Дарьё, Даниэль

Даниэль Дарьё
Danielle Darrieux
Даниэль Дарьё в фильме «5 пальцев» (1951)
Дата рождения:	1 мая 1917(1917-05-01) (106 лет)
Место рождения:	Бордо, Франция
Профессия:	актриса, певица
Карьера:	1931 — наст. время
Награды:

Даниэ́ль Дарьё (фр. Danielle Darrieux, род. 1 мая 1917) — французская актриса и певица.

Биография

Одна из самых популярных актрис 30—60 годов XX века Даниэль Ивон Мари Антуанетт Дарьё родилась в Бордо, но выросла в Париже. Дочь военного доктора. Отец умер, когда Даниэль было всего 7 лет. Дарьё училась игре на виолончели и фортепиано в Парижской консерватории. В 14 лет сыграла первую роль в музыкальном фильме «Бал» (1931). В начале своей кинокарьеры Даниэль Дарьё часто играла роли озорных девчонок в фильмах с крупными актёрами довоенного французского кинематографа, такими, как Жан-Пьер Омон, Анри Гарат, Пьер Манган и особенно Альбер Прежан, с которым Дарьё снималась в нескольких фильмах: «Волга в пламени» (1933), «Кризис закончен» (1934), «Золото на улице» (1934), «Деде» (1934), «Контролёр плацкартного вагона» (1935), «Какая странная девчонка!» (1935), «Капризы» (1941).

В 1935 году Даниэль Дарьё вышла замуж за французского писателя, сценариста и режиссёра Анри Декуэна, с которым познакомилась за год до этого во время съёмок фильма «Золото на улице». Впоследствии Дарьё неоднократно снималась в комедиях и мелодрамах Декуэна, включая фильмы «Я люблю всех женщин» (1935), «Зелёное домино» (1935), «Злоупотребление доверием» (1937), «Возвращение на заре» (1938), «Мадемуазель, моя мать» (1938), «Биение сердца» (1939), «Любовь с первого взгляда» (1940), «Дело о ядах» (1955). В 1952 году Анри Декуэн поставил фильм «Правда о малютке Донж» по роману Жоржа Сименона, в котором Даниэль Дарьё впервые сыграла в паре со звездой французского кино Жаном Габеном. Роль в этом фильме стала заметной работой актрисы. Даниэль Дарьё говорила об Анри Декуэне:

«… У меня всегда была абсолютная уверенность в нём, и я повиновалась ему во всём. Без его руководства, таланта и поддержки, я, несомненно, осталась бы поющей девушкой в незначительных фильмах и, наверное, ушла бы из кинобизнеса достаточно быстро. Он убедил меня, что я могу играть большие драматические роли. Он даже убеждал меня работать там, где никто не предполагал, что я смогу, где сначала никто не рассматривал мою кандидатуру в числе других претенденток на роли. Он вселял в меня уверенность, когда я хотела сдаться и уйти. Это ему я обязана тем, кем я стала.».

В 1936 году режиссёр Анатоль Литвак пригласил актрису для участия в фильме «Майерлинг», где Даниэль Даррьё сыграла роль Марии Вечеры в паре с Шарлем Буайе, сыгравшем австрийского кронпринца Рудольфа. Фильм имел международный успех, после чего на актрису обратили внимание голливудские режиссёры. Режиссёр Анри Декуэн предложил ей попробовать свои силы в Голливуде. В 1938 году в сопровождении мужа актриса приехала в Голливуд, где подписала 7-летний контракт с «Universal» и сыграла свою первую крупную роль в голливудском фильме «Гнев Парижа». Её партнёром в этом фильме стал Дуглас Фэрбенкс.

В 1938 году режиссёр Морис Тоурнер поставил историческую мелодраму под названием «Катя» о любви княжны Екатерины Долгорукой и императора Александра II и пригласил на главную женскую роль Даниэль Дарьё. В 1947 году актриса снялась в экранизации пьесы Виктора Гюго «Рюи Блаз» режиссёра Пьера Бийона по сценарию Жана Кокто, где играла роль королевы Испании вместе с такими звёздами французского театра и кино, как Жан Марэ и Марсель Эрран.

После развода в 1941 году с Декуэном, с которым они сохраняли хорошие отношения на протяжении всей жизни вплоть до смерти Декуэна в 1969 году, Дарьё в 1942 году вышла замуж за доминиканского дипломата Порфирио Рубиросу, с которым развелась в 1947 году (погиб в автокатастрофе в 1965 году). В 1948 году Даниэль в третий раз вышла замуж за сценариста Джорджа Митсинкидеса, с которым прожила в браке вплоть до его смерти в 1991 году.

В начале 1950-х годов Даниэль Дарьё вновь вернулась в Голливуд, где появилась в картине «Богатые, молодые и красивые» (1951) и с успехом сыграла в остросюжетной драме «5 пальцев» (1951). Режиссёр Макс Офюльс пригласил Даниэль Дарьё для участия в нескольких своих фильмах, роли в которых стали одними из лучших в кинокарьере актрисы: в фильме «Карусель» (1950) Дарьё сыграла женщину из буржуазной среды, которая не удовлетворена мужем и любовником, в фильме «Наслаждение» (1952) она сыграла роль проститутки (в этом фильме Даниэль снова играла в паре Жаном Габеном), и, наконец, одну из лучших ролей — светскую даму, запутавшуюся в сети собственных страстей, в фильме «Мадам де…» (1953), начинающемся как лёгкая комедия и постепенно переходящем к тёмной драме, в котором Даниэль Дарьё играла вместе с Шарлем Буайе и Витторио Де Сикой.

