме экстаза» и «Прометею», прошёл все необходимые этапы музыкальной эволюции: от Бетховена, Листа и Шопена — через Вагнера и Дебюсси — к самому себе. В условиях смутного революционного времени крайне непродолжительная творческая «карьера» не успела привлечь к себе внимания. К 1940 году, когда в Советском Союзе широко отмечалось 25-летие со дня смерти Александра Скрябина и в архивах московского Музея Скрябина была открыта папка с сочинениями Юлиана, очевидцев, кто мог бы лично подтвердить их подлинность, почти не осталось. Кто умер, кто погиб, а главная часть — эмигрировала[2].

В 1983 году американский музыкант Джон Роджерс посвятил жизни и творчеству Юлиана Скрябина большую статью в журнале 19th-Century Music (англ.)русск.[2]. Статья называлась «Четыре прелюдии, приписываемые Юлиану Скрябину». Роджерс отказывается верить в авторство Юлиана, хотя и оговаривается, что окончательно подтвердить или опровергнуть его сомнения, вероятнее всего, никогда не удастся. Роджерс обращает внимание, что прелюдии записаны уверенной, опытной рукой, очень чисто, без помарок. Кроме того, пометы сделаны в новой орфографии, хотя объявление её реформы и появление первой из прелюдий Юлиана разделяют всего два месяца, и старая орфография была в ходу достаточно долго, особенно в сфере частной и личной жизни. Роджерс делает вывод, что тетрадка с прелюдиями не является оригиналом, она была подготовлена, скорее всего, Татьяной Фёдоровной, к открытию музея в 1922 году[84]. На этом Роджерс не останавливается, предпринимая попытку восстановить историю появления «Прелюдий Юлиана». Истинный их автор для него очевиден — им мог быть только Александр Скрябин. Роджерс пытается проанализировать прелюдии в контексте всего творчества Скрябина и приходит к выводу, что они могли быть созданы в 1907—1908 годах, но по каким-то причинам не были тогда изданы. Как раз в это время семья Скрябиных ожидала появления Юлиана, а финансовые дела Александра Николаевича были совсем плохи: издательство М. П. Беляева (умершего за несколько лет до этого) перешло в руки более «хозяйственные», Скрябину вдвое урезали гонорары за новые произведения, в результате чего композитор отказался от их услуг. Как раз на это время приходится пробел в списке скрябинских сочинений (в списке из 74 сочинений таких пробелов всего два) — отсутствует опус 55. Не тут ли кроется разгадка «Прелюдий Юлиана»? — задается вопросом Роджерс[85]. В завершение Роджерс предлагает «романтическую» версию происхождения этих отрывков — Александр Скрябин мог написать их в подарок Юлиану, или его матери, по случаю рождения наследника или в качестве своеобразного «приданого». Тогда их действительно можно назвать «Прелюдиями Юлиана», но и в этом случае остаются необъяснёнными датировки в тетради[86].

Джону Роджерсу вторит бельгийский музыковед Франс Ш. Лемэр, который, кстати, в то же время упоминает Юлиана в числе возможных «преемников» Скрябина-старшего на музыкальной арене XX века. Лемэр высказывается значительно более убеждённо:

Юлиан был автором четырёх Прелюдий для фортепиано, пьес замечательных, но, по нашему мнению, авторство приписывается ему по недоразумению. Дело в том, что Александр Скрябин подарил своей жене Татьяне по случаю рождения сына Прелюдии для фортепиано, и они были озаглавлены поэтому Прелюды Юлиана. Свидетельства об исключительном музыкальном даровании ребёнка, полученные от разных современников, без сомнения, способствуют путанице.[3]

— Франс Ш. Лемэр

Однако современники заявляют, что Юлиан сочинял музыку самостоятельно[46][68][71]. Так, композитор Владимир Дукельский пишет, что имя Юлиана было на слуху в определённых кругах — прежде всего студентов и молодых музыкантов — в молодости Дукельский отчасти завидовал юному композитору. Музыковеду Арнольду Альшвангу довелось услышать сочинения Юлиана в исполнении автора и составить о них собственное мнение:

