Нападение на Мерс-эль-Кебир

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Нападение на Мерс-эль-Кебир
Основной конфликт: Операция «Катапульта» (Вторая мировая война)

Линкор «Страсбург» под огнём британских линкоров
Дата

3—6 июля 1940 года

Место

Мерс-эль-Кебир

Итог

Великобритании удалось уничтожить или временно нейтрализовать некоторые французские корабли

Противники
Великобритания Франция
Командующие
Адмирал Джеймс Сомервилл Адмирал Марсель-Бруно Жансуль
Силы сторон
1 линейный крейсер
2 линкора
1 авианосец
2 лёгких крейсера
11 эсминцев 		4 линкора[прим. 1]
1 гидроавианосец
6 лидеров[прим. 2]
Потери
2 человека
6 самолётов 		1297 человек погибли
1 линкор потоплен
2 линкора сильно повреждены
1 лидер сильно повреждён

Нападение на Мерс-эль-Кебир (фр. Bataille de Mers el-Kébir, англ. Attack on Mers-el-Kébir) — атака соединением Королевского флота Великобритании французского флота на его базе Мерс-эль-Кебир во Французском Алжире, осуществлённая 3 июля 1940 года. Нападение было частью операции «Катапульта», проведённой после перемирия Франции и Германии с целью недопущения попадания кораблей французского флота под контроль Германии.

В акватории недостроенной базы Мерс-эль-Кебир стояли основные силы французского Атлантического флота под командованием адмирала Жансуля: два новых линкора типа «Дюнкерк», два старых линкора типа «Бретань» и шесть лидеров. Неподалёку в Оране находилось большое количество эсминцев, сторожевых кораблей и подводных лодок. Подступы к Мерс-эль-Кебиру прикрывали батареи береговой обороны, а на близлежащих аэродромах были размещены 42 самолёта. Французские корабли находились в процессе демобилизации, а взлёт самолётов был запрещён условиями перемирия с Германией.

С британской стороны в операции участвовало соединение «H» под командованием адмирала Сомервилла: линейный крейсер «Худ», два старых линкора, авианосец «Арк Ройял», 2 лёгких крейсера и 11 эсминцев.

3 июля британцы передали Жансулю ультиматум, требовавший перевести корабли в порты Британии или США либо затопить их. В противном случае французскому флоту угрожало уничтожение. Переговоры длились весь день, однако закончились провалом. Британские корабли открыли огонь по неподвижно стоявшим французским кораблям. После начала атаки корабли попытались покинуть гавань, однако это удалось не всем: французский линкор «Бретань» взорвался и затонул, а линкоры «Прованс» и новейший «Дюнкерк» получили сильные повреждения и были вынуждены приткнуться к берегу. Сильные повреждения получил также и лидер «Могадор». Новейшему линкору «Страсбург» удалось сняться с якоря и уйти вместе с остальными лидерами в Тулон.

Французы заявили о том, что «Дюнкерк» мог быть введён в строй в течение нескольких дней. Ответом стало повторное нападение соединения «H» на французскую базу. В этот раз атака была произведена британскими торпедоносцами с авианосца «Арк Ройал». В результате атаки «Дюнкерк» получил тяжёлые повреждения и выбыл из строя на много месяцев. За два дня французы потеряли погибшими 1297 человек. Потери британцев составили 6 самолётов и 2 лётчика.





Предшествующие события

Основная статья: Операция «Катапульта»

Провал Дюнкеркской операции и неспособность французских войск организовать оборону стали предвестниками капитуляции Франции. Британские власти, терявшие союзника на континенте, занялись организацией обороны Британских островов. Одним из важных факторов, влиявших на будущее положение Великобритании, была дальнейшая судьба французского флота. Британцы не могли допустить попадания французских кораблей в руки противника. Во время встречи в Бордо, 18 июня 1940 года, главнокомандующий французским флотом адмирал Дарлан заверил Первого морского лорда сэра Дадли Паунда в том, что французы предпримут все необходимые меры для того, чтобы корабли остались французскими, либо были затоплены, либо перешли в порты Британии или США[1].

Одним из условий франко-германского перемирия было прекращение флотом использования зашифрованных сообщений. Дарлан воспользовался временем, остававшимся до вступления в силу перемирия, разослав флоту зашифрованные сообщения с последними распоряжениями о дальнейшей судьбе. 22 июня 1940 года, во время обсуждения условий германо-французского перемирия, адмирал распорядился организовать на каждом корабле секретную партию, в задачу которой входили разрушение вооружения и затопление корабля в случае любой попытки немцев в нарушение договорённостей использовать корабли в собственных целях[2]. В одном из последних сообщений от 24 июня Дарлан так прояснял свою позицию:

  • 1) демобилизованные военные корабли остаются под французским флагом, с французскими экипажами и должны находиться во французских неоккупированных портах;
  • 2) должны быть приняты секретные меры по организации саботажа с целью предотвратить попытки любых иностранцев использовать французские корабли;
  • 3) если будет подписан текст франко-германского соглашения, противоречащий первому пункту, без приказа корабли должны следовать в США или затопиться[3].

После капитуляции Франции британский флот всё ещё имел преимущество над объединёнными морскими силами Германии и Италии, однако оно могло исчезнуть в случае попадания в руки противника современных французских кораблей. Восьмая статья франко-германского соглашения о перемирии и аналогичная двенадцатая статья франко-итальянского соглашения оговаривали, что французские корабли должны были быть разоружены под контролем стран Оси в портах довоенной приписки. Таким образом, современные французские линкоры должны были прибыть в Брест, занятый германскими войсками[4]. Французы провели переговоры с германской и итальянской сторонами о том, чтобы демобилизация проводилась в неоккупированных портах Франции — Тулоне и африканских портах. Итальянцы приняли это условие 29 июня, затем оно было принято и немецкой стороной. Информация об этих договорённостях не была своевременно получена британским Адмиралтейством ввиду затруднённого сообщения с военно-морским министерством Франции[5].

Ещё одним поводом для осложнений было то, что во французском языке слово «контроль» применялось в значении «наблюдение», а в английском — «управление»[6]. Британское правительство предполагало, что у Германии будет возможность захватить французские корабли, и поэтому было принято решение провести операцию по нейтрализации французского флота, которая получила кодовое название «Катапульта»[7][8]. Захват французских кораблей, находившихся в портах Великобритании и Александрии, возможно было провести скрытно с берега с помощью абордажных партий. Однако во французских портах этот способ был невозможен, и нейтрализация французских кораблей потребовала бы проведения переговоров или применения силы. Наиболее сложной представлялась операция по нейтрализации сильного французского соединения на базе Мерс-эль-Кебир[9][10]. Для этой цели было выделено британское соединение «H», базировавшееся на Гибралтаре.

