Шапур II

Шапур II парф šhypwhr; пехл. šhpwr-y; арм. Շապուհ (Шапух); др.-греч. Σαπώρης (Сапурис); лат. Sapores, Sapor <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Серебряная голова Шапура II. Высота 40 см. Нью-Йорк, Метрополитен-музей</td></tr>
шахиншах Ирана и не-Ирана
309 — 379
Предшественник:	возможно, Атурнарсе
Преемник:	Арташир II
Рождение:	309(0309)
Смерть:	379(0379)
Род:	Сасаниды
Отец:	Ормизд II
Мать:	возможно, Ифра Ормизд (Оримэд)

Шапур II Великий — царь царей (шахиншах) Ирана, правил в 309 — 379 годах. Из династии Сасанидов, сын Ормизда II. В Вавилонском Талмуде его матерью названа иудействующая кушанка по имени Ифра Ормизд (Оримэд).

Рождение и вступление на престол

Шапур II родился уже после смерти своего отца. Вступление его на престол проходило в сложной обстановке. В 309 году были живы ещё как минимум два его старших брата: тоже Шапур, впоследствии царь «Сакастана, Турестана и Индии до побережья моря», и Хормизд, но шахом стал именно младенец Шапур II.

Византийский историк Агафий (утверждавший, что источником его сведений были персидские летописи времен Хосрова Ануширвана, переведённые на язык ромеев) следующим образом передал рассказ о рождении Шапура II:

«Когда мать его ещё носила во чреве, закон наследования царского рода призывал к власти то, что ещё должно было родиться. Не знали только, кто будет наследник — мальчик или девочка, итак, первые люди государства предложили магам награды и дары за предсказание. Они вывели на середину кобылицу, уже близкую к родам, и потребовали, чтобы маги прежде всего предсказали относительно неё, что будет рождено от неё...
Я не могу точно ответить, что ими было предсказано относительно кобылы. Ничего мне неизвестно, кроме того, что всё случилось так, как ими было сказано. Когда на этом все убедились, что маги прекрасно изучили искусство предсказания, то потребовали, чтобы они предсказали, что произойдет с женщиной. Когда же те ответили, что родится мужское потомство, то нисколько далее не медлили, но положили кидар (головной убор шахиншахов, корона) на чрево, провозгласили зародыш царём, дали имя зародышу, уже настолько выросшему, как полагаю, что он внутри двигался и трепетал... Немного-спустя родился и Сапор, начавший сразу царствовать».

Исторический опыт показывает, что нахождение у власти младенца часто сопровождается беспорядками в стране и внешней угрозой на границах государства. Царствование Шапура не было исключением. Арабский историк ат-Табари отмечает, что сначала:

«Люди радовались его рождению, повсюду распространяли весть о нём и посылали гонцов с письмами во все концы света. Визири и писцы, однако, сохранили должности, которые занимали при его отце. Так обстояли дела, пока за пределы царства не проникла весть, что у персов нет царя, а ждут они ребенка из колыбели, и никто не знает, как всё обернется в будущем. Тогда тюрки и римляне решили напасть на империю. Однако ближе всего к Персии были земли арабов, и кроме того, этот народ более других нуждался в питании и местах для жилья, потому что их образ жизни был жалким, а пища скудной. Итак, они толпами вышли из области 'Абдалкайса, из Бахрейна и Кязмы, пересекли море и напали на Решахр, побережье Ардашир-Хурры (Фирузабад) и другие берега Персии. Они захватили скот, зерно и прочее добро у тамошних жителей и вызвали сильную тревогу в стране. Так продолжалось немалое время, и персы не сопротивлялись, потому что их царём был младенец, которого не боялся никто.»

Война с арабами

Источники сообщают, что когда Шапур II достиг возраста шестнадцати лет (325 год), он начал кампанию с целью усмирить арабские племена и обеспечить безопасность на границах империи. Шапур II впервые атаковал Аяд, который находился в Ираке (историки Sawād, провинция Asuristān Сасанидов). Затем он пересёк Персидский залив, достигнув Аль Ḵaṭṭ, который является прибрежным регионом Бахрейна и Катара. Он напал на Хаджар, населенные племенами Taghlib, Bakr bin Wael и Abd al-Qays. Убив большую часть населения, он также, приказал разрушить колодцы, заставляя арабов страдать от жажды. Надо отметить, что жестокость воинственного Шапура II была одной из ярких сторон его характера. Арабы прозвали его «Зу-ль актаф», «владелец лопаток», «тот, кто пробивает плечи», «заплечник» (от «актаф», плечи) — в память о том, что он приказывал пробивать пленным лопатки и, продев верёвку, подвешивать на деревьях. В результате этих завоеваний арабские племена были оттеснены в глубину Аравийского полуострова и район Персидского залива остался в руках Сасанидов.