…Юлиан сыграл и несколько своих прелюдий. В то время они представлялись мне копиями поздних произведений его отца, отблеском шестидесятых-семидесятых опусов Скрябина. К тому же они были сыграны легко — слишком легко, нематериально, rubato, без малейшей претензии на внешний эффект. Я не умел ещё оценить внутренней свободы этого естественного, почти птичьего языка. Теперь я вижу в этих небольших прелюдиях, созданных в последние месяцы жизни Юлиана, — то, что столь редко бывает и у значительно более опытных композиторов: настоящее мышление музыкой, подлинную логику, определённость намерений и точность их выполнения; такая ясность бывает уделом только высоко одарённых натур.[46]

— Арнольд Альшванг

Слуховой опыт Юлиана был основан на интонациях и гармониях А. Н. Скрябина[80]. Всё время пробуждения и формирования своего начального сознания Юлиан находился в атмосфере музыки отца и культа его обожания, едва ли не религиозного[87]. Здесь же находилась практически вся система его ценностей. Однако сам способ развития тематических фраз и образования структур музыкальной формы явственно отличается от прелюдий А. Н. Скрябина[4]. Эту музыку действительно сочинил ребёнок, музыкально «думавший» и естественно разговаривающий на языке поздних гармоний своего отца[80].

То, к чему Александр Николаевич Скрябин пришел к концу жизни, его сын впитывал с колыбели. «Обертоновый» язык Скрябина не был для Юлиана «личным открытием», он был для него изначален, как для других детей, выросших в музыкальной среде, естественен язык классической музыки.[80]

— Сергей Федякин

Игорь Бэлза, ученик Лятошинского, сообщает, что для его учителя, также как и для Глиэра, гибель Юлиана стала настоящей катастрофой не только потому, что оба успели привязаться к ребёнку. Они видели в творчестве Юлиана развитие идей, которые Александр Скрябин не только сформулировал и реализовал, но и, по их мнению, сам же исчерпал, не оставив подлинных наследников в искусстве. По словам Глиэра, в лице Юлиана Скрябина русская культура потеряла музыканта, который мог стать великим композитором[88].

Нелепая гибель Юлиана Скрябина навсегда оставила его фортепианные прелюдии под знаком вопроса — возможные перспективы его творчества составляют одну из нерешённых проблем в истории музыки. Повторил бы Юлиан Скрябин типичную судьбу вундеркинда с угасающим талантом, или постепенно отошёл бы от стиля своего отца, или на самом деле «продолжил» бы его прерванное в высшей точке творчество — это остаётся неизвестным и составляет основную интригу сочинений Юлиана Скрябина[3][80].

Судьба наследия

Всё творческое наследие Юлиана Скрябина уместилось в одной папке, хранящейся в архивах Музея-квартиры А. Н. Скрябина. В ней детские рисунки, стихи, несколько музыкальных эскизов. Однако особый интерес представляет тетрадка с четырьмя короткими пьесами для фортепиано, написанными Юлианом в последний год жизни. На титульном листе тетради надпись «Юлиан Скрябин. Прелюдии». Op. 2 самый продолжительный — чуть более трёх минут, — занимает три страницы и называется «Прелюдия», датирован августом 1918 (Москва). Оp. 3 под названием «Две прелюдии» состоит из двух коротких отрывков (I и II), занимающих по одной странице каждый и датированных декабрём 1918 (Киев). Наконец, последняя «Прелюдия», без номера опуса, на двух страницах, датирована мартом 1919 (Киев). Отсутствие op. 1 не объяснено. Впервые о существовании этих прелюдий было объявлено спустя более двадцати лет после гибели Юлиана, в 1940 году. Тогда же, в юбилейном сборнике, посвященном 25-летию со дня смерти Александра Скрябина, были опубликованы две из четырёх прелюдий — обе части op. 3[1].

Первое публичное исполнение двух из четырёх прелюдий за пределами СССР состоялось в Нью-Йорке в конце 1969 года на WCBS-TV (англ.) в программе «Camera Three (англ.)», выпуск назывался «The Enigmа of Scriabin». Исполнителем стал канадский пианист Антон Куэрти[89][90][91].

К началу XXI века интерес к творчеству Юлиана Скрябина возрос, предпринимаются попытки определить место, которое оно могло бы занять в истории русской и мировой музыки. Прелюдии Юлиана стали включать в концертные программы и издавать на компакт-дисках. Чаще всего можно встретить «родственный» подход, когда в концерте, или на диске, из произведений Александра Скрябина в качестве «любопытной детали» или добавки исполняются прелюдии его сына[92].