Так как немцы и итальянцы согласились с тем, чтобы французские корабли разоружались в не захваченных французских портах, французские корабли уже не планировали переход в Британию и начали подготовку к демобилизации[11]. Тем временем британские официальные лица провели ряд встреч с руководителями французских африканских департаментов и командующими расположенных там воинских подразделений с предложением отказаться подчиняться правительству Виши, перейти на сторону Великобритании и продолжить борьбу с врагом[12]. 24 июня 1940 года начальник морской станции в Гибралтаре британский адмирал сэр Дадли Норт встретился с адмиралом Жансулем в Мерс-эль-Кебире на борту «Дюнкерка». В ответ на предложение Норта Жансуль сообщил, что будет подчиняться приказам французского правительства и адмирала Дарлана в частности, после чего отверг любые предположения о том, что французские корабли могут перейти под британское командование. Вместе с тем француз заверил британского адмирала, что ни один корабль ни в коем случае не попадёт в руки врага, если тот решится осуществить такую попытку. 26 июня вернувшийся в Гибралтар Норт получил от британского Адмиралтейства следующее сообщение:
Считаете ли Вы, что французский флот, находящийся в Оране, может подчиниться нам, если британские корабли появятся перед портом с таким предложением?

— Гаррос, стр. 25

На это Норт, исходя из беседы с Жансулем, дал отрицательный ответ[13][14].

Оперативное соединение H

Основная статья: Соединение H

Западное Средиземноморье было зоной ответственности французского флота, поэтому после капитуляции Франции Великобритании необходимо было закрыть появившуюся брешь в обороне. Было принято решение создать в Гибралтаре соединение «H». Благодаря удобному расположению Гибралтара базирующееся в нём соединение могло в кратчайшие сроки достичь середины Средиземного моря, прикрывать маршруты конвоев из Фритауна, а при необходимости оказать помощь Флоту Метрополии в северной части Атлантического океана. В Западном Средиземноморье, кроме противодействия флоту Италии, у соединения была ещё одна сложная задача. Необходимо было помешать странам Оси захватить французские корабли, находящиеся в африканских портах[15]. При выборе командующего соединением руководствовались двумя соображениями: 1) для возможности ведения переговоров он должен был иметь ранг не ниже ранга французского адмирала Жансуля; 2) в случае необходимости ему должно было хватить решимости применить силу к бывшим союзникам. После рассмотрения кандидатур на пост командующего соединением «Н» был назначен вице-адмирал Джеймс Сомервилл, отозванный из отставки[16].

Основу соединения «Н» составили линейный крейсер «Худ», только что вышедший из ремонта, и авианосец «Арк Ройал». 18 июня «Худ» и «Арк Ройал», сопровождаемые 8-й флотилией эсминцев, вышли с Британских островов в Гибралтар, куда прибыли 23 июня 1940 года[17]. 28 июня 1940 года адмирал Сомервилл вышел на крейсере «Аретьюза» из Плимута в Гибралтар с грузом магнитных мин на борту[16]. 30 июня Сомервилл поднял флаг на линейном крейсере «Худ». Формирование соединения Н было закончено. В него, кроме «Худа» и «Арк Ройала», вошли старые линкоры «Вэлиэнт» и «Резолюшен», лёгкие крейсера «Аретьюза» и «Энтерпрайз» и одиннадцать эсминцев[17]. Помимо надводных кораблей соединению временно были приданы подводные лодки «Протеус» и «Пандора»[14].

1 июля 1940 года Сомервилл получил приказ быть готовым провести операцию «Катапульта» 3 июля. Жансулю должны были быть переданы четыре предложения: продолжить войну на стороне англичан, репатриироваться в британском порту, разоружить корабли под наблюдением англичан, затопить свои корабли. Адмирал Сомервилл направил длинное послание в Адмиралтейство, в котором убеждал не применять силу, так как это приведёт к тому, что бывшие союзники станут врагами. В ответном послании Адмиралтейство ответило, что Сомервиллу поручена трудная и неприятная миссия, однако, если французы не согласятся на озвученные условия, он должен будет уничтожить французские корабли. Единственным послаблением стало добавление к вышеописанным предложениям варианта, по которому французы могли уйти на Антильские острова для последующей демилитаризации и перехода под контроль США. Соединение «H» вышло из Гибралтара в 16:00 2 июля[14].

Силы сторон

Великобритания

В операции «Катапульта» 3—4 июля 1940 года в состав соединения «H» адмирала Сомервилла входили линейный крейсер «Худ», линкоры «Резолюшен» и «Вэлиант», авианосец «Арк Ройял», лёгкие крейсера «Аретьюза», «Энтерпрайз» и 11 эсминцев[18].

Франция

Французская атлантическая эскадра была распределена между тремя портами — Мерс-эль-Кебиром, Ораном и Алжиром. На недостроенной базе Мерс-эль-Кебир находились линкоры «Дюнкерк», «Страсбург», «Прованс», «Бретань», шесть лидеров — «Вольта», «Могадор», «Тигр», «Линкс», «Керсен», «Террибль» и гидроавианосец «Коммандан Тест». База была прикрыта береговыми батареями[30] калибром от 75 до 240 мм[31].

В Мерс-эль-Кебире линкоры располагались у причальной стенки не самым выгодным способом. Они стояли во внутренней гавани на расстоянии 120 метров друг от друга, в 60 метра от внешнего мола, кормой к нему. Таким образом, новые линкоры «Дюнкерк» и «Страсбург» не могли вести огонь главным калибром в сторону моря из-за того, что обе башни находились в носовой части. Один из лидеров — «Керсен» — был в небоеготовом состоянии, занимаясь ремонтом машин[32].

Также в Мерс-эль-Кебире находился ряд вспомогательных кораблей — корабли береговой охраны «Лилиа» (A.D.275), «Надаль» (V.P.77), «Сэ нэ-па-вотр-аффэр» (V.P.84), лихтер «Пюиссант», буксиры «Эстерель», «Керуан», «Арман», «Кольгрен», «Котантэн», «Фрондёр», танкеры «Фреш», «Торран»[31].

В Оране, в нескольких милях на восток, располагались эсминцы «Борделе», «Тромб», «Трамонтан», «Торнад», «Тифон», «Брестуа», «Булонэ», «Каск», «Корсар», миноносец «Пурсюивант», колониальные авизо (сторожевые корабли) «Риго де Жануйи», «Грандьер», «Шамуа», «Энпетюоз», «Батайоз», «Кюрьёз» (неисправный), сторожевики «Ажаксьенн» (Р.136), «Тулоннез» (Р.138), «Сетуаз» (Р.139), «Тер-Нёв» (Р.18), «Мариго» (P.1), тральщики «Анжель Б» (A.D.73), «Рэймон» (A.D.277), подводные лодки «Диан», «Данаэ», «Эридис», «Ариан», «Псише» и «Ореад»[31].

