Валент II

Запрос «Валент» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Флавий Ю́лий Валент лат. Flavius Julius Valens<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Римский император
28 марта 364 — 9 августа 378
Соправители:	Валентиниан I (364 — 375), Грациан (367 — 378), Валентиниан II (375 — 378)
Предшественник:	Валентиниан I
Преемник:	Феодосий I Великий
Рождение:	328(0328) Кибала (ныне — Винковцы, Хорватия)
Смерть:	9 августа 378(0378-08-09) Адрианополь
Род:	династия Валентиниана
Отец:	Грациан Старший
Супруга:	Альбия Домника
Дети:	Анастасия Кароза Валентиниан Галат

Фла́вий Ю́лий Вале́нт (лат. Flavius Julius Valens, 328 — 9 августа 378) — римский император (28 марта 364 — 9 августа 378). Был возведён своим старшим братом Валентинианом I в сан соправителя для восточной половины империи. Был разгромлен и убит в битве при Адрианополе, которая ознаменовала собой начало распада Римской империи.

Биография

Соправитель

Валент и его брат Валентиниан родились в южнопаннонском городе Кибале (совр. Винковцы) в семье будущего комита Британии (лат. comes Britanniarum), трибуна (лат. tribunus) и протектора (лат. protectorus) Грациана Старшего, в 328 и 321 годах соответственно. Валент, как и Валентиниан, не получил почти никакого образования.

В то время как Валентиниан делал успешную военную карьеру, Валент, вероятно, жил в кругу семьи в отцовских поместьях в Африке и Британии. На армейскую службу он поступил в 360-х годах, участвуя со своим братом в Персидском походе императора Юлиана Отступника.

В феврале 364 года император Иовиан, направляясь в Константинополь, неожиданно скончался во время остановки в Дадастане, в 100 милях к востоку от Анкиры. Среди трибунов (tribunus scutariorum) Иовиана был Валентиниан. Он был провозглашен императором 26 февраля 364 года. Валентиниан понимал, что ему нужна помощь, чтобы управлять большой и беспокойной империей, и 28 марта того же года назначил своего брата Валента соправителем во дворце Эбдомона. Два августа вместе проследовали через Адрианополь в Сирмий, где разделили свою свиту, и Валентиниан отправился на Запад, а Валент остался управлять восточной частью империи. К его владениям относились земли к западу от Персии — Греция, Египет, Сирия и Анатолия. Валент вернулся в свою столицу Константинополь в декабре 364 года.

Восстание Прокопия

Доставшаяся Валенту восточная часть империи незадолго до этого потеряла большую часть владений в Месопотамии и Армении из-за договора, заключенного его предшественником Иовианом с персидским царем Шапуром II. Поэтому первой задачей Валента стало укрепление римских позиций на востоке. К осени 365 года он прибыл в Кесарию, где до него дошло известие о том, что в Константинополе двоюродный брат Юлиана Отступника Прокопий поднял мятеж. 28 сентября 365 года он убедил два легиона, проходящие через столицу, провозгласить его императором. Аристократия в целом не поддержала притязания Прокопия на власть, но на его стороне оказались языческие лидеры. Прокопий организовал пропаганду, организовав распространение слухов о смерти Валентиниана. Он начал чеканить монеты со своим профилем и хвастать своим родством с династией Константина. На его сторону перешла Фракийская армия, но попытки поднять в свою пользу восстание в Иллирии закончились провалом. Тогда Прокопий направил свои усилия на захват малоазийских провинций.

Валент, тем временем, дрогнул. Когда пришло известие о мятеже Прокопия, он подготовился отречься, а, возможно, даже покончить с собой. Хотя в итоге совладал с собой и принял решение бороться за власть, усилия Валента по подавлению бунта натолкнулись на объективные препятствия: большинство его войск уже пересекли Киликию на пути в Сирию. Валент смог послать лишь два легиона для похода против Прокопия, но тот легко убедил их перейти на его сторону. К тому времени Халкидон, Никея, Никомедия, Гераклея и Кизик уже признали его власть. В том же году сам Валент едва не попал в плен в бою вблизи Халкидона. Неприятности усугублялись тем, что Валентиниан был вынужден отказать брату в помощи, поскольку активно воевал с алеманнами на западе. Провал попытки подавления бунта стал очевиден в 365 году, когда под власть Прокопия перешли провинции Вифиния и Геллеспонт.