Некоторые арабские племена были насильственно депортированы на территорию империи Сасанидов. Племя Taḡlib было поселился в Darayn (порт в Bahrayn) и Аль Ḵaṭṭ; ʿAbd Аль Кайс и Тамим были расселены в Хаджар, и племени Бакр б. Waʾil был урегулирован в Кермана и Ḥanaẓila в Рамила (вблизи Ahvāz; Meskawayh, стр. 135). Чтобы удержать арабов от планирования дальнейших набегов, Шапур II построил оборонительную систему, которая получила название «стена арабов». Стена эта, по-видимому, находилась недалеко от города Хира. О кампании Шапура II против арабов упоминает также зороастрийский энциклопедический текст Бундахишн: «во время Правление Шапура, сына Ормизда, арабы пришли; они взяли Xorig Rūdbār; и много лет презирали (нас), пока Шапур не вошёл в возраст. Он разгромил арабов, и захватил их землю, и уничтожил многих арабских правителей, и вырвал огромное количество плеч».

Первая война с римлянами

Исключительно кровопролитные войны Шапура II с Римом за Армению и Месопотамию явились, пожалуй, центральным событием ближневосточной истории IV века. За семидесятилетний срок правления Шапура с ним (или его полководцами) пришлось скрестить оружие почти всем значительным римским императорам Константинова дома. Хронист Феофан Византиец упоминает о том, что за год до Никейского собора (то есть в 324 году) цезарь Константин младший сын императора, воевал в Месопотамии с персами, взявшими Амиду, и даже «одолел и убил» Нарсе, сына персидского царя. Вряд ли у Шапура был к тому времени взрослый сын, скорее всего, речь шла о каком-то родственнике. Однако несмотря на приграничные стычки, в целом Нисибисский мирный договор соблюдался. В 338 году кончались 40 лет мира и обе стороны загодя начали готовится к войне. Сам Константин Великий умер, готовя персидский поход (337 год), и эстафету вражды переняли его сын Констанций II и племянник Юлиан Отступник.

Сразу же по вступлении Констанция на престол началась война, причём персы первыми вторглись в северную Месопотамию. Согласно классическим источникам Шапур II начал эту кампанию против римлян, чтобы отвоевать территории принадлежащие его предкам. В своём письме Констанцию Шапур утверждал:

«О том, что мои предки владели территориями до реки Стримон и границ Македонии, свидетельствуют даже ваши старые записи. Требовать прежних границ подобает мне, так как я — никто не сочтёт высокомерным моё заявление, – превосхожу древних царей блеском и множеством выдающихся подвигов. На сердце у меня прежде всего чувство правды; придерживаясь его, я никогда не сделал ничего такого, в чём бы приходилось каяться. Я должен поэтому возвратить себе Армению и Месопотамию, которые были коварно отняты у моего деда.»

Походы Шапура II на Запад были описаны одним из самых блестящих историков античности, очевидцем и участником тех событий — Аммианом Марцеллином. По рассказам Марцеллина Шапур нередко лично участвовал в походах и, если судить по результатам, был одним из лучших персидских полководцев. Во время осады римской крепости Амиды в 359 году царь лично предводительствовал войсками, и писатель видел его с крепостной стены собственными глазами:

«Верхом на коне, возвышаясь над другими, сам царь ехал впереди всех своих войск, с золотой диадемой в форме бараньей головы, украшенной драгоценными камнями; его окружали разные высшие чины и свита из разных племен... Он разъезжал перед воротами в сопровождении своей блестящей свиты; но когда он в гордой уверенности подъехал слишком близко, так что можно было разглядеть черты его лица, то едва не погиб: стрелы и другое метательное оружие обратились на него из-за блеска его одеяния; однако пыль помешала стрелявшим верно прицелиться, и удар копья проделал лишь дыру в его облачении. Он ушёл невредимым, чтобы затем истребить множество людей. Придя в страшную ярость на нас, словно мы были повинны в наглом святотатстве, он кричал, что совершено посягательство на владыку стольких царей и народов, и грозил приложить все усилия к тому, чтобы снести этот город с лица земли.»

В другой раз, после отбитого римлянами приступа и сожжения ими персидских осадных машин,

«...царь персидский, который обычно не участвует лично в битве, так распалился от этих неудач своих войск, что сам, как простой солдат, – неслыханный дотоле случай – бросился в густую толпу своих, и так как даже издали можно было различить его по огромной свите телохранителей, то на него было направлено множество выстрелов. Перебито было много людей из его свиты; сам он остался невредим и деятельно перестраивал ряды своих. До самого конца дня не устрашил его ужасный вид стольких убитых и раненых, и только с наступлением ночи разрешил он своим войскам краткий отдых.»