Базовая авиация в Ла-Сенья и Сен-Дени-Дю-Сиг насчитывала приблизительно 50 истребителей M.S.406 и «Хок-75» и ещё 50 неисправных самолётов[31]. По другим данным, исправными были только 42 истребителя[30].

В Алжире находились 3-я и 4-я дивизии крейсеров, 8-й и 10-й дивизионы контр-миноносцев: лёгкие крейсера «Марсейез», «Ла Галиссоньер», «Жан де Вьен», «Жорж Лейе», «Глуар», «Монткальм»[прим. 3], лидеры «Эндомтабль», «Малэн», «Фантаск» и «Одасье»[14].

Сражение

Переговоры

Ещё в Гибралтаре для переговоров с Жансулем был выбран командир «Арк Ройала» кэптен Холланд, ранее служивший военно-морским атташе в Париже и в совершенстве говоривший по-французски. Холланд, бывший обаятельным человеком, завёл множество знакомств и дружеских связей среди французских офицеров. Эсминец «Фоксхаунд» с Холландом на борту отделился от британского соединения в 2:00 GMT[прим. 4] 3 июля. В 4:45 «Фоксхаунд» достиг мыса Фалькон и в 5:15 семафором просигналил с рейда Мерс-эль-Кебира:
«Фоксхаунд» адмиралу Жансулю. Британское адмиралтейство направляет кэптена Холланда для переговоров с Вами. Пожалуйста, разрешите прибыть[31].

Холланд не сообщил заранее о своём прибытии — Сомервилл опасался, что французы могут подготовиться к уходу или успеть уйти из Мерс-эль-Кебира. Наблюдатели доложили Жансулю, что на горизонте обнаружено сильное британское соединение в составе трёх линкоров и авианосца, крейсировавшее в 8 милях от Орана. Жансуль, предполагая, что Холланд, скорее всего, прибыл с ультиматумом, отказал ему в аудиенции, но отправил навстречу своего флаг-офицера Бернара Дюфея, хорошо говорившего по-английски и лично знакомого с Холландом. Дюфею было запрещено брать у Холланда какие-либо документы[39].

В 7:05, не дождавшись ответа французов, с «Фоксхаунда» передали на «Дюнкерк»[39]:
Адмиралу Жансулю. Британское Адмиралтейство посылает кэптена Холланда для переговоров с вами. Флот Его Величества надеется, что мои предложения позволят Национальному флоту Франции, доблестному и славному, стать на нашу сторону. В этом случае ваши корабли останутся в ваших руках, никому не придётся беспокоиться о своём будущем. Британский флот, стоящий в море перед Ораном, радушно вас встретит.

В 7:15 Дюфей прибыл на борт «Фоксхаунда». Холланд настаивал на передаче документов и хотел дать разъяснения на словах Жансулю или в крайнем случае начальнику его штаба. Дюфей в 7:45 вернулся на борт «Дюнкерка» с отчётом адмиралу Жансулю[39]. Положение Жансуля осложнялось тем, что французское адмиралтейство в тот день переезжало из Бордо в Виши с промежуточной остановкой в Нераке и связь с ним была потеряна[40][41]. Поэтому фактически Жансулю нужно было принимать решение самостоятельно[39].

С борта «Дюнкерка» был передан сигнал, что Жансуль отказывается принять Холланда и «Фоксхаунду» следует немедленно удалиться. Холланд, не желая обострять обстановку, отправил эсминец в море, а сам на катере с двумя друзьями отправился к «Дюнкерку». Навстречу ему срочно на катере вышел Дюфей. Они встретились на бочке, стоявшей в 200 метрах внутри противолодочного заграждения. Холланд передал Дюфею пакет для адмирала. Тот отбыл на «Дюнкерк», а Холланд стал ждать ответа. В 8:45 Дюфей поднялся на борт «Дюнкерка». В пакете находился фактически британский ультиматум. Французским кораблям было предложено на выбор[42]:

  • 1) выйти в море и присоединиться к британскому флоту для продолжения борьбы с Германией и Италией;
  • 2) выйти в море с уменьшенными экипажами для прохождения в британские порты, где французские моряки будут репатриированы;
  • 3) выйти под английским эскортом с уменьшенными экипажами во французские порты в Вест-Индии или в порты США, где корабли будут разоружены, а экипажи репатриированы;
  • 4) затопить корабли в течение 6 часов;
  • 5) в противном случае им придётся сражаться с британцами.

Первый и второй пункты противоречили условиям перемирия и приказам французского командования, поэтому были отброшены Жансулем сразу. Третий пункт практически ничем не отличался от первых двух, потому что также нарушал условия перемирия. В недавних приказах Дарлана такой вариант рассматривался, но только в качестве ответа на попытку захвата кораблей немцами. К тому же утром 3 июля прибыло немецкое требование о возврате всех кораблей из Англии в порты Франции под угрозой пересмотра условий перемирия. Поэтому всерьёз он Жансулем не рассматривался, и в сообщении французскому адмиралтейству об ультиматуме он даже не упомянул этот вариант[42].

В 9:00 Дюфей передал Холланду ответ Жансуля: «Обещание, данное Норту, остаётся в силе. Французские корабли ни в коем случае не достанутся немцам или итальянцам в целом виде. В случае же применения силы французы будут сражаться». В 10:00 начальник штаба французской эскадры капитан 1 ранга Данбе передал Холланду послание, которое подтверждало ответ ранее, переданный Дюфеем. В нём также Жансуль предупреждал, что в случае применения силы весь французский флот окажется в состоянии войны с Великобританией[43].

Холланд доложил Сомервиллу о провале переговоров. В 10:50 с «Фоксхаунда» передали заявление Сомервилла: «С сожалением информирую Вас, что в соответствии с имеющимся у меня приказом, я не позволю Вам покинуть порт, если предложения Правительства Его Величества не будут приняты»[44]. В 12:07 в воздух были подняты пять «Суордфишей» с подвешенными магнитными минами[45][прим. 5]; прикрытие торпедоносцев осуществляли шесть истребителей «Скьюа». Самолёты не встретили сопротивления и около 12:30 сбросили мины на фарватере у выхода из сетевого заграждения[46][42]. Около 13:10 Сомервилл сообщил Жансулю, что в случае отказа он откроет огонь в 14:00. В ответ Жансуль в 13:15 передал на «Фоксхаунд», что не намерен выходить в море и ждёт ответа французского правительства на сообщение об ультиматуме. В 13:30 Жансуль дополнительно передал, что готов принять британского посланника для переговоров[44]. Британские самолёты-наблюдатели, кружившие над заливом, доложили, что из Орана в сторону Мерс-эль-Кебира выдвигается эсминец. Поэтому в 14:25 с «Арк Ройала» был подняты два «Суордфиша» 820-й эскадрильи с бортовыми номерами 4K и 4M. Около 14:45 они сбросили две магнитных мины на выходе из гавани Орана[45].