Так, в 2000 году на двух компакт-дисках были изданы прелюдии Александра Скрябина в исполнении Евгения Зарафьянца (англ.). Прелюдиям Юлиана была отведена роль завершать второй диск[93]. Именитый американский пианист, композитор и музыкальный критик Джед Дистлер[94] отозвался об этом издании:

…Настоящим откровением стали четыре прелюдии, написанные 11-летним сыном Скрябина, Юлианом. Они удивительны по своей уверенной и свободной манере написания фортепианной музыки, утончённой музыкальности, с легким намёком на раннего Арнольда Шёнберга, а также позднего Скрябинского стиля. Юлиан утонул в одиннадцатилетнем возрасте в 1919 году. Мы никогда не узнаем, продолжил бы он со временем семейное дело, но уже очевидно, что эти замечательные четыре отрывка, несомненно, достойны имени Скрябина.[95]

— Джед Дистлер

Предпринимались попытки переосмыслить творчество Юлиана Скрябина в контексте тенденций развития всей русской музыки начала XX века и, в частности, быстротечного русского-советского музыкального авангарда послереволюционных годов. Например, Франс Ш. Лемэр рассматривая вопрос «преемственности» Александру Скрябину, разделяет её между авангардистами (Рославец, Вышнеградский, Обухов) и «тремя юными музыкантами с оборвавшимися судьбами»: кроме Юлиана, в этот список вошли Алексей Станчинский и Борис Пастернак[комм. 10][3].

В мае 2001 года в большом зале Дома композиторов прошёл примечательный музыкальный вечер, в ходе которого были исполнены сочинения признанных и менее известных творцов авангарда: Николая Рославца, Арсения Авраамова, Ивана Вышнеградского, Артура Лурье, Александра Мосолова. В окружении таких имён прозвучали и произведения Юлиана Скрябина:

Дух Скрябина, косвенно влиявший на многие радикальные сочинения русских авангардистов, более открыто проявился в исполнявшихся в концерте сочинениях его сына — Юлиана Скрябина. Четыре прелюдии Юлиана, трагически погибшего в юном возрасте, сочинённые им в возрасте 11 лет, были подобны кратким, но очень сильным озарениям. В исполнении Ирины Севериной была не столько подчеркнута схожесть со звуковыми структурами Александра Скрябина, сколько отличающие сочинения крупный мазок и большая эмоциональная открытость, пафос юношеской концертности.[4]

— Ирина Иванова

В 2008 году прелюдии Юлиана Скрябина были использованы в постановке балетной труппы Театра Орегона наряду с музыкальными произведениями других русских авторов, как и Борис Пастернак, обычно не упоминаемых в качестве композиторов в общепринятом смысле слова: помимо музыки юного Скрябина в постановке использовался вальс, написанный балетмейстером Джорджем Баланчиным, и музыкальный отрывок, автором которого был Лев Толстой[96].

Некоторые издания сочинений Юлиана Скрябина

SCRIABIN: Preludes, Vol. 2.[97]

  • Юлиан Скрябин 4 Preludes
  • I. Prelude in C major, Op. 2: Lento — Presto
  • II. Prelude in B major, Op. 3, No. 1
  • III. Prelude Op. 3, No. 2
  • IV. Prelude in D flat major (без опуса)

Напишите отзыв о статье "Скрябин, Юлиан Александрович"