Только весной 366 года Валент собрал достаточно войск, чтобы всерьез противостоять Прокопию. Узурпатор к тому времени столкнулся с острым дефицитом средств, необходимых для содержания армии и оплаты наёмных варварских отрядов, поскольку самые богатые провинции оставались под властью Валента. Прокопий был вынужден в массовом порядке проводить конфискации имущества богатых римлян, не поддержавших его, и тем лишил себя поддержки сенаторского сословия и стал терять сторонников среди провинциальной знати. Войска Прокопия стали переходить на сторону императора Валента. Пройдя Анатолию, Валент по главе армии проследовал во Фригию, где разбил авангард Прокопия при Фиатире. Прокопий с несколькими приближенными пытался бежать, но его спутники предали его и выдали Валенту. 27 мая 366 года он был казнён где-то во Фракии, а его голову Валент отправил брату в Трир.

Конфликт с готами

Летом 365 года Валент получил тревожное сообщение от своих командующих пограничными войсками: «Народ готов, давно оставленный в покое и оттого в высшей степени дикий, образовал союз и готовит нападение на соседние фракийские провинции». Валент послал конницу и пехоту в области, которым угрожало вторжение вестготов во главе с Атанарихом. Однако когда эти элитные части проходили через Константинополь, Прокопий привлёк их на свою сторону и с их помощью провозгласил себя императором.. Однако после казни Прокопия вестготы повернули домой, на обратном пути к Дунаю над ними была одержана бескровная победа, а сами они были интернированы в различные города Фракии. Атанарих по этому поводу заявил протест, но Валент не выдал пленных. Обе стороны начали готовиться к войне.

Весной 367 года Валент начал военные действия. У Трансмариски (совр. Тутракан) римляне перешли Дунай и углубились на территорию вестготов. Однако Атанариху удавалась всё время умело уклоняться от имперской армии, и он увёл в Карпаты основную часть доверенного ему племенного союза. На третий год войны (369 год) Валент перешёл реку у Новиодуна (совр. Исакча). При этом он сначала столкнулся с остготами, которые пришли, возможно, на помощь вестготам. Всадники остготов быстро отступили, и императорские войска двинулись дальше. Чем глубже они проникали в область между Прутом и Днестром, тем сильнее становилось сопротивление вестготов, пока, наконец, перед римскими войском не появился Атанарих. Удивительно, но Атанарих вступил в битву только с частью воинов племени. Скорее всего, он вовсе не собирался давать римлянам решающее сражение, которое его племенной союз едва ли мог выиграть. Готы проиграли битву, но под предводительством Атанариха избежали уничтожения. После тактически грамотного отступления готский «судья» начал переговоры с римлянами. Понимая, что попытки окружить в высшей степени подвижную группу племён и нанести ей решительное поражение оказываются тщетны, Валент склонился к тому чтобы согласиться на мирные предложения Атанариха.

Окончание военных действий отвечало, разумеется, и интересам готов, которые из-за похода римлян 367 года и природной катастрофы 368 года, уничтожившей урожай, встали перед настоящей угрозой голода.

Конфликт с Сасанидами

Одной из причин, обусловивших готовность Валента заключить в 369 году мир с вестготами, было ухудшение обстановки на Востоке. Иовиан в 363 году отказался от притязаний на господство над Арменией, и персидский шах Шапур II стремился воспользоваться этим. Правитель Сасанидской империи привлек на свою сторону нескольких знатных армянских сановников, и в конце концов, армянский царь Аршак II был арестован и заключен в тюрьму. Шапур II послал свои войска в Армению. Царица Парандзем, узнав о нападении, со своим сыном, принцем Папом, скрылась в крепости Артагерс. Неожиданной атакой осажденные разбили персидскую армию и сняли осаду крепости. Принц Пап был отправлен в Рим.