Несмотря на такую активность Шапура II, война не приносила особых результатов ни той ни другой стороне. Римляне, полагаясь на свою мощную оборонительную систему крепостей, препятствовали развитию наступления персов в этом регионе. Персы осаждали Нисибин три раза, но так и не сумели взять эту крепость, хотя и имели некоторые успехи, так, например, город Безабда вблизи Нисибина был покорён. Также и Констанций II не мог в полной мере отразить нашествие Шапура, ибо, по словам Евтропия «он претерпел от персов многие бедствия: они часто захватывали его города, осаждали крепости, а римское войско гибло и все битвы против Сапора кончались неудачно, кроме, пожалуй, одной, у Сингары, где он упустил явную победу из-за недисциплинированности своих солдат, ибо они нагло и безрассудно требовали дать сражение уже на закате дня.» Таким образом к 350 году война зашла в тупик.

Походы на восток

Вторжение кочевых племен Центральной Азии вынудило Шапура II обратить своё внимание на Восток (Хроника Арбелы, стр. 85). Примерно к этому времени относится первое упоминание о гуннах (вероятно, кидариты — «чёрные гунны»), которые предприняли посягательство на империю Сасанидов. Однако и Констанций не смог воспользоваться отъездом Шапура, так как сам, в свою очередь, был отвлечён от внешней войны смутами внутри самой Римской империи.

Шапур II победил своих восточных врагов и установил господство Сасанидов над кушанами. Это подтверждается персидскими надписями, которые упоминают, что восточная граница империи Сасанидов во времена Шапура II включала Синд, Систан и Туран. Также Аммиан Марцеллин в своём списке провинций империи Сасанидов на этот период перечисляет: Ассирию, Сузиану, Мидию, Персию, Большую Карманию, Гирканию, Маргиану и земли бактрийцев, согдианов и саков, далее Скифию у подножия Имая (Гималаев), Серику, Арейю, Паропамисады, Дрангиану, Арахозию и Гедросию. Кроме того, Мухаммад ат-Табари упоминает, что Шапур II, среди своих строительных проектов, говорит о основании городов Синда и Систана (стр. 65), что также подтверждает его господство в этом регионе. Наконец, большинство золотых монет, отчеканенных Шапуром II, происходят из восточных монетных дворов, таких как, например, Мерв, где кушанские цари также чеканили свои золотые монеты. Большое количество медных монет происходит из монетных дворов Сакастана и Кабула. Это может означать, что Шапуру II удалось во время своего восточного похода захватить большое количество золота и других драгоценных металлов.

Шапуру II удалось не только отразить восточных врагов, но и привлечь к союзу против римлян царя хионитов Грумбата.

Вторая война с римлянами

В 359 году война между персами и римлянами продолжилась. Шапур II, при поддержке царя Грумбата, напал на римские земли в Северной Месопотамии. Персы осадили Амиду и спустя 73 дня взяли её. Во время этих боевых действий погиб сын царя Грумбата. Город был разграблен, большая часть населения вырезана, а оставшиеся жители депортированы в земли кушан. Император Констанций II, чьи действия сковывало известие, что германские легионы провозгласили августом Юлиана, выступил навстречу и через Армению вступил в Месопотамию, но подошёл лишь к разрушенной и покинутой Амиде. В ответ римляне осадили Безабду, стараясь вернуть город под свою власть, но несмотря на все усилия, так и не смогли его взять. Осенью 360 года они отступили в Антиохию. Спустя некоторое время император Констанций II умер (3 ноября 361 года).

В 363 году новый римский император Юлиан предпринял контрнаступление на персов. Это обширное военное предприятие было задумано и обставлено всеми средствами, какие только могла предоставить империя. Было собранно значительное войско (свыше 60000), приняты меры к заготовлению военных запасов и продовольствия, приглашён вспомогательный отряд от армянского царя, заготовлен огромный флот на Евфрате для доставки вооружения и запасов. В окружении императора находился бежавший из Ирана ещё к Константину Великому брат шаха Ормизд, надеявшийся получить престол Шапура II из рук его врагов.