Холланд поднялся на борт «Дюнкерка» в 15:00. Во время переговоров Жансуль сообщил Холланду о содержании телеграммы Дарлана от 24 июля и объяснил, что французский флот должен подчиниться условиям перемирия и имеет приказы уходить на Мартинику или США в случае попытки захвата противником. Также сообщил о том, что 2 июля французские корабли начали демилитаризацию. Информация об этом была передана Сомервиллу в 16:20[44]. Переговоры не привели к выработке окончательного решения. Жансуль предложил Холланду попытаться выработать временное «джентльменское соглашение». Британские корабли не должны принимать никаких враждебных действий, а французские корабли не будут пытаться выйти из Мер-эль-Кебира. Для выработки окончательного решения нужно было время, и в 16:20 Холланд отправился к Сомервиллу сообщить о ходе переговоров и для обсуждения дальнейших действий[40][44].

Однако времени не осталось. Послание Жансуля в 7:56 было принято заместителем Дарлана адмиралом Ле Люком, находившимся в Нераке. Ле Люк связался с Дарланом через его адъютанта в Клермон-Терране. По согласованию с Дарланом[47] Ле Люк от своего имени около 12:00 приказал сняться с якоря крейсерским эскадрам в Тулоне и Алжире[40] и собраться в Оране в полной боевой готовности. Жансулю в 13:05 Ле Люком было дано распоряжение при необходимости ответить силой на силу, применив в том числе подводные лодки и авиацию, о чём была предупреждена немецкая комиссия по перемирию[прим. 6][48]. Британское Адмиралтейство, и без того находившееся в нервозном состоянии, перехватило эти сообщения, после чего радировало Сомервиллу:
Делайте дело быстро, или вам придётся иметь дело с <французскими> подкреплениями[40].
В 16:15, когда Холланд ещё только собирался отправляться с «Дюнкерка», Сомервилл передал Жансулю:
Если предложения не будут приняты в 17:30[прим. 7] по британскому летнему времени, я буду вынужден потопить ваши корабли.

Холланд покинул «Дюнкерк» в 16:35. Дюфей проводил Холланда и вернулся на «Дюнкерк» в 16:50[47]. К этому времени французские корабли находились в готовности к бою. Пары были разведены ещё в 09:00[49]. В 16:50 в воздух поднялись три самолёта-разведчика, а истребители на аэродромах Сен-дени-Дю-Сиг и Релизан были подготовлены к вылету. Линкоры подняли один из двух якорей и оставили только один швартов, которым были прикреплены к молу. Лидеры получили приказ сниматься с якорей.

В 16:27 на французских кораблях ударили в колокола громкого боя. В 16:45 Жансуль определил порядок выхода линкоров в море: первым выходил «Страсбург», за ним «Дюнкерк», «Прованс» и «Бретань». Лидеры, получившие приказ сниматься с якорей в 16:40, должны были выходить самостоятельно по готовности[46].

Начало боя

В 16:30 соединение «Н» легло на боевой курс 100° на скорости в 20 узлов. Первым шёл «Худ», за ним в кильватерной колонне «Резолюшен», «Вэлиант», «Аретьюза» и «Энтерпрайз». Впереди линкоров параллельным курсом чуть дальше от берега шли эсминцы «Фолькнор», «Фоксхаунд» и «Форестер». В арьергарде шли эсминцы «Кеппел», «Видетт» и «Эктив». В 16:54 поступил приказ об открытии огня. На этот момент дистанция до французских кораблей составляла порядка 90 кабельтовых (16 600 м), а британское соединение шло тем же курсом 100° на скорости 17 узлов[прим. 8]. Британские корабли выбрали для стрельбы направление с северо-запада. Такой выбор был обусловлен двумя обстоятельствами. Во-первых, снижался риск нанести потери гражданскому населению. Во-вторых, силуэты французских кораблей перекрывали друг друга, мешая собственной стрельбе, и представляли для британцев отличную цель, так как перелёты англичан приводили к поражению целей, расположенных сзади. Кроме того, в начале боя французские корабли были неподвижны и тем самым представляли собой лёгкую мишень. Управление стрельбой британских кораблей велось согласно данным командно-дальномерных постов и самолётов-корректировщиков[50]. В 16:54 «Вэлиэнт» дал первый залп, за ним в 16:55 открыл огонь «Худ». Британские корабли стреляли в основном полузалпами — по четыре снаряда в залпе. Целью «Худа» был «Дюнкерк». Первый залп был точным по дальности, но лёг восточнее от французских линкоров, за молом. Второй попал в мол и причалы, осыпав французские корабли градом камней[51].

Первым среди французов через 1,5 минуты открыл огонь «Прованс», которому пришлось стрелять между мачтами «Дюнкерка»[52]. «Страсбург» начал своё движение сразу же после первого британского залпа. Британские корабли от него закрывал «Прованс», поэтому «Страсбург» открыл огонь не сразу. Не успел он отойти, как приблизительно в 17:00 на место его стоянки легли снаряды третьего британского залпа[46]. Остальным французским кораблям повезло меньше. Французские корабли могли выходить в море только поочерёдно один за другим, поэтому остальные корабли ожидали своей очереди[53] В это же время, около 17:00, третий залп с британского «Резолюшен» накрыл «Бретань»[54]. 381-мм снаряд пробил броню правого борта в кормовой части и вызвал пожар и взрыв в кормовых артиллерийских погребах главного калибра. Второй снаряд взорвался в кормовом машинном отделении. Над старым линкором поднялся столб пламени и дыма, вся его кормовая часть была охвачена огнём[55].

Повреждение «Дюнкерка»

«Дюнкерк» получил четыре попадания 381-мм снарядами в то время, когда выходил на фарватер на скорости 12 узлов[56]. Линкор успел дать несколько залпов перед тем, как получил первое попадание.

Первый снаряд

Первый 381-мм снаряд попал в башню главного калибра № 2. Башня была повёрнута в сторону британских кораблей под углом порядка 100° от диаметральный плоскости на правый борт. Снаряд упал под углом порядка 20° на наклонную часть крыши башни над орудием № 8, продавил плиту и без разрыва рикошетом ушёл дальше. Основная его часть была найдена в 2000 м от корабля в 150 м над деревней Сан-Клотильд[57]. Предположительно один из осколков этого снаряда поразил пост управления огнём на фок-мачте «Прованса» и смертельно ранил старшего артиллерийского офицера[58]. В цементированной плите на крыше башни образовалась вмятина сверху, а снизу был вырван кусок брони серповидной формы максимальной толщиной 100—120 мм[прим. 9]. Осколки брони поразили орудие № 8 — пробили цилиндр накатника и попали в зарядный лоток[57].

