Алжирские евреи

Алжи́рские евре́и — еврейская диаспора, исторически существовавшая на территории современного Алжира.

Античность

История еврейской диаспоры на территории современного Алжира насчитывает более двух тысячелетий.

Согласно иудео-христианской традиции, изгнанные евреями ханаанцы бежали в Африку. В Талмуде говорится о том, среди этих беглецов были и еврееязычные . По свидетельству византийского историка Прокопия Кесарийского, в Нумидии, в Тигисисе (на месте современного местечка Айн-Бордж в 50 км от Константины) евреи возвели крепость, в которой рядом с источником находились два мраморных пилона с надписью на финикийском: «Мы те, кто бежал от Иисуса, сына Навина». Согласно Иосифа Флавия, во время захвата Палестины Птолемеем I Сотером в 301 году до н. э. сто тысяч евреев бели депортированы в Египет, откуда они перебрались в Киренаику и другие страны Северной Африки.

В первой половине II века в результате Второй Иудейской войны и последовавших вслед за ней репрессий, происходит массовая миграция евреев из Киренаики и Египта. Причём, в отличие от описанных выше преданий, этот факт имеет документальные и археологические подтверждения. Святой Иероним пишет о существовании непрерывной цепи еврейских поселений «от Мавритании, через Африку и Египет» и вплоть до Индии.

Блаженный Августин в своих написанных в Гиппоне сочинениях неоднократно упоминает евреев. Он называет их «лодырями» из-за того, что евреи соблюдают шаббат. В остальном жизнь и занятия евреев ничем не отличается от других соседних народов: берберов, карфагенцев или римлян: мужчины работают на полях, а женщины прядут и шьют.

Немногочисленные источники периода нашествия вандалов сообщают, что в этот период евреи на территории центрального Магриба крайне многочисленны. В этот период они пользуются свободой совести, в отличие от своих соплеменников в Византии, где иудеи подвергаются преследованиям. Однако, этой свободе приходит конец в 535 году, когда император Юстиниан I издаёт эдикт, согласно которого евреи не могут более занимать государственных постов и владеть рабами-христианами. Синагоги, например находившаяся в Типазе, превращают в христианские церкви.

Арабское и турецкое владычество

До арабского нашествия 688—708 годов уместно говорить о «иудео-берберах», так как многие берберские племена приняли иудаизм от своих еврейских соседей. В VIII—XIV веках о магрибских евреях информация весьма скудная — это период междоусобиц и межплеменных войн. Местные берберские племена уже приняли ислам и не допускают никаких альтернативных религий. Ими устраиваются массовые акты насилия по отношению к иноверцам, которым приходится выбирать между принятием ислама и смертью. Судя по всему, в этот период нет действующих еврейских сообществ, если не считать мигрантов, прибывающих из Ирака и Сирии.

Следующим появлением евреев в Алжире можно считать 1391 год — год массовой еврейской миграции из Испании. Общины появляются в Алжире, Ашире, Бискре, Беджае, Мостаганеме, Оране, Тиарете, Тлемсене, Туггурте, Уаргле и многих других населённых пунктах. В Тиарете живёт выдающийся учёный своего времени — рабби Иуда ибн-Курайш, создатель сравнительного языкознания для еврейского, арабского и арамейского языков. Евреи обладают широкой автономией — у них есть самоуправление и внутриобщинный суд по собственным законам. Массовая иммиграция из Испании продолжается с 1391 по 1492 годы.

Ещё одной важной группой являются «ливорнские» евреи, сосредоточившие в своих руках экспортно-импортные операции через порт Орана. На экспорт идут пшеница, ячмень, рис, воск, мёд, оливки, цитрусовые, финики, инжир, виноград, орехи, розовое масло, вышивки, тафта, киноварь, кожи и страусовые перья. В обратном направлении движутся индийский муслин, холст, шёлк, скобяные изделия, сахар, кофе, янтарь, дерево, белый мрамор, железо и сталь.

Вновь прибывшие называют сторожилов турбаноносцами, те именуют новичков беретоносцами или капюшононосцами — иммигранты предпочитают одеваться по европейской моде своего времени, а местные уроженцы носят восточную одежду. За исключением нескольких очень богатых семей, основная масса населения проживает в полнейшей нищете.

В XVII—XVIII веках Алжир становится центром еврейской научной и религиозной мысли. Здесь работают такие выдающиеся мыслители, как Иуда Аяш (1690—1760), опубликовавший в Ливорно комментарии к Маймониду, озаглавленный «Хлеб Иуды» (1745), и сборник наставлений под названием «Дом Иуды» (1746). Здесь же живёт Саадия Шураки из Тлемсена, опубликовавший в 1691 году один из первых в Магрибе учебников математики на еврейском языке.

Французская колония

29 июня 1830 года французские войска входят на территорию Алжира. Поведение евреев двоякое: одни из них, вспоминая о преследованиях со стороны христиан, в ужасе разбегаются, а будучи пойманными, умоляют о пощаде. Другие сражаются вместе с арабами и бедуинами против французской армии. Однако, очень часто евреи помогают французам в этой войне, как например, в Оране в 1833 году во время осады города со стороны мусульман. 5 июля 1830 года дей Хусейн подписыват капитуляцию перед маршалом Бурмоном. Алжир становится французской колонией.