Выступив из Сирии, переправившись через Евфрат и двигаясь вдоль реки, римляне вступили в Ассирию и заняли здесь одну за другой несколько крепостей. Некоторые из них были покинуты жителями, другие сдались после правильной осады. Особенно упорно защищался гарнизон Майозамальхи. Преодолев все препятствия, Юлиан подошёл к персидской столице Ктесифону и разбил у его стен большое войско. Только недисциплинированность его собственных солдат, занявшихся ограблением трупов павших персидских воинов, помешала ему с ходу захватить персидскую столицу. Между тем римская армия столкнулась с рядом непредвиденных затруднений, которые тем больше увеличивались, чем дальше римское войско уходило от римской границы в Месопотамию. Большим подспорьем был флот, сопровождающий армию по Евфрату и переведённый каналом на Тигр (где течение было намного сильнее чем на Евфрате и отвлекало много людских ресурсов для управления кораблями), но Юлиан приказал предать его огню, находясь близ Ктесифона, и тем лишил себя весьма важных вспомогательных средств на случай отступления. Однако Юлиан упорно не соглашался на мир, который ему неоднократно предлагал шах. Вынужденный сражаться не на жизнь, а на смерть, Шапур направил против римлян, которые к тому же стали страдать от голода, все свои резервы. Тогда римский император дал приказ снять осаду Ктесифона и уходить. Во время отступления, почти у самой границы Юлиан, бросившись в гущу боя, был смертельно ранен и вскоре скончался.

Новым императором стал Иовиан. Стремясь побыстрее достигнуть Константинополя, Иовиан сразу согласился на все требования Шапура и заключил с ним мир на тридцать лет. По условиям этого договора к Ирану отходили пять спорных областей на границе, полтора десятка крепостей и три важнейших в стратегическом плане города, среди которых был Нисибин, по словам Аммиана Марцеллина, «самый крепкий ключ Востока» (впрочем, владение этим городом персами было обусловлено сроком в 120 лет). Кроме этого римляне предали своих союзников-армян, обязавшись по договору не оказывать им поддержки. Условия договора были необычайно тяжелы для римлян, недаром Марцеллин называет его «постыдным договором».

Война с армянами и иверами

На протяжении 338—345 годов персидские войска совершили ряд походов в Армению, поскольку Шапур дважды ставил своего сына царём Армении, но армяне восставали и изгоняли его. Армянский царь Тиран, пытающийся вести независимую политику, лавируя между персами и римлянами, был предательски схвачен Шапуром II и ослеплён. Его сын Аршак II пытался сохранить нейтралитет, но в конце концов присоединился к походу Юлиана вглубь Персидской державы. В 364 году Шапур в очередной раз бросил свои армии в Армению. Римляне, связанные к тому времени условиями тяжелого для них мира, прекратили помощь своим вчерашним союзникам. Армяне не сумели отразить нашествие, тем более что, по сообщениям Фавстоса Бузанда и Мовсеса Хоренаци, некоторые из знатных (нахараров) ещё раньше перешли на сторону персидского шаха, а другие в начале войны бежали «в Грецию», то есть к римлянам. Временами армянским войскам удавалось наносить поражение врагу, но всё равно боевые действия велись на армянской территории. Аршак II был захвачен персами и заключен в крепость Андмиш, которая называется также крепостью Ануш (то есть «Забвения»), где позднее он покончил жизнь самоубийством. Завоевание сопровождалось жестокостью по отношению к пленным и даже мирному населению, а также попытками насильственного обращения в зороастризм. Города Арташат, Вагаршапат, Ервандашат, Зарехаван, Заришат, Ван и Нахчаван были взяты, а их население, среди которых было много еврейских семей, депортировано. Царица Парандзем, жена Аршака II, после пленения мужа возглавившая сопротивление персам, была осаждена в крепости Артагерс с отборным гарнизоном в 11 тысяч воинов. Осаждённые держались более 14 месяцев, но среди них начался сильный мор и крепость была захвачена персами. Парандзем была доставлена к царю Шапуру II и тот, желая унизить её, предоставил всем совершать с ней гнусный и скотский акт совокупления, а затем среди прочих её сподвижников посадил на кол на оглобли телег.

За время войны серьёзно пострадали практически все сколько-нибудь значительные города, и античной армянской цивилизации был нанесён смертельный удар, от которого она уже так и не смогла оправится. Вот как описывает бедствия армянского народа Фавстос Бузанд:

«После этого персидский царь Шапух со всеми подвластными ему войсками выступил и прибыл в армянскую страну. Предводителями у него были Ваган из рода Мамиконянов и Меружан из рода Арцруни. Пришли они, напали на армянскую страну, всех забрали в плен и собрали в одном месте. И многие из армянских нахараров оставили свои семьи, жен, детей, бежали, рассеялись в разные стороны. А напавшие собрали всех жен армянских нахараров и привели к персидскому царю Шапуху.
Лагерь персидского царя Шапуха находился в гаваре Багреванд, на развалинах города Зарехавана, разрушенного ранее пришедшими персидскими войсками. Сюда собрали, привели к персидскому царю всех пленных, взятых из оставшегося в армянской стране населения. И приказал персидский царь Шапух всех совершеннолетних мужчин бросить слонам на растоптание, а всех женщин и детей посадить на колья телег. Тысячи и десятки тысяч народа было перебито, и не было числа и счета убитым. А жен бежавших нахараров и азатов он приказал привести на площадь конских состязаний в городе Зарехаване. И приказал раздеть тех благородных женщин и рассадить тут и там на площади, а сам царь Шапух верхом на коне проезжал между женщинами, и тех, которые ему нравились на глаз, он поодиночке отводил к себе для гнусного сношения, ибо шатер его был разбит возле площади, куда он и заходил совершать мерзостное деяние. Так он поступал с этими женщинами много дней. И все совершеннолетние мужчины Сюникского рода были перебиты, женщины умерщвлены, а мальчики по его приказанию были оскоплены и уведены в персидскую страну. Все это он делал, чтобы отомстить Андовку, за то, что он вызвал войну с персидским царем Нерсехом. И персидский царь Шапух приказал построить в наиболее неприступных местах Армении крепости и, назначив комендантов, разместил по частям благородных женщин по этим крепостям и приказал комендантам, чтобы буде их мужья не явятся с изъявлением покорности ему, то перебить их жен, которых он оставил у них. И в армянской стране он оставил правителями над ними Зика и Карена с многочисленным войском, а власть над оставшимся населением он передал Вагану и Меружану, а сам отправился в Атрпатакан.
После того Ваган Мамиконян и Меружан Арцруни, те два гнусных и нечестивых мужа, которые отреклись от заветов богопочитания и согласились почитать безбожную религию маздеизма, начали разрушать в армянской стране, во всех гаварах и повсюду христианские церкви и дома молитв. И многих людей, которые попадали в их руки, они заставляли отказаться от почитания бога и принять религию маздеизма. Далее Ваган и Меружан приказали крепостям, чтобы они заставили жен нахараров, мужья которых бежали, принять религию маздеизма, а если они не согласятся, то всех казнить лютой смертью. Коменданты крепостей, получив этот приказ, стали притеснять находившихся у них женщин, как было приказано. И когда ни одна из них не согласилась отречься от христианства, то всех казнили лютой смертью, во всех крепостях, где они были заключены».

Возвышение Сасанидов и борьба их с Римом оказали своё воздействие и на Иберию (в местной традиции — Картли), но, по-видимому, в меньшей мере, чем на Армению, поскольку Картли была расположена дальше к северу. Вероятно, Картли продолжала оставаться в номинальной зависимости от Рима. Так, например, по Нисибинскому миру персы признали за римскими императорами право давать иберским царям внешние знаки власти. Союз с Римом, окрепший после принятия в Картли христианства, не смог, однако защитить Картли от персов. В 368 году Шапур II вторгся в Картли, низложил царя Саурмага и провозгласил царём его родственника Вараз-Бакура (Аспакура), взяв его сына заложником. Саурмаг бежал в Римскую империю и вернулся в Картли с римскими войсками. Вараз-Бакур вынужден был пойти с ним на соглашение. Картли была разделена: земли по левому берегу Куры и правому берегу Арагвы получил сторонник Рима Саурмаг, тогда как остальной частью Картли продолжал управлять ставленник Ирана.

Ещё одно нападение войск Шапура на Армению произошло в 371 году, однако новому великому царю Армении Папу удалось с помощью римлян и грузин его отразить. В 374 году римский император Валент приказал убить Папа, проводившего самостоятельную политику, и начал собираться в персидский поход, который, впрочем, так и не состоялся — Шапур молниеносно подвёл свои полчища к границе, и император, узнав об этом, предпочёл соблюдать мир.

Религиозная политика

Шапур II оказался первым шахом, который предпринял серьёзные гонения на христиан. К началу царствования Шапура II относится превращение христианства в господствующую религию Римской империи, в связи с этим изменилось и отношение к христианам в государстве Сасанидов. Когда христиане подвергались гонениям в Римской империи, цари Персии охотно давали им убежище на своей территории, надеясь найти в христианах союзников в тылу у римлян. Теперь же, когда христианство стало господствующей религией враждебного Рима, христиан — приверженцев официальной церкви стали в Иране преследовать и, наоборот, поддерживать представителей различных еретических учений, оппозиционных по отношению к Римской империи и господствующей церкви.