В 369 году Пап вернулся на родину вместе с римскими легионами. Однако сил для его возведения на престол оказалось недостаточно, и принц был вынужден бежать к побережью Чёрного моря, а персы заняли крепость Артагерс и взяли в плен царицу Парандзем. В 370 году Валент приказал полководцу Флавию Аринфею вернуть Папу престол. Персы, в свою очередь, послали новое войско в Армению во главе с полководцами Зиком и Кареном. Пап снова был посажен на армянский трон. В следующем 371 году, увидев готовность персов вторгнуться в Армению, император Валент снова послал туда войска. У Багавана римские и армянские войска победили врага. Эта победа наконец-то дала Папу возможность укрепить свою власть, и в течение следующих пяти лет заняться решением внутренних проблем империи.

Обстановка на восточных рубежах вновь накалилась в 375 году. Валент начал подготовку к крупной экспедиции, однако неожиданно возникла другая проблема. В Исаврии, горном районе западной Киликии, вспыхнул крупный бунт, который отвлек войска, ранее размещенные у восточных границ. Кроме того, сарацины под руководством царицы Мавии подняли восстание и опустошили территории от Финикии и Палестины до Синайского полуострова. Хотя Валент смог путём принуждения и переговоров подавить эти выступления, римлянам пришлось отказаться от конфликта с персами.

В 375 году у брата Валента Валентиниана случился инсульт, и он умер в лагере в Паннонии. Грациан, племянник Валента, бывший к тому моменту соправителем Валентиниана, был провозглашен императором вместе со своим единокровным братом Валентинианом II.

Готская война (376—382)

Планы Валента по укреплению восточных границ были сорваны. Кроме того, переброска войск на запад империи в 374 году оставила внушительные бреши в составе армии Валента. В рамках подготовки к войне на востоке император инициировал масштабную программу найма рекрутов, предназначенную для заполнения этих брешей.

В 376 году под ударами гуннов вождь Фритигерн отвёл часть вестготов к левому берегу Дуная, готовясь в случае неминуемой опасности переправиться в имперские области. Фритигерн отправил послов к императору Валенту в его новую столицу Антиохию с просьбой, чтобы он дал вестготам земли; в благодарность они обещали охранять границы Римской империи. Обеспечение столь большого количества переселенцев и их расселение ставили перед римской администрацией чрезвычайно серьёзные задачи. Однако Валента прельстила возможность включить в состав своей армии порядка 200 000 готских воинов.

В итоге Валент дал позволение вестготам поселиться в Мёзии. Осенью 376 года они с женами и детьми (всего около 40 000 человек) перешли через Дунай у Дуростора (совр. Силистрия). Прокормление множества людей привело к большим трудностям. К тому же римские сановники Лупицин и Максим обошлись с ними очень бесчеловечно. Их принуждали покупать по непомерным ценам съестные припасы и притом часто самого худшего качества. Сначала готы, не имея наличных денег, платили одеждой, коврами, оружием и другими ценными предметами. Когда их средства истощились, они были вынуждены продавать в рабство даже своих детей. Напряжение, росшее среди готов, вынудило командующего римскими войсками во Фракии Лупицина направить часть своих отрядов для охраны готов. Эти мероприятия проводились в ущерб сплошной охране Дуная. Поэтому, по меньшей мере, три группы варваров, проход которым до сих пор был закрыт, бесконтрольно проникли в Римскую империю. Это были остготский союз трёх народов (готов, аланов и гуннов) Алатея и Сафрака и отряд Фарнобия, тоже, вероятно, состоящий из остготов.