Комментарии

  1. ↑ Елена Александровна Скрябина (по мужу Софроницкая; 1900—1990) — вторая дочь А. Н. Скрябина от брака с В. И. Скрябиной (Исакович), пианистка.
  2. ↑ Мария Александровна Скрябина (1901—1989) — младшая дочь А. Н. Скрябина от брака с В. И. Скрябиной (Исакович), жена режиссёра Владимира Татаринова, актриса МХАТа 2-го, антропософка.
  3. ↑ Сейчас там находится Государственный мемориальный музей А. Н. Скрябина.
  4. ↑ Оба слова французские: фр. mouton — барашек или овчина; фр. lustucru — простак. По свидетельству Л. Сабанеева, дома Скрябины между собой говорили почти исключительно на французском. Но Юлиан один имел «французские» прозвища, Ариадну отец в письмах называет «стрекозой», а младшую Марину — «куклой».
  5. ↑ Нынешний адрес дома: ул. Десятинная, 8.
  6. ↑ Воспоминания Николая Слонимского были изданы только в 2006 году под заголовком «Абсолютный слух. История жизни». Однако ещё в 1983 году в изданной во Франции книге «Жизнь Льва Шестова» был приведен большой фрагмент воспоминаний Слонимского, затрагивающий период его жизни в Киеве и включающий в себя историю гибели Юлиана Скрябина. Между этими текстами есть существенные различия, а в издании 2006 года примечательна оговорка автора: «Почти семьдесят лет прошло с той ночи, а перед глазами все стоит печальная сцена, неизгладимо врезавшаяся в память», указывающая на то, что текст был переработан Слонимским в конце его жизни.
  7. ↑ В начале февраля в московской квартире Скрябина произошёл пожар, который, к счастью, не повредил ни рукописей, ни книг, ни вещей, но основательно повредил саму квартиру. Татьяна Фёдоровна отправилась в Москву заниматься устранением последствий пожара.
  8. ↑ Статья была опубликована в газете «Новое русское слово» 22 июля 1961 года и содержит большое количество ошибок и неточностей[75].
  9. ↑ Так у М. Цветаевой.
  10. ↑ В последнем случае речь идёт «лишь» об «обрыве» одного из направлений творческой судьбы: Борис Пастернак в юном возрасте боготворил Скрябина, мечтал стать композитором, но вскоре, разочаровавшись и в своём кумире, и в себе, отступился и ушёл в литературу. Несмотря на долгую жизнь и громкую славу Пастернака, его музыкальное наследие вполне соответствует определению «оборвавшейся судьбы», как по объёму, так и по уровню, ограничиваясь кантатой «Звезда Рождества», впервые исполненной в Москве только в 1977 году.