В момент попадания осколков орудие находилось в процессе заряжания и на его лотке лежали две первые части порохового заряда[прим. 10]. Заряды воспламенились, и в огне погибла прислуга правой полубашни. Лёгкие повреждения получил также персонал, находившийся в командном отсеке башни. Левая полубашня и перегрузочное отделение повреждений не получили — сработали бронепереборка между полубашнями и противопожарные заслонки в системе подачи. Пожар не вызвал значительных разрушений оборудования. Система подачи работала для всех четырёх орудий. Система горизонтальной наводки осталась исправной. Система вертикальной наводки для орудий № 5 и 6 повреждена не была. Для орудия № 7 вертикальная наводка могла осуществляться после расцепления с орудием № 8[прим. 11]. Поэтому огонь из орудий № 5 и 6 мог продолжаться, а после восстановления электрозапала могло возобновить огонь и орудие № 7[59].

Второй снаряд

Второй снаряд ударил в незабронированную часть палубы в корме. Пройдя без разрыва через ангар гидросамолётов и каюты старшин, он вышел в 2,5 метра ниже ватерлинии[60]. По ходу движения снаряд перебил электрокабели крана для подъёма гидросамолётов[60] и кабели, идущие к рулевому приводу. В результате линкору пришлось перейти на управление с помощью четырёхсильного резервного двигателя «Рено»[59]. Был затоплен ряд отсеков в кормовой части, в том числе топливная цистерна левого борта[60]. Гидросамолёт перед боем был снят, авиатопливо слито, поэтому два первых попадания мало сказались на боеготовности «Дюнкерка», в отличие от двух следующих[59].

Третий и четвёртый снаряды

Около 17:00 «Дюнкерк» получил одновременное попадание ещё двух 381-мм снарядов. Третий снаряд попал в главный броневой пояс правого борта в район отсека J (машинное отделение № 1) — в 1,2 м от переборки между отсеками J и K и на 0,4 м ниже верхнего края пояса. Он пробил 225-мм пояс и прошёл сквозь перегрузочное отделение 130-мм спарки. На своём пути он снёс часть подачной трубы и вызвал пожар находившихся в отделении зарядов и снарядов — взорвалось как минимум два 130-мм снаряда. Далее снаряд прошёл через 20-мм противоосколочную перегородку и разорвался в отсеке медицинского склада[59]. Осколками снаряда и взрывом были разрушены несколько продольных переборок и вентиляционный канал. Также была разрушена 20-мм переборка между медицинским отсеком и отсеком воздухоохладительной установки машинного отделения № 1. При отсутствии вентиляции дым от пожаров и продукты горения 130-мм зарядов проникли в машинное отделение и отравили воздух, сделав машинное отделение непригодным для нахождения в нём людей. Положение осложнялось тем, что персонал нельзя были эвакуировать через задраенные броневые двери в переборках. Только дюжине человек удалось выбраться по лестнице в начале отсека, до того как люк, ведущий к ней, был заклинен металлическими осколками[59].

Взрывы 130-мм снарядов в системе подачи привели также к сильному пожару в туннеле с кабелями и вывели их из строя. Сразу же после получения информации о пожаре в перегрузочном отделении 130-мм башни № 3 правого борта её погреба в отсеке Н были затоплены, а через час после получения информации о дыме, проникшем в систему подачи башни № 4 (130-мм спарка левого борта), был затоплен и её погреб[59].

Четвёртый снаряд ударил в главный броневой пояс в начале отсека L — в 0,3 м от водонепроницаемой перегородки между отсеками K (котельное отделение № 2) и L (котельное отделение № 3), на 2,5 метра ниже верхнего края пояса, над самым урезом воды. Траектория снаряда шла под углом таким образом, что он попал из отсека L в отсек K. Снаряд пробил 225-мм пояс и скос броневой палубы толщиной 40 мм, затем прошёл через почти полную топливную цистерну отсека K (1 метр ниже максимальной отметки), пробил 30-мм противоторпедную переборку, разорвал электрокабели в тоннеле и проник в отсек котельного отделения № 2. Здесь он разорвал паровой коллектор № 1, который соединял котел № 21[прим. 12] с носовой машинной группой (котельное отделение № 1 и машинное отделение № 1), и повредил коллектор перегретого пара № 2 и выпускной коллектор вспомогательных механизмов. Далее снаряд попал в верхнюю часть котла № 21 и отразился от стенок верхнего паро-водяного барабана (коллектора). Основная часть осколков снаряда общей массой порядка 350—400 кг пробила стенку котла и вылетела обратно в отсек[61].

В результате котельное отделение № 2 заполнилось нефтью и паром из котлов № 11, 12 и 21 через дыру в котле № 21 и коллектор № 1. Чуть медленнее, но давление пара было сброшено и на котлах № 22, 31 и 32 через коллектор № 2, что попытались компенсировать путём повышения температуры в котлах № 31 и 32. Продукты взрыва и горячий пар быстро заполнили котельное отделение № 2, убив большую часть находившихся в нём людей. Скачок давления вызвал разрушение дымоходов обоих котлов и повредил гидравлическую систему запирания броневых дверей между отсеками, что значительно осложнило эвакуацию выживших. Горячий пар нагрел переборку между КО№ 2 и КО№ 3, а отсутствие вентиляции привело к тому, что воздух в КО№ 3 стал непригодным для дыхания, и позже командир корабля приказал эвакуировать из него весь персонал[62].

Последствия

В результате этих четырёх попаданий продолжали действовать только котельное отделение № 3 и машинное отделение № 2, приводившее во вращение внутренние валы. Поэтому даже теоретически скорость «Дюнкерка» не могла превысить 26 узлов[63]. Из-за повреждения электропроводки была полностью прекращена подача энергию в корму, вышла из строя сеть правого борта, а кормовые 130-мм башни остались без энергии. Управление рулём осуществлялось с помощью вспомогательного двигателя. Из-за потери одной из основных подстанций были включены носовые резервные дизель-генераторы. Директоры 330-мм и 130-мм орудий вышли из строя из-за потери электроэнергии. Башня главного калибра № 1 продолжала вести огонь по «Худу», башня № 2 молчала, потому что электроэнергия на неё не поступала[63].

Выходить в море в таком состоянии корабль не мог, поэтому в 17:10 поступил приказ адмирала Жансуля прекратить огонь и встать на якорь напротив деревни Сан-Андре, под защитой берега и форта Сантон[63]. В 17:13 линкор бросил якорь на 15-метровой глубине[63].