В довершение всего Лупицин пригласил Фритигерна и других готских вождей на обед в Маркианополь, где между римлянами и готами завязался спор, переросший в бой, в результате которого многие готские князья были убиты, а сам Фритигерн с трудом спасся. В итоге в начале 377 года началось восстание вестготов и примкнувших к ним остготов, аланов и гуннов. Лупицин поспешно собрал все свои войска, но в «Битве при ивах» (Ad Salices), в девяти милях от Маркианополя был разбит и бежал.

Валент и его окружение не сразу осознали грозящей опасности. На фракийском театре военных действий появились командующий пехотой Траян и командующий кавалерией Профутур с частью тех отрядов, которые были развёрнуты в Армении. Своего племянника и соправителя Грациана Валент просил о поддержке с запада. В ответ на это прибыл Фригерид, опытный дукс паннонской армии. Сначала казалось, что предпринятых мер вполне достаточно. Ещё до того, как прибыл Фригерид, несколько элитных частей армии Востока уже выполнили важную предварительную задачу и оттеснили готов в Добруджу и блокировали их там, ожидая, что голод быстро принудит мятежников к капитуляции. К имеющимся трём группам римских войск присоединилось несколько галльских частей, которыми руководил комит доместиков Рихомер. Однако римские отряды численно всё же ещё уступали готам, а, кроме того, руководство не пришло к единому мнению, как следует бороться с противником.

Мероприятия по блокированию противника принесли свои плоды; казалось, что удастся взять готов измором в треугольнике между Дунаем, Балканами и Чёрным морем. В этом тяжёлом положении Фритигерн активизировал свои действия. Вскоре вся Фракия от Родопских гор до Чёрного моря оказалась во власти варваров, которые начали своего рода поход мести против римлян.

Зимой 377/378 года Грациан хотел поспешить на помощь своему дяде Валенту, но его отвлекло вторжение алеманнов в Рецию. В этой ситуации Валент решил лично отправиться во Фракию во главе армии. Генерал Фригерид и прибывший с запада новый командующий фракийскими армиями Себастиан пытались убедить подождать прибытия Грациана с его победоносными легионами, однако Валент не внял предостережениям. По мнению Аммиана Марцеллина, это было следствием высокомерия императора и его ревности к успехам Грациана.

Сражение при Адрианополе (378) и гибель Валента

После краткого пребывания во Фракии, направленного на укрепление рядов армии, Валент отправился в Адрианополь. Оттуда он выступил против объединенной варварской армии 9 августа 378 года, не дождавшись легионов Грациана, уже вступивших в Болгарию. Накануне были предприняты переговоры, однако они провалились, когда римский отряд сделал вылазку и спровоцировал начало боя.

Готы ожидали римлян, как обычно, внутри своего вагенбурга и около него. Римляне должны были преодолеть 18 км под палящим солнцем, прежде чем вступили в бой. Дорога была плохой, а, кроме того, готы подожгли сухую траву и кустарник, чтобы усилить жару первых послеполуденных часов. К тому же римский передовой отряд обнаружил, что готы были гораздо многочисленнее, чем предполагалось до сих пор.

Исход битвы решила стремительная атака готской конницы на правый фланг римлян. Затем часть готской конницы отошла и, обойдя римлян, напала на их левое крыло. В это время пехотинцы Фритигерна покинули вагенбург и атаковали противника с фронта. Окружённая со всех сторон римская армия была полностью разбита. На поле битвы пало две трети римского войска, оба военачальника Траян и Себастиан, и не менее тридцати пяти командиров высшего ранга. Те кто спасся, были обязаны жизнью не в последнюю очередь тому обстоятельству, что битва началась под вечер и безлунная ночь затрудняла преследование. Западно-римский император Грациан явился со своими войсками слишком поздно и уже не смог предотвратить катастрофы. Римское поражение смог частично компенсировать лишь преемник Валента Феодосий I Великий.