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Маркус, 1940, с. 243.
  2. ↑ 1 2 3 Rodgers, 1983.
  3. ↑ 1 2 3 4 Лемэр, 2003, с. 30.
  4. ↑ 1 2 3 [www.musica-ukrainica.odessa.ua/_a-ivanova-russavant.html Ирина Иванова. Русская музыка начала XX века]
  5. ↑ Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина, 1985, с. 179.
  6. ↑ Бандура, 2004, с. 179, 181.
  7. ↑ Федякин, 2004, с. 389.
  8. ↑ Кашперов, 2003, с. 498.
  9. ↑ Кашперов, 2003, с. 504.
  10. ↑ Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина, 1985, с. 159.
  11. ↑ Энгель, 1971, с. 56.
  12. ↑ Ханон, 1995, с. 535—536.
  13. ↑ Бандура, 2007, с. 96.
  14. ↑ 1 2 Ханон, 1995, с. 589.
  15. ↑ Федякин, 2004, с. 324.
  16. ↑ Бандура, 2004, с. 221, 223.
  17. ↑ 1 2 Федякин, 2004, с. 165.
  18. ↑ Сабанеев, 2000, с. 19,24.
  19. ↑ Ханон, 1995, с. 531.
  20. ↑ Ханон, 1995, с. 382, 417, 463.
  21. ↑ Сабанеев, 2000, с. 20.
  22. ↑ Сабанеев, 2000, с. 38.
  23. ↑ Федякин, 204, с. 333.
  24. ↑ Ханон, 1995, с. 618.
  25. ↑ 1 2 Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина, 1985, с. 176.
  26. ↑ Сабанеев, 2000, с. 114.
  27. ↑ Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина, 1985, с. 182.
  28. ↑ Сабанеев, 2000, с. 180.
  29. ↑ Бандура, 2004, с. 273.
  30. ↑ Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина, 1985, с. 211.
  31. ↑ 1 2 Сабанеев, 2000, с. 181.
  32. ↑ Сабанеев, 2000, с. 183-184.
  33. ↑ Кашперов, 2003, с. 5.
  34. ↑ Кашперов, 2003, с. 559, 670, 671, 682.
  35. ↑ Сабанеев, 2000, с. 60.
  36. ↑ Томпакова, 1998, с. 5.
  37. ↑ Шлёцер, 1923, с. 338.
  38. ↑ Скрябина М.А., 1998, с. 177.
  39. ↑ Томпакова, 1998, с. 8.
  40. ↑ 1 2 Скрябина М.А., 1998, с. 175.
  41. ↑ 1 2 Мемориальный музей-квартира Ел. Ф. Гнесиной. Документы: IX-16 и IX-17 (Экзаменные ведомости за 1914/15 и 1915/16 учебные года соответственно).
  42. ↑ Шеховцова И. П. Экзаменационные ведомости в фондах Музея-квартиры Ел. Ф. Гнесиной // Гнесинский исторический сборник. — М., 2004. — С. 134—144. — 231 с.
  43. ↑ 1 2 Тропп, 2009.
  44. ↑ Сабанеев, 2000, с. 147,234.
  45. ↑ Сабанеев, 2000, с. 231.
  46. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Альшванг, 1940.
  47. ↑ Сабанеев, 2000, с. 181, 183.
  48. ↑ Сабанеев, 2000, с. 350.
  49. ↑ Томпакова, 1995, с. 7.
  50. ↑ Сабанеев, 2000, с. 268, 272.
  51. ↑ Александров А. А. Воспоминания. Статьи. Письма. — М.: Советский композитор, 1979. — С. 79. — 360 с.
  52. ↑ Сабанеев, 2000, с. 316-317.
  53. ↑ Скрябин А. С., 2009, с. 170.
  54. ↑ Сабанеев, 2000, с. 364.
  55. ↑ Сабанеев, 2000, с. 360.
  56. ↑ 1 2 Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина, 1985, с. 246.
  57. ↑ Сабанеев, 2000, с. 363.
  58. ↑ Томпакова, 1994, с. 22.
  59. ↑ Скрябин А. С., 2009, с. 171.
  60. ↑ Шеховцева, 2004.
  61. ↑ 1 2 3 [www.ulita.net/gost_v10_b22.htm Евреи и иудеи, выпуск 10, беседа 22]
  62. ↑ 1 2 Хазан, 2001, с. 242.
  63. ↑ Скрябин А. С., 2009, с. 173—174.
  64. ↑ 1 2 3 Альшванг, 1940, с. 241.
  65. ↑ 1 2 Альшванг, 1940, с. 242.
  66. ↑ 1 2 Скрябин А. С., 2009, с. 173.
  67. ↑ Альшванг, 1940, с. 240-241.
  68. ↑ 1 2 3 Дукельский, 1968.
  69. ↑ 1 2 Баранова-Шестова, 1983, с. 162.
  70. ↑ Бэлза, 1979, с. 53.
  71. ↑ 1 2 Слонимский, 2006.
  72. ↑ Дневники Ольги Бессарабовой, 2010, с. 715.
  73. ↑ Бэлза, 1979, с. 53-54.
  74. ↑ Федякин, 2004, с. 534.
  75. ↑ Масловская, 2009, с. 174—175.
  76. ↑ Хазан, 2001, с. 244.
  77. ↑ Томпакова, 1998, с. 9,21.
  78. ↑ Небесная арка: Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке / сост. Азадовский К. М.. — СПб.: Акрополь, 1992. — С. 197. — 382 с. — ISBN 5-86585-001-6.
  79. ↑ 1 2 Сабанеев, 2000, с. 369.
  80. ↑ 1 2 3 4 5 Федякин, 2004, с. 497.
  81. ↑ Музыкальный энциклопедический словарь / Под ред. ак. Келдыша. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — С. 479. — 672 с.
  82. ↑ Ханон, 1995, с. 650.
  83. ↑ Garvelmann, Bowers, 1970, с. 6.
  84. ↑ Rodgers, 1983, с. 214.
  85. ↑ Rodgers, 1983, с. 218.
  86. ↑ Rodgers, 1983, с. 219.
  87. ↑ Сабанеев, 2000, с. 24, 39, 138.
  88. ↑ Бэлза, 1979, с. 54.
  89. ↑ Rodgers, 1983, с. 213.
  90. ↑ Garvelmann, Bowers, 1970, с. 144.
  91. ↑ [www.tv.com/shows/camera-three/the-enigma-of-scriabin-1324645/ Camera Three: The Enigma of Scriabin Episode Summary — TV.com]
  92. ↑ [www.classicsonline.com/composerbio/Julian_Scriabin/ Julian Scriabin, classics on line]
  93. ↑ [www.naxos.com/catalogue/item.asp?item_code=8.554145 Scriabin Julian (1908—1919)]
  94. ↑ [www.classical.net/~music/recs/reviews/distler/bio.php Jed Distler] (англ.). Classical Net Reviewers. Проверено 12 декабря 2009. [www.webcitation.org/66sFDK1N0 Архивировано из первоисточника 12 апреля 2012].
  95. ↑ Jed Distler. [www.classicstoday.com/review.asp?ReviewNum=2295 Alexander Scriabin/Julian Scriabin] (англ.). Classics Today. Проверено 12 декабря 2009. [www.webcitation.org/66sFEAMnT Архивировано из первоисточника 12 апреля 2012].
  96. ↑ Dean Speer [www.ballet-dance.com/200807/articles/obt_russian_20080607.html Oregon Ballet Theatre's All-Russian Program: „Tolstoy's Waltz“] // Ballet-Dance Magazine. — Portland, 7 июня 2008.
  97. ↑ [www.naxos.com/catalogue/item.asp?item_code=8.554145 SCRIABIN: Preludes, Vol. 2] — запись исполнения Евгения Зарафьянца имеет такой хронометраж: I.Op. 2 — Lento — Presto — 00:03:05; II.Op. 3, No. 1 — 00:01:15; III.Op. 3, No. 2 — 00:00:44; IV. Prelude — 00:02:31