Кульминация боя

Лидер «Могадор», начавший движение раньше всех, первым подошёл к проходу в боновом заграждении и находился неподалёку, ожидая, пока буксир расширит проход. В это время с лидера заметили на расстоянии 15 000 м английский эсминец «Рестлер», стороживший выход из гавани. «Могадор» дал по эсминцу залп из 138-мм орудий, однако в этот момент, около 17:04[45], в корму лидера попал 381-мм снаряд, что привело к взрыву 16 расположенных там глубинных бомб. Взрыв оторвал корму лидера по переборку кормового машинного отделения, после чего «Могадор» был вынужден встать на якорь на малой глубине. Начавшийся на корабле пожар вскоре был потушен прибывшими из Орана малыми судами[64].

«Прованс» вёл огонь по головному британскому «Худу», однако залпы ложились большими недолётами из-за неправильно определённой дистанции до цели — она была определена как 65 кабельтовых[48]. «Прованс» дал малый ход и начал медленно двигаться к выходу из гавани. После выпущенных 22 снарядов[прим. 13] в 10 залпах на нём вышел из строя пост управления огнём на фок-мачте. Осколок британского снаряда срикошетировал от «Дюнкерка» и вывел из строя приборы «Прованса», тяжело ранив старшего артиллерийского офицера. Тот отдал приказ башням стрелять самостоятельно, но приказ выполнить не успели. В 17:02 381-мм снаряд попал в корму «Прованса», заклинил башню № 4 и вызвал пожар. Ещё один снаряд угодил в центральную часть линкора, повредив одно из орудий башни № 3. Пожар подбирался к кормовым погребам главного калибра, поэтому их затопили. Из-за большой течи корабль осел кормой. По приказу находившегося на борту командира 2-й дивизии линкоров контр-адмирала Буксена, «Прованс» приткнулся к берегу[58] между Розвиллем и Сан-Клотильд[48].

Третий снаряд попал в район центральной башни главного калибра «Бретани», вызвав взрыв боезапаса 138-мм орудий. Линкор накренился на правый борт, приняв внутрь большое количество воды. Четвёртый снаряд попал в основание носовой треногой мачты. Корабль полностью потерял боеспособность, после чего был отдан приказ покинуть корабль. Командир корабля попытался выбросить «Бретань» на берег, но в 17:07 линкор был охвачен огнём с носа до кормы и начал крениться, на нём раздался взрыв[53][65]. Над кораблем на высоту порядка 200 метров поднялось облако огня и дыма[48]. В 17:09 «Бретань» перевернулась и затонула. Шлюпки с «Коммандант Теста» подняли из воды 145 человек[55].

Французы избрали своей целью головной «Худ». С 17:00 по нему вели огонь «Дюнкерк» (красный цвет разрывов[прим. 14]), выпустивший 40 снарядов, «Прованс» (зелёный цвет разрывов), выпустивший 22 снаряда, и 194-мм батарея форта Сантон, выпустившая порядка 30 снарядов. Наблюдателями были замечены всплески вокруг «Худа», однако попаданий в него не было. Осколки разорвавших в воде снарядов попали в основание трубы, перебили радиоантенну и ранили двух человек. По свидетельствам очевидцев, два снаряда дали рикошет, ударившись о воду в кабельтове от корабля, и пролетели над мостиком[66].

В 17:04 британские корабли временно прекратили огонь и начали поворот для смены курса, поставив дымовую завесу. Гавань Мерс-эль-Кебира к этому времени заволокло дымом, закрывшим все цели. Поэтому, когда после завершения поворота в 17:08 стрельба возобновилась, она велась уже с меньшей интенсивностью. «Худ» дал ещё три залпа по береговой батарее, добившись третьим её накрытия. Англичане считали, что подавили её, но на самом деле потерь в орудиях на батарее не было. В 17:12 британские корабли прекратили стрельбу. Всего за вычетом времени на поворот стрельба длилась 13 минут. За это время британские корабли сделали 36 залпов. Количество выпущенных снарядов не известно, но британцы добились как минимум 11 попаданий. Худ при этом выпустил 56 снарядов, добившись 4 попаданий в «Дюнкерк», и, возможно, некоторые попадания в «Бретань» и «Прованс» также можно отнести на его счёт[67].

К этому времени «Бретань» затонула, «Прованс» выбросился на берег, повреждённый «Дюнкерк» встал на якорь. «Могадор», лишившийся кормовой оконечности, также стоял на якоре и занимался тушением пожара. В 17:15 Жансуль передал по радио Сомервиллу: «прошу прекратить огонь». В ответ Сомервилл ответил, что откроет огонь ещё, пока не увидит французские корабли потопленными[68].

Бегство «Страсбурга»

«Страсбург» начал движение практически сразу же после первого залпа британских кораблей — в 16:55, обрубив кормовой швартов и стравив якорную цепь левого борта. Второй британский залп, угодивший в мол, осыпал надстройки и палубу линкора градом камней. Руль был положен на левый борт, турбины работали «враздрай»: винты левого борта вращались в режиме заднего хода, правого — в режиме переднего. После разворота около 17:00 «Страсбург» пошёл вперёд на правых турбинах. В этот момент на место его стоянки легли снаряды третьего британского залпа[69].

В 17:10 «Страсбург» миновал повреждённый «Могадор» и, чтобы не попасть на британские магнитные мины, на скорости около 15 узлов прошёл впритирку с южным краем выхода из бонового заграждения. Накануне «Страсбург» был оборудован размагничивающим устройством и капитан Колина надеялся, что линкор безопасно проследует мины. Однако, как позднее показало обследование, устройство было смонтировано не верно и не работало как следует, поэтому «Страсбург» только чудом не подорвался на британских минах. Таким образом, мины произвели больший эффект на Сомервилла, который не поверил первому донесению с «Суордфиша» о том, что один из линкоров типа «Дюнкерк» покидает гавань. Линкор, пройдя выход из бонового заграждения, последовал в открытое море за лидерами «Вольта», «Террибль», «Линкс» и «Тигр»[69][70][прим. 15]. «Керсен» шёл только на одном винте и вышел из гавани позже[57]. Был отдан приказ развить полный ход, и «Страсбург» увеличил его до 28 узлов. Из его трубы валил густой чёрный дым, видный с расстояния до 20 миль. Его причиной был один из осыпавших линкор обломков мола, застрявший в вентиляционной решетке в дымовой трубе. Несмотря на демаскирующий дым, французский линкор был скрыт от британских линкоров густым дымом горящих французских кораблей и выставленной британскими эсминцами дымовой завесой. Из этой завесы внезапно появился британский эсминец «Рестлер», стороживший выход из гавани, однако вскоре он был отогнан огнём лидеров «Вольта» и «Террибль»[69]. По британскому эсминцу открыл огонь и «Страсбург»[71][прим. 16]. Какое-то время французский линкор был теперь в относительной безопасности, прикрытый 240-мм батареей с мыса Канастель. Держась близ побережья, «Страсбург» прошёл минное поле у мыса Канастель[69].