Сам Валент погиб в этой битве. Аммиан Марцеллин указывает на два возможных варианта обстоятельств его кончины. В первом случае Валент был якобы «смертельно ранен стрелой» (XXXI. 12). Его тело так и не нашли и потому не дали ему надлежащего захоронения. Во втором случае Аммиан утверждает, римская пехота была смыта и побежала, а раненый Валент был доставлен в небольшую деревенскую хижину. Её окружили готы и, не зная о возможной награде за пленение императора, подожгли. Валент погиб в огне (XXXI.13.14-6). Существует и третья версия обстоятельств гибели Валента: он якобы был поражен в лицо готским дротиком и погиб ещё в разгар битвы. Он не носил шлем, чтобы воодушевить своих солдат, однако в этот раз эта тактика не оправдалась: гибель императора на глазах солдат только приблизила разгром его армии.

Церковный историк Сократ Схоластик дает два похожих варианта развития событий, предшествовавших гибели Валента.

«Некоторые утверждают, что он был сожжен варварами в хижине в деревне, куда он бежал с поля боя. Но другие утверждают, что, сорвав с себя императорскую мантию, он сражался в рядах пехоты и пал, когда варварская конница окружила и перебила отряд. Его тело не смогли найти, поскольку на нём не было знаков отличия».

Семья

Жену Валента звали Альбия Домника; она происходила из простой семьи военных. После гибели Валента Альбия Домника помогла спасти Константинополь от варваров, приказав раздать гражданам оружие. Также в защите города приняли участие немногочисленные отряды арабов, посланные царицей Мавией в качестве федератов.

У Валента и Домники были две дочери — Анастасия и Кароза и сын Валентиниан Галат (366—371 или 372), преждевременная смерть которого повергла императора в отчаяние. О дальнейшей судьбе девушек ничего не известно.

Память

«Валент был никем иным, как защитником (protector) — он не обладал военными талантами, он был мнителен, высокомерен и склонен к подозрительности, проявлявшейся в жестокости по отношению к предполагаемым предателям», — пишет американский историк А. М. Джонс. При этом Джонс признает, что «он был добросовестным администратором и искренним христианином». Бесславная гибель в сражении, таким образом, может рассматриваться как апогей неудачной карьеры правителя: Адрианопольская битва означала начало развала римской государственности. С этим соглашались и современники: Аммиан Марцеллин называл это поражение тяжелейшим в римской истории и имевшим столь же пагубные последствия, как и битва при Каннах, а Руфин назвал его «началом всех дальнейших бед Римской империи».

Валенту также приписывают составление Краткой истории римского государства. Эта работа, проведенная секретарем Валента Евтропием и известная под названием «Бревиарий от основания города», рассказывает историю Рима от его основания. По мнению некоторых историков, Валент был мотивирован необходимостью изучения римской истории, чтобы императорская семья и их выдвиженцы не чувствовали себя ущербными по сравнению со знатными сенаторами

Религиозные убеждения

Во время своего правления Валент столкнулся с разнообразием религиозных доктрин, которые уже начали влиять на целостность империи. Юлиан Отступник (361—363) пытался возродить языческие традиции и стремился использовать для укрепления своей власти разногласия между христианами и язычниками. Однако, несмотря на некоторую поддержку, его действия впоследствии стали рассматриваться как однозначно губительные для государства и культуры, и его смерть в походе стали считать Божьим наказанием.

Как и братья Констанций II и Констант, Валент и Валентиниан I придерживались различных христианских доктрин. Валент исповедовал арианство, а Валентиниан I поддержал Никейский Символ веры. После гибели Валента популярность арианства на римском Востоке пошла на спад. Его преемник Феодосий I Великий одобрил Никейский Символ веры.

Литература

• Lenski N. Failure of Empire: Valens and the Roman State in the Fourth Century A.D. Berkeley, 2002 ISBN 0-520-23332-8
• Н. В. Пигулевская. Арабы у границ Византии и Ирана в IV~VI вв. Издательство ·НАУКА· Москва-Ленинград, 1964.

Ссылки

• [www.seanmultimedia.com/Pie_Valens_Laws.html Законы Валента]

Отрывок, характеризующий Валент II

– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.