Литература

  • John Rodgers [www.jstor.org/pss/746586 Four Preludes Ascribed to Yulian Skriabin] // 19th-Century Music. — University of California Press, 1983. — Vol. 6, № 3. — P. 213-219.
  • Youthful and early works of Alexander and Julian Scriabin / Donald M. Garvelmann, Faubion Bowers. — Bronx: Music Treasure Publications, 1970. — 158 с.
  • А. Н. Скрябин, под ред. А. В. Кашперова. Письма. — М.: Музыка, 2003. — 719 с.
  • Альшванг А. А. Несколько слов о Юлиане Скрябине // Александр Николаевич Скрябин. 1915—1940 : Сборник к 25-летию со дня смерти. — М.—Л.: Гос. муз. изд-во, 1940. — С. 241-242.
  • Бандура А. И. Александр Скрябин. — Челябинск: Аркаим, 2004. — 384 с. — (Биографические ландшафты). — ISBN 5-8029-0510-7.
  • Бандура А. И. Александр Скрябин — Татьяна Шлёцер. — М.: Классика-XXI, 2007. — 128 с. — (Opus d’amour). — ISBN 5-89817-153-3.
  • Баранова-Шестова Н.Л. Жизнь Льва Шестова. La vie de Léon Chestov : По переписке и воспоминаниям современников. — Paris, 1983. — 395 с. — ISBN 2-904228-10-6.
  • Бэлза И.Ф. О музыкантах XX века. — М.: Советский композитор, 1979. — 296 с.
  • Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах; Дневники (1915—1925) Ольги Бессарабовой / Громова Н.А.. — М.: Эллис Лак, 2010. — 800 с. — ISBN 978-5-902152-83-5.
  • Дукельский В. А. Об одной прерванной дружбе // Мосты. Литературно-художественный и общественно-политический альманах. — США, 1968. — Т. 13-14. — С. 254.
  • Лемэр Ф.Ш. Музыка XX века в России и в республиках бывшего Советского Союза. — СПб.: Гиперион, 2003. — С. 30. — 528 с.
  • Маркус С. А. Юлиан Скрябин. Прелюдии Op.3 №1 и 2. // Александр Николаевич Скрябин. 1915—1940 : Сборник к 25-летию со дня смерти. — М. ; Л.: Гос. муз. изд-во, 1940. — С. 243.
  • Масловская Т. Ю. О судьбе потомков А. Н. Скрябина // А. Н. Скрябин в пространствах культуры ХХ века. — М.: Композитор, 2009. — С. 174—179. — ISBN 5-85285-313-5.
  • Сабанеев Л. Л. [imwerden.de/pdf/sabaneev_vospominaniya_o_scriabine_2000.pdf Воспоминания о Скрябине]. — М.: Классика-ХХI, 2000. — 400 с. — ISBN 5-89817-011-1.
  • Скрябин А. С. Трагедия и подвиг Т. Ф. Шлёцер // А. Н. Скрябин в пространствах культуры ХХ века. — М.: Композитор, 2009. — С. 170-174. — ISBN 5-85285-313-5.
  • Скрябина М. А. Память сердца // Ученые записки Государственного мемориального музея А.Н.Скрябина. — М.: ИРИС-ПРЕСС, 1998. — Вып. 3. — С. 173-179.
  • Слонимский Н. Л. Абсолютный слух. История жизни. — СПб.: Композитор, 2006. — С. 79. — 424 с. — ISBN 5-7379-0305-2.
  • Томпакова О. М. Александр Николаевич Скрябин. Любовь и музыка. Часть вторая. Татьяна Фёдоровна. — М.: ИРИСС-ПРЕСС, 1994. — 24 с. — ISBN 5-87390-004-3.
  • Томпакова О. М. Бесподобное дитя века. Ариадна Скрябина. — М.: Музыка, 1998. — 32 с. — ISBN 5-7140-0663-1.
  • Томпакова О. М. Скрябин и поэты Серебряного века. Юргис Балтрушайтис. — М.: ИРИСС-ПРЕСС, 1995. — 16 с. — ISBN 5-87390-010-7.
  • Тропп В. В. Скрябин и Гнесины // А. Н. Скрябин в пространствах культуры ХХ века. — М.: Композитор, 2009. — С. 109—113. — ISBN 5-85285-313-5.
  • Федякин С. Р. Скрябин. — М.: Молодая гвардия, 2004. — 557 с. — (ЖЗЛ). — ISBN 5-235-02582-2.
  • Хазан В. И. Моим дыханьем мир мой жив (К реконструкции биографии Ариадны Скрябиной) // Особенный еврейско-русский воздух: к проблематике и поэтике русско-еврейского литературного диалога в XX веке. — Иерусалим; М.: Гешарим: Мосты культуры, 2001. — С. 239—261. — 430 с. — (Прошлый век). — ISBN 5-93273-065-X.
  • Ханон Ю. Скрябин как лицо. — СПб.: Центр Средней Музыки & Лики России, 1995. — 680 с.
  • Шеховцова И. П. Экзаменационные ведомости в фондах Музея-квартиры Ел. Ф. Гнесиной // Гнесинский исторический сборник. — М., 2004. — С. 134—144.
  • Шлёцер Б. Ф. А. Скрябин. Личность. Мистерия. — Берлин: Грани, 1923. — Т. 1.
  • Энгель Ю. Д. Глазами современника. — М.: Музыка, 1971. — 522 с.
  • Летопись жизни и творчества А. Н. Скрябина / Прянишникова М.П., Томпакова О.М.. — М.: Музыка, 1985. — 296 с.