Французы провозглашают свободу и равенство для всех народов и религий. Законодательными актами 1839 и 1845 годов создаются особые органы, которые должны способствовать развитию иудаизма, однако они же превращают еврейские общины из общин политических в чисто религиозные. Одновременно с этим, еврейская молодёжь всё более охотно учит французский язык, посещает французские учебные заведения, культурно и социально ассимилируется. Они всё чаще отказываются от традиционного костюма и одеваются по европейской моде. При этом благосостояние членов еврейской общины растёт не слишком быстро — основная их часть продолжает заниматься мелкой торговлей. Однако, появляются несколько очень богатых семей, которые держат в своих руках торговлю льном, местными тканями, пшеницей, сахаром и колониальными товарами. Их потомки становятся частью местной интеллигенции и практически полностью офранцузиваются.

В стране идёт процесс урбанизации — многие евреи перебираются в города. За время французского правления Алжиром его еврейское население резко возрастает: с 15—17 тысяч в начале 1830-х годов до 150 тысяч в момент предоставления независимости Алжиру в 1962 году. При этом, не учитывается население южных пустынных районов и сельской местности.

Указом Наполеона III от 14 июля 1865 года алжирским иудеям и мусульманам предоставляется право ходатайства в личном качестве о предоставлении французского гражданства. 24 октября 1870 года стараниями французского министра юстиции Адольфа Кремьё издаётся указ о коллективной натурализации, носящий его имя. Однако, указ Кремьё вызывает сильное противодействие французских правых антисемитов, полагающих, что его исполнение вызовет изменения в списках избирателей и приведёт к изменениям в результатах выборов. Они также обвиняют евреев в том, что те богатеют за счёт мусульман и христиан и что они вызывают безработицу среди нееврейского населения.

Первоначально европейские антисемитские настроения не находят поддержки националистически настроенных лидеров мусульманской общины, таких как шейх Абделхамид Бен Бадис из Константины, шейх Эль-Окби из города Алжира и шейх Саид Захири из Орана, которые поддерживают евреев и выступают против действий антисемитов. Однако, с началом Алжирской войны (1954—1960), ситуация меняется. 1 октября 1956 года лидеры Фронта национального освобождения обращаются с письмом к великому раввину Алжира, в котором просят подтвердить приверженность алжирских евреев делу освобождения нации. В ответ в конце ноября 1956 года Алжирский еврейский комитет социальных исследований отвечает, что не является политической организацией и поэтому всякое принятие решения должно быть исключительно индивидуальным. При этом руководители Комитета призывают к мирному разрешению конфликта.

В ходе боевых действий многие евреи в войне встают на сторону Франции. При этом, большинство еврейского населения занимают позицию наблюдателей и просто надеются на то, что жестокая война прекратится. ФНО отвечает серией террористических актов. 12 декабря 1960 года происходит массовое убийство евреев в большой синагоге города Алжира, расположенной в сердце касбы. 11 сентября 1961 года парикмахер Х. Шукрун убит ударом ножа в спину на пути в синагогу. На улицах городов появляются надписи: «Смерть евреям!» Отношения мусульманской и иудейской общин оказываются накалены до предела.

На мирных переговорах в 1961 году между Францией и ФНО представители метрополии первоначально выдвигают предложение о том, чтобы после получения Алжиром независимости еврейская община осталась в новой независимой стране. Они полагают, что будучи местными уроженцами с одной стороны, и глубоко ассимилированными с Францией — с другой, евреи могли бы быть идеальными посредниками. Однако, ФНО отказывается даже рассматривать такую возможность, заявляя, что «в Алжире должен быть один народ на одной территории». 18 мая 1962 года стороны подписывают Эвианские соглашения о предоставлении Алжиру независимости. Согласно их тексту, французы, не желающие оставаться в Алжире, будут репатриированы, даже если они потомки иммигрантов из других европейских стран, например Испании, Италии или Мальты. Адмирал Луи Кан, в то время председатель Всемирного еврейского союза, добивается от президента де Голля, чтобы в число репатриантов были включены и евреи, так как они не представляют собой отдельную общину, но глубоко интегрированы в европейское общество.

Независимый Алжир

После подписания Эвианских соглашений в марте 1962 года, происходит массовая эмиграция из Алжира. Учитывая общий контекст арабо-израильского противостояния, евреи, ещё больше, чем французы, опасаются за свою безопасность. Если в конце французского правления в Алжире насчитывается около 150 000 евреев, то октябрю 1962 года их остаётся только 25 000, из которых 6000 — в столице. Как и большинство отъезжающих, они покидают родину в спешке, не имея почти никаких средств и могут выжить только благодаря «национальной солидарности». На первых порах, они ничем не выделяются из общей массы переселенцев, но понемногу они начинают организовываться в общины. Так, если в 1957 году в стране было 128 населённых пунктов, имеющих организованную еврейскую общину, то к 1966 году их становится 293. К 1971 году в Алжире остаются не более 1000 евреев. В 1975 году большая синагога Орана, как и все другие, превращена в мечеть. Так же, как и многочисленные христианские кладбища, иудейские кладбища подвергаются вандализму. К 1982 году в стране проживают около 200 евреев. После начала в 1990-х годах алжирской гражданской войны, последние из них покидают родину.

Отрывок, характеризующий Алжирские евреи

Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.