Около 340 года царь, которому на его военные компании срочно требовались деньги, обратился к епископу Ктесифона Симеону бар-Саббе (главе христиан Ирана) с требованием, чтобы все христиане уплатили двойной налог. «Сказал ему шах: «Войны многочисленны, тяготы обременительны, а вы пребываете в мире и находитесь в вашей вере в противоречии со мной. Подчинись моему приказу ты и твой народ (то есть христиане), возьми и дай со своего народа двойную подушную подать, освободись и иди в твой дом с миром». Симеон отказался, сказав, что это непосильно: «Нет у нас золота и серебра, чтобы дать вам». Трижды, как сообщают источники, шахиншах посылал в Ктесифон свой приказ (двор Шапура пребывал в загородной резиденции), и трижды Симеон отказывался. В конце концов Шапур приказал разрушить церкви столицы (чем занялись маги и иудеи) и арестовать епископа: «Симеона же, главу колдунов, приведите ко мне, потому что он отвергает моё царство и избрал кесарево, потому что он почитает его бога, а моего бога презирает». Несмотря на ранее благожелательное отношение к Симеону, шах не простил ему ослушания. А поскольку епископ и далее не покорился, то был казнён. С этого момента христианские летописи отсчитывают сорок лет преследований.

«От сего возникло в Персии великое гонение, в котором весьма многие украсились мученическим венцом за Христа, между прочим учитель Савора, Усфаксад, и архиепископ Симеон, кроме того сто клириков и епископов в один день и бесчисленное множество других христиан. В других городах считают до восемнадцати тысяч мучеников, погибших от нечестивого Савора в страшных и противоестественных мучениях. Тогда же замучены епископ Аифал, пресвитер Акепсим и сестра архиепископа Симеона, Первулия, с бесчисленными другими. Благочестивейший царь, Константин, письменно убеждал Савора пощадить христиан и прекратить столь великую жестокость. Послание написано чудесно и божественно, но успеха не имело».

Как свидетельствуют источники, гонения часто инспирировались зороастрийским жречеством, иногда — иудеями и манихеями. Очаги преследования были сосредоточены вокруг двух центров — столицы Селевкии-Ктесифона и Адиабены. Особенно страдало от преследований население северо-западных провинций Сасанидской державы и районов, пограничных с Римской империей. К тяготам войны добавлялись казни христиан, депортация их в глубь страны для освоения пустынных земель. Головы казненных мучеников за веру Христа вывешивались и в храме богини Анахиты в Истахре. Общее число убитых за время гонений при Шапуре II по современным меркам оценивается примерно в 16 тысяч человек. Жития сирийских и персидских мучеников повествуют в основном о казненных клириках, но и эти далеко не полные данные дают представление о масштабе преследований. Они коснулись всех ступеней клира, монахов и части мирян. Вслед за епископом Ктесифона Симеоном бар-Сабба были казнены два его преемника епископ Шахдуст (Садок Персидский), Нарсай, епископ Шахргерда, шахский советник Гухиштазад (Вахиштазад, Азат скопец), бывший жрец Айталлаха (Аифаль), знатный вельможа и близкий родственник Шапура II Дада, дети Шапура II сын Гаведдай и дочь Каздоя и многие другие. С гонениями Шапура II связано появление двух персидских святых — священномученика Иосифа и мученика Иосифа.

Армянский писатель Фавстос Бузанд сообщает даже, что шах приказал вырезать всех носивших имя христианина. Это конечно преувеличение, но притеснения завершились только после смерти Шапура II, считавшего, что «они (христиане) населяют нашу землю, но разделяют чувства кесаря, нашего врага».

Преследования христиан явились частью обширного плана по укреплению позиций зороастризма и становлению государственной религии. В результате преобразований, осуществлённых жрецом Адурбадом Махраспанданом, была усилена организационная структура церкви, назначены магупаты частей Ираншахра и введён титул магупата магупатов — первосвященника всей страны. Какие-то нововведения Адурбада коснулись Авесты, культа других богов.

В ответ на мероприятия шаха, случалось, происходили народные волнения, жестоко подавлявшиеся властью. Так, весьма крупный город Сузы за мятеж жителей в 350 году был разорён и заново отстроен под названием Иран-хварра-Шапур.

Гонения на инаковерующих, по-видимому, вызвали столь сильное противодействие, что в конце концов шах был вынужден снова вернуться к политике веротерпимости, традиционной для Ирана. Он «отвёл их истязания и пытки и повелел магам и мобедам, чтобы никто не причинял им обиды, но чтобы уверенно, не страшась каждый оставался в своем учении — маг и зиндик (манихеи), иудей и христианин, и многие прочие секты, какие есть в различных краях страны Персидской. И тогда страна обрела мир и покой и, умолкнув, прекратились все распри и ссоры» — писал в V веке, когда времена Шапура II стали далёким прошлым, армянский историк Егише.

Современник правления Шапура Аммиан Марцеллин пишет, что, уже в 359 году захватив в одной из крепостей монахинь, шах их «приказал не трогать и предоставил им беспрепятственно отправлять свой культ». Историк, правда, считал, что «на самом деле он только до поры до времени притворялся милосердным с тем расчётом, чтобы все, кого он раньше устрашал своей бесчеловечной жестокостью, оставили страх и по собственному почину явились к нему, узнав из недавних случаев, что в величии своего счастья он стал проявлять гуманность и мягкость».