Ссылки

  • Julian Scriabin: ноты произведений на International Music Score Library Project (англ.)  (Проверено 11 июля 2010)
  • [video.google.ru/videosearch?source=ig&hl=ru&rlz=&q=Julian+Scriabin&lr=&um=1&ie=UTF-8&ei=bsEHS4bhJM3S4QaVoLzODw&sa=X&oi=video_result_group&ct=title&resnum=4&ved=0CCEQqwQwAw# Прелюдии Юлиана Скрябина в исполнении Евгения Зарафьянца]. Проверено 11 июля 2010.
  • [www.findagrave.com/cgi-bin/fg.cgi?page=gr&GRid=9796706 Bio by: Robert Edwards] (англ.). Проверено 11 июля 2010. [www.webcitation.org/6BvnqaDwe Архивировано из первоисточника 4 ноября 2012].
  • [www.musica-ukrainica.odessa.ua/_a-ivanova-russavant.html Ирина Иванова: Наследие русского музыкального «авангарда» продолжает возвращаться в концертные залы — Интернет-журнал Musica Ukrainica]. Проверено 11 июля 2010. [www.webcitation.org/6BvnrjIDa Архивировано из первоисточника 4 ноября 2012].
  • [www.jstor.org/pss/746586 Four Preludes Ascribed to Yulian Skriabin, by John Rodgers © 1983 University of California Press] (англ.). Проверено 11 июля 2010. [www.webcitation.org/6BvnsL3va Архивировано из первоисточника 4 ноября 2012].
 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Скрябина М.А., 1998, Федякин, 204
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Скрябин, Юлиан Александрович

– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Скрябин,_Юлиан_Александрович&oldid=80778549»