В 1954 году Даниэль Дарьё воплотила образ мадам Луизы де Реналь в экранизации романа Стендаля «Красное и чёрное» в фильме режиссёра Клода Отан-Лара, где сыграла в паре с великим французским актёром театра и кино Жераром Филипом. За эту роль Даниэль Дарьё в 1955 году была удостоена приза за лучшую женскую роль — «L'Étoile de Cristal» — высшей национальной кинонаграды Франции (аналог современного «Сезара», пришедшего на смену с 1976 года). С этим режиссёром актриса уже сотрудничала в 1949 году в комедии «Займись Амелией!», сыграв главную роль, ставшую заметной работой в её кинокарьере. С Жераром Филипом Даниэль Дарьё ещё будет сниматься в 1957 году в фильме «Чужие жены» режиссёра Жюльена Дювивье, поставленном по роману Эмиля Золя «Накипь».

В фильме студии «United Artists» «Александр Великий» (1956) актриса воплотила образ Олимпиады, матери Александра Македонского, где Дарьё играла вместе с голливудскими звёздами Ричардом Бёртоном и Клер Блум. Этот фильм стал последним в голливудской карьере актрисы. В 1959 году заметной работой актрисы стала роль в драме «Мари-Октябрь» режиссёра Жюльена Дювивье, где Дарьё играла вместе с Бернаром Блие и Лино Вентурой. Даниэль Дарьё также снималась в фильмах таких режиссёров, как Марсель Л’Эрбье, Саша́ Гитри, Кристиан-Жак, Марк Аллегре, Анри Вернёй, Клод Шаброль, Жозе Дайан, и других. Среди популярных кинофильмов с участием Даниэль Дарьё такие фильмы, как «Первое свидание» (1941), «Любовник леди Чаттерлей» (1955), «Львы на свободе» (1961), «Дьявол и десять заповедей» (1962), «Ландрю» (1963), «Девушки из Рошфора» (1967), «Комната в городе» (1982), «Место преступления» (1986), «Опасные связи» (2003), «Свадебный торт» (2010), и другие.

В 2001 году актриса появилась в роли бабушки в сатирической чёрной комедии Франсуа Озона «8 женщин», которая принесла ей «Серебряного медведя» на Берлинском кинофестивале и Премию Европейской киноакадемии в номинации «Лучшая актриса», наряду с другими главными героинями картины. Даниэль Дарьё трижды была признана лучшей актрисой Франции: в 1955, 1957 и 1958 годах. В 1985 году за свой вклад в кинематограф Даниэль Дарьё была удостоена почётной премии «Сезар».

Кроме съёмок в кино, Даниэль Дарьё много гастролировала с величайшими актёрами того времени Жаном Габеном, Жаном Марэ, Бурвилем, Фернанделем, Луи де Фюнесом, Жаном-Клодом Бриали, Мишелем Пикколи, Жанной Моро, Мишель Морган. Помимо работы в кино и театре, Даниэль Дарьё записала 20 музыкальных альбомов в качестве певицы, среди которых французская версия «Подмосковных вечеров».

В 1963 году в парижском театре «Шатле» Даниэль Дарьё выступила в главной роли в спектакле «Лиловое платье Валентины», поставленном по роману Франсуазы Саган. В 60—70 годы Дарьё много пела и выступала с концертами, а также снималась в телефильмах и телесериалах. В 1970 году Дарьё сменила Кэтрин Хепбёрн в бродвейском мюзикле «Коко», основанном на биографии Коко Шанель, но пьеса, поставленная специально ради Хепбёрн, довольно быстро исчезла с подмостков.

За свою долгую кинокарьеру Даниэль Дарьё снялась более чем в 140 кинофильмах. Её восьмидесятилетняя кинокарьера является одной из самых длинных в истории кинематографа. В настоящее время Даниэль Дарьё является одной из последних ныне живущих легендарных актрис в мире кино. Актриса до сих пор ведёт активный образ жизни, продолжает творческую деятельность и снимается в кино: например, в 2012 году снялась в кинофильме «Ещё один круассан».

За свою карьеру Даниэль Дарьё удостоена высоких званий: Кавалер ордена Почётного легиона, Офицер ордена Искусств и литературы.

Награды и номинации

• Кавалер ордена Почётного легиона
• Офицер ордена Искусств и литературы
• 1955, 1957, 1958 — звание лучшей актрисы французского кино
• 1955 — Приз за лучшую женскую роль в фильме «Красное и чёрное» — «L'Étoile de Cristal» — высшая национальная кинонаграда Франции, аналог современного «Сезара», пришедшего на смену с 1976 года
• 1983 — номинация на Премию «Сезар» за лучшую женскую роль второго плана в фильме «Комната в городе»
• 1985 — Почётный «Сезар» за вклад в кинематограф
• 1987 — номинация на Премию «Сезар» за лучшую женскую роль второго плана в фильме «Место преступления»
• 1997 — Мольер Почётного легиона (Премия имени Мольера, национальная театральная премия Франции) за вклад в искусство
• 2002 — «Серебряный медведь» Берлинского МКФ, Премия Европейской киноакадемии за роль в фильме «8 женщин»
• 2002 — номинация на Премию «Сезар» за лучшую женскую роль второго плана в фильме «8 женщин»
• 2002 — номинация на премию Chlotrudis общества независимого кино за роль в фильме «8 женщин»
• 2002 — номинация на премию Интернет-общества кинокритиков за роль в фильме «8 женщин»
• 2003 — Премия имени Мольера (национальная театральная премия Франции) в категории «Лучшая актриса» за роль в театральном спектакле «Оскар и Розовая дама»
• 2010 — Globe de cristal d’honneur — Почётный «Хрустальный глобус» за вклад в искусство

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Даниэль Дарьё
• Даниэль Дарьё (англ.) на сайте Internet Movie Database

Отрывок, характеризующий Дарьё, Даниэль

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.