В 17:40 британская подводная лодка «Протеус» попыталась выйти в атаку на «Страсбург», но было отогнана глубинными бомбами с лидеров «Тигр» и «Линкс». Колина приказал «Вольте» и «Терриблю» занять место по левому борту «Страсбурга», а «Линксу» и «Тигру» выйти вперёд. Ещё в 17:25 с «Арк Ройала» взлетели шесть «Суордфишей» 818-й эскадрильи. Каждый нёс по четыре 113-кг и по восемь 9-кг бомб. Их задачей была бомбардировка малых кораблей в гавани Мерс-эль-Кебира. Прикрытие торпедоносцев осуществлялось тройкой «Скьюа» 803-й эскадрильи. 113-кг бомба была слишком мала для того, чтобы пробить толстую палубу французского линкора. Тем не менее, когда поступила информация о прорыве «Страсбурга», эти самолёты были перенацелены на него. В 17:40 самолёты вышли в атаку, сбросив бомбы с пикирования под углом в 50°. Хотя пилоты сообщили об одном-двух попаданиях[45], по французским данным, их атака была безуспешной[69]. Сильным огнём 130-мм орудий «Страсбурга» и лидеров две «авоськи»[прим. 17] были так сильно повреждены, что не дотянули до авианосца, упав в воду[72][71]. Их экипажи были спасены эсминцем «Рестлер»[45]. Около 18:00 к французскому соединению присоединились эсминцы «Борделе», «Тромб» и «Пурсюивант» из Орана, прикрыв «Страсбург» с кормы[69]. К этому времени в пределах досягаемости орудий «Страсбурга» оказался «Арк Ройал», но Колина, не искушая судьбу, решил уходить[67][прим. 18].

Выход «Страсбурга» из гавани стал для Сомервилла неприятной неожиданностью. Теперь французский линкор могли догнать только «Худ» или самолёты с «Арк Ройала». Выбранный британскими линкорами курс хорошо подходил для стрельбы, но вёл в противоположном от курса французского линкора направлении, а выбранный ход в 18 узлов был недостаточным для того, чтобы догнать «Страсбург»[67]. Сомервилл приказал развернуть «Худ», а лёгким крейсерам и эсминцам оставить «Резолюшен» и «Вэлиант» и занять положение впереди «Худа». После этого «Худ» развил максимальный ход. Ему пришлось открыть зенитный огонь из 102-мм орудий по атаковавшим его французским самолётам, а затем уворачиваться от торпедной атаки лидеров «Террибль» и «Вольта», произведённой ими с дистанции в 70 кабельтовых[73][прим. 19]. Британские крейсера и эсминцы вступили с французскими эсминцами в перестрелку, к которой подключился и «Худ», дав два залпа по едва видимым в сумерках целям. В этот момент его огонь поддержал «Вэлиант», несмотря на свои 23 узла, не сильно отставший от формально 28-узлового «Худа»[73]. В 19:00 расстояние до «Страсбурга» составляло 25 миль[71]. После непродолжительной погони стало ясно, что расстояние не уменьшается. Ночью обнаружить французские корабли было бы затруднительно. В море находилось большое количество французских крейсеров и эсминцев, и Сомервилл решил не подвергать опасности «Худ» и оставшиеся без прикрытия старые линкоры, около 20:25 приказав прекратить погоню и возвращаться в Гибралтар[18][73].

Атаки самолётов «Арк Ройала» также были безуспешными. В 18:50 была поднята шестёрка «Суордфишей» 818-й эскадрильи[прим. 20], вооружённых торпедами Марк XII. Торпеды были оснащены неконтактными магнитными взрывателями «Дюплекс» и были выставлены на глубину хода 6 метров — специально для атаки «Страсбурга»[45]. Считается, что это была первая торпедная атака крупного боевого корабля в море[72]. Торпедоносцы нашли французское соединение уже в сумерках (закат солнца в 19:35). Видимость была порядка двух миль, и самолёты, обогнув французское соединение с носа, зашли в атаку со стороны берега. При этом французские корабли были хорошо видимы на светлой стороне горизонта, а обнаружение британских самолётов на фоне тёмного берега было затруднительно. Во время этого маневра они были обстреляны из дальнобойных зенитных орудий. «Суордфиши» вышли в атаку в 19:55. Торпедоносцы шли на высоте 6 метров с интервалом порядка 300 м. Сопротивления они почти не встретили — были обстреляны только две последние машины. Пилоты заявили об одном-двух попаданиях[45]. Фактически же «суордфиши» не добились ни одного попадания, лишь одна из торпед взорвалась в 25 метрах от борта «Страсбурга», не причинив ему повреждений[72].

Завершение боя

Действия французской авиации оказались столь же малоуспешными[64]. В 17:30 пять французских истребителей «Кертис Хок» H-75A атаковали «Суордфиши», корректировавшие стрельбу. Тройка находившихся в воздухе «Скьюа», сопровождавших «Суордфиши», ходившие в атаку на «Страсбург», завязала с «хоками» жаркий бой. «Скьюа» с бортовым номером L 2915 был сбит, оба члена экипажа погибли[45]. Позже французские истребители, вооружённые 75-кг бомбами[64], попытались выйти в атаку на британские корабли. Атаке мешали отсутствие бомбовых прицелов, зенитный огонь с кораблей и стычки со «Скьюа». К атаке истребителей подключилась и летающая лодка Breguet Br.521 из Бизерты. Однако всё, чего они смогли добиться, — несколько разрывов бомб вблизи эсминца «Рестлер»[45].

Соединение «H» повернуло на Гибралтар, куда и вернулось 4 июля[74]. После получения сигнала от разведывательного самолёта о том, что британские корабли отвернули, скорость «Страсбурга» была снижена до 20 узлов, а в котельных отделениях были раздраены броневые переборки. В котельном отделении № 2 котлы находились под рабочим давлением в 27 атмосфер, но все тридцать человек персонала лежали без сознания из-за жары и токсичных газов, скапливавшихся там из-за повреждения вентиляции. Пятеро человек вскоре умерли. Повреждённый вентиляционный короб быстро починили, и через час линкор уже опять мог дать полный ход[прим. 21][75].

Тем временем в 18:00 в Мерс-эль-Кебире буксиры «Эстрель» и «Котантен» вместе со сторожевиками «Тер Нёв» и «Сетус» приткнули к берегу «Дюнкерк» — примерно 30 метров его носовой оконечности вытащили на 8-метровую отмель[63]. Линкор принял через пробоины примерно 700 т воды, и ещё порядка 150 тонн балласта было принято в цистерны левого борта для выравнивания крена. Аварийные партии приступили к ремонту повреждений. В 19:00 поступил приказ Жансуля эвакуировать экипаж — на борту остались только около 360 человек, задействованных в ремонтных работах. В 19:30 Жансуль известил Сомервилла об эвакуации, но в ответ получил только приказ Ле Люка прекратить переговоры с врагом. Раненые были размещены в госпитале в Сан-Андре. 800 человек с «Дюнкерка» сошли на берег и были отправлены из Орана в Тулон на лайнерах «Шампольон» и «Мариэт Паша»[75].