Имперская идеология и нумизматика

Шапур II возводил свою генеалогию к древней персидской династии Ахеменидов и, одновременно, к мифической династии Кеянидов. Параллельно с ростом значения зороастризма, как государственной религии, начинает выдвигаться переориентация на Кеянидов, и поэтому прошлое было связано с этой авестийской династией. Именно в этот момент в истории Сасанидов зороастрийское жречество получило большую силу, и поэтому Шапур II был последним правителем, который провозглашал себя богом. Во время правления Шапура II надпись «маздаяснийский владыка, царь царей Ирана и не-Ирана, происходящий от язата» начинает исчезать с монет Сасанидов.

При Шапуре II чеканились медные, серебряные и золотые монеты, включая необычное количество медной монеты, перечеканенной из римских медяков, предположительно захваченных персами в качестве военных трофеев. Вес основного номинала золотых монет (динар) был снижен с 7,20 г до 4,20 г, что близко, хотя и несколько легче римского солида (теоретический вес 4,54 г, на практике — 4,4 г). Начиная с Шапура II, шахи изображались с апезаком (нагрудное украшение в виде медальона, укреплённого на ремнях посередине груди и через плечи).

Строительство городов и художественные памятники

Шапур II основал несколько городов, обращая особое внимание на Кушестан, где римские военнопленные были поселены в царском городе Ираншахр-Шапур. Он также значительно перестроил и расширил город Нив-Шапур (что означает «Благой Шапур», совр. Нишапур). Этот город был важен и для зороастрийцев, поскольку на близлежащей горе Риванд был расположен один из великих священных огней Ирана — Адур-Бурзен-Михр. После того как в 363 году город Нисибин по договору отошёл к персам сроком на 120 лет и был оставлен населявшими его римскими жителями, Шапур II заселил его людьми из городов Истахра и Исфахана (Табари, стр. 62). Другие города, приписываемые ему являются Вазург-Шапур (Buzurj-šāpur), недалеко от Багдада, на западной стороне реки Тигр; Иран-хварра-Шапур, то есть, Сузы и храм огня, под названием Sroš-āzarān, сред. перс. Sroš-ādurān (Ḥamza Eṣfahāni, стр. 50-51). Другие города, связанные с ним являются Пероз-Шапур (Анбар); Šādrawān-šuštar в Хузестане; Bawān, Храм огня в Jorwān в Исфахан; и Frašāpur или Farršāpur в Синде (Ebn Аль Balḵi, стр. 72-73). Именно с этого момента исторические памятники Сасанидов начинают исчезать из Персиды, а смещаются к северо-западу, ближе к новой столице Ктесифону и в Хузестан, где, по словам ат-Табари Шапур II провёл большую часть своей жизни. Художественный стиль этих памятников существенно отличаются от тех, что изготавливались в Персиде. Изображение Митры становится более заметным, также как и Ормазда. Видимо, более почитаемой становится Анахита, и в Сасанидском искусстве появляются её символы — плоды, цветы, голуби, павлины и так далее. Некоторые историки предполагают, что скальный рельеф в Так-е Бостан (на северо-восточной окраине современного Керманшаха) изображает Шапура II, празднующего триумф в честь своей победы над римским императором Юлианом. Шах изображён попирающим ногами лежащую ничком бородатую фигуру. На поверженной фигуре одеты вроде бы штаны, чего не должно быть у римлян, но диадема совершенно римская. Диадемы такого типа римские императоры стали носить как раз в IV веке. С учётом данного обстоятельства можно предположить, что поверженный — правитель римлян. Если это не аллегория, им мог быть только Юлиан Отступник, ибо никакой другой император не погиб в описанное время на Востоке.

На другом рельефе из Так-е Бостана фигура слева бесспорно изображает Шапура как это следует из надписи размещённой рядом с изображением.

Предположительно, что со времени правления Шапура в качестве царской пропаганды вошли серебряные блюда, отчасти заменив наскальные рельефы.

У Фирдоуси пересказана легенда о том, как Шапур, желая воочию увидеть мощь Рима, переоделся купцом и прибыл ко двору цезаря. Там его опознал перебежчик, и шахиншах подвергся унизительному плену — его туловище с руками завернули в сырую ослиную шкуру и, когда она высохла, Шапур оказался заключённым в твёрдый панцирь; а против Ирана римляне пошли войной. Но рабыня-персиянка помогла шаху освободится, и тот бежал, добрался домой и выбил римлян из страны, пленив императора (Шахнаме. VII, стр. 228-245). История эта отражает не факты (ничего подобного не было), а атмосферу отношений Ирана с его западными соседями.

Ссылки

• Сапор // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.iranica.com/articles/shapur-ii Энциклопедия Ираника: Шапур I]
• [www.livius.org/sao-sd/sassanids/sassanid-reliefs.html Скальные рельефы Сасанидов]

См. также

Шапур (имя)

Источники и литература

• Дашков С. Б. Цари царей — Сасаниды. История Ирана III — VII вв. в легендах, исторических хрониках и современных исследованиях. — М.: СМИ-АЗИЯ, 2008. — 352 с. — 4000 экз. — ISBN 978-5-91660-001-8.
• Аммиан Марцеллин. История. СПб., 1996.
• Фавст Бузанд. История Армении Фавстоса Бузанда / Пер. с арм. М. А. Геворгяна. Ер., 1953.
• Бартольд В. В. Иран. Исторический обзор // Бартольд В. В. Сочинения в 9 томах. Т. 7. М., 1971.
• Дмитриев В. А. «Всадники в сверкающей броне»: Военное дело сасанидского Ирана и история римско-персидских войн. СПб., 2008.
• Дмитриев В. А. Сасанидское государство в известиях римского историка Аммиана Марцеллина // Вестник Псковского государственного педагогического университета. Серия «Социально-гуманитарные и психолого-педагогические науки». 2008. Вып. 3. С. 12 — 23.
• Дмитриев В. А. Состав персидской армии IV в. н. э. в известиях римского историка Аммиана Марцеллина // Метаморфозы истории. Альманах. Вып. 3. Псков, 2003.
• Дьяконов М. М. Очерк истории Древнего Ирана. М., 1961.
• Иностранцев К. А. Сасанидские этюды. СПб., 1909.
• История Востока. Т. 2. Восток в средние века. М., 2000.
• Закавказье и сопредельные страны между Ираном и Римом. Христианизация Закавказья // История древнего мира. Кн. 3. Упадок древних обществ / Под ред. И. М. Дьяконова, В. Д. Нероновой, С. И. Свенцицикой. М., 1982.
• Луконин В. Г. Сасанидская держава в III—V вв. // История древнего мира. Кн. 3. Упадок древних обществ / Под ред. И. М. Дьяконова, В. Д. Нероновой, С. И. Свенцицикой. М., 1982.
• Луконин В. Г. Древний и раннесредневековый Иран. Очерки истории культуры. М., 1987.
• Периханян А. Г. Общество и право Ирана в парфянский и сасанидский периоды. М., 1983.
• Фрай Р. Н. Наследие Ирана. М., 1972.
• Blockly R.C. Ammianus Marcellinus on the Persian invasion of A.D. 359 // Phoenix. 1988. Vol. 52.
• Brok M.F.A. De persische Expeditie van Keiser Julianus volgens Ammianus Marcellinus. Groningen, 1959.
• Bury J.B. The date of the battle of Singara // Byzantinische Zeitschrieft. 1896. Bd. 5. Hft. 2.
• Chalmers W.R. Eunapius, Ammianus Marcellinus and Zosimus on Julian’s Persian expedition // Classical Quarterly. 1960. Vol. 10 (54).
• Cambridge history of Iran. Vol. 3 (1). The Seleucid, Parthian and Sasanian periods / Ed. By E. Yarshater. Cambridge; L.; N.-Y.; New Rochelle; Melbourne; Sydney, 1983.
• Christensen A. L’Iran sous les Sassanides. Copenhague, 1944.
• Frye R.N. The History of Ancient Iran. München, 1984.
• Justi F. Iranisches Namenbuch. Marburg, 1895. S. 285.
• Paterson W.F. The Sassanids // The Journal of the Society of Archer-Antiquaries. 1969. Vol. 12.
• Seeck O. Sapor (II) // Pauly’s Real-Encyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. Reihe 2. Hbd 2. 1920.
• Sykes P. A history of Persia. Vol. 1. L., 1921.
• Tafazzoli A. Sasanian society: Warriors, scribes, dehqāns. N.-Y., 2000.

Правители раннесредневекового Ирана (Сасаниды¹)

Сасан • Папак • Ардашир Папакан • Шапур I • Ормизд I • Бахрам I • Бахрам II • Бахрам III • Нарсе • Ормизд II • Шапур II • Арташир II • Шапур III • Бахрам IV • Йездигерд I • Бахрам V • Йездигерд II • Ормизд III • Пероз • Балаш • Кавад I • Замасп • Хосров I Ануширван • Ормизд IV • Бахрам VI • Хосров II Парвиз • Кавад II • Арташир III • Шахрвараз • Борандохт • Азармедохт • Йездигерд III ¹выделенные шрифтом маленького размера не относятся к этой династии

Отрывок, характеризующий Шапур II

– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.