События 6 июля

Ночью 4 июля «Арк Ройал» приготовил самолёты для атаки «Дюнкерка», приткнувшегося к берегу у форта Мерс-эль-Кебир. К вылету были подготовлены двенадцать «Суордфишей» с шестью 114-кг бомб на каждом и девять «Скьюа», нёсших по одной 227-кг бомбе[прим. 22]. До 5 часов утра британское соединение находилось в тумане, что задержало вылет самолётов. Атаку при дневном свете сочли слишком рискованной, и она была отменена. Соединение «H» направилось в Гибралтар, куда и прибыло вечером 4 июля[45].

Гавани Мерс-эль-Кебира и Орана были признаны французским командованием небезопасными, и основная часть французских кораблей была отправлена на другие базы. 4 июля гидроавианосец «Командант Тест» ушёл из Мерс-эль-Кебира в Бизерту. В Тулон были переведены лёгкие крейсера и лидеры из Алжира. Из Орана в Алжир были переведены семь миноносцев: «Борделе», «Тромб», «Трамонтан», «Торнад», «Тифон», «Брестуа» и «Булонэ». В Бизерту вслед «Команданту Тесту» были отправлены колониальные сторожевые корабли «Шамуа», «Батайоз», «Эмпетюоз» и «Риго де Жануйи»[68]. Британские подводные лодки ночью 3 июля получили сигнал топить обнаруженные французские корабли. «Командант Тест» был обнаружен подводной лодкой «Протеус», однако она не смогла выйти в атаку. Сторожевику «Риго де Жануйи» повезло меньше — на переходе в Бизерту он был торпедирован подводной лодкой «Пандора», находившейся в районе Алжира, после чего затонул[76].

4 июля пожары на «Дюнкерке» были потушены, начались работы по восстановлению электроснабжения, заделыванию пробоин и откачке воды. Несмотря на большие потери в людях, повреждения оборудования оказались не слишком велики, и Жансуль полагал, что в течение нескольких дней можно починить котёл и паровые коллекторы, после чего перейти в Тулон для капитального ремонта. Он известил об этом командование во Франции и адмирала Эстева в Бизерте. Последний не преминул выпустить коммюнике для алжирской прессы, в котором сообщалось, что повреждения «Дюнкерка» невелики и через несколько дней он своим ходом придёт в Тулон[75].

Британская авиаразведка не смогла к этому времени выяснить степень повреждения «Дюнкерка». После получения данных о коммюнике Эстева Сомервилл получил приказ Черчилля и Адмиралтейства выйти в море и «завершить работу»[75]. 5 июля в 19:00 соединение «Н» вышло из Гибралтара в составе «Худа», «Вэлианта», «Арк Ройала», «Аретьюзы», «Энтерпрайза» и 10 эсминцев[45]. Самый медленный из линкоров — «Резолюшен» — был оставлен на базе[77]. Так как «Дюнкерк» стоял вблизи деревни Сант-Андре, Сомервилл решил, что артобстрел французского линкора может повлечь жертвы среди мирного населения. Поэтому по согласованию с Адмиралтейством было решено атаковать «Дюнкерк» торпедоносцами с «Арк Ройала»[75].

Британские самолёты шли в атаку тремя волнами. В 4:20, когда «Арк Ройал» находился в точке с координатами 36°19′ с. ш. 02°23′ з. д. / 36.317° с. ш. 2.383° з. д. / 36.317; -2.383 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=36.317&mlon=-2.383&zoom=14 (O)] (Я), примерно в 100 милях от Орана, с его палубы взлетела шестёрка «Суордфишей» 820-й эскадрильи. Самолёты несли торпеды Mark XII с неконтактными взрывателями «Дюплекс». Торпеды были выставлены на скорость хода 27 узлов и глубину 3,6 метра. В 4:45 взлетела тройка «Суордфишей» 810-й эскадрильи, которую прикрывали шесть «Скьюа» из 800-й эскадрильи. В 5:20 в воздух поднялись три «Суордфиша» 810-й эскадрильи и шесть «Скьюа» из 803-й эскадрильи[45].

Французские корабли находились в незавидном положении. Все 130-мм орудия «Дюнкерка» вышли из строя, а электропитание их директоров не было восстановлено. Обслуга зенитных автоматов и пулемётов была эвакуирована. Команда имела приказ Жансуля и командующего «Дюнкерком» Сегуина покинуть корабль в случае воздушной атаки. Воздушная разведка не велась. Истребительного прикрытия не было. Вокруг «Дюнкерка» не были установлены противоторпедные сети. У правого борта линкора находился сторожевик «Тер Нёв», на который осуществлялась эвакуация тел погибших. На борту сторожевика находились глубинные бомбы, большая часть со снятыми предохранителями, опасностью чего пренебрегли[75].

Первая волна торпедоносцев кружила в 15 милях от берега на высоте 2100 метров с тем, чтобы атаковать с восходом солнца, который ожидался в 4:53. В 5:28[прим. 23], когда первые солнечные лучи из-за гор осветили гавань Мерс-эль-Кебира, торпедоносцы вышли в атаку[45]. Внезапность удалась — во время атаки большая часть экипажа «Дюнкерка» мирно дремала на палубе. Однако, несмотря на отсутствие сопротивления, поразить неподвижную мишень на малой глубине оказалось непростой задачей. Ни одна из торпед, выпущенных самолётами первой волны, не попала в «Дюнкерк». Одна из торпед поразила «Тер Нёв», но не взорвалась. Сторожевик начал тонуть[78]. В 5:47 в атаку вышла вторая волна торпедоносцев[79]. Она была встречена зенитным огнём и также не добилась попаданий в линкор. Однако одна из торпед поразила «Тер Нёв», разорвав его пополам. Сторожевик быстро затонул[78]. Самолёты третьей волны пролетели мыс Фалкон в 5:50. Их встретили французские истребители, которые тут же оказались связаны боем с эскортными «Скьюа». В схватке один из «Скьюа» 803-й эскадрильи был повреждён и позже, не дотянув до авианосца, сел на воду. Его экипаж был спасён эсминцем «Видет»[45]. Торпедоносцы третьей волны также не добились попаданий в «Дюнкерк». Одна из торпед потопила буксир «Эстрель», маневрировавший в 70 метрах от линкора. Ещё одна торпеда, предположительно, прошла под килем линкора и угодила в обломки сторожевика «Тер Нёв». Взрыв торпеды вызвал детонацию не менее 14 из 44 глубинных бомб сторожевика. Взрыв 1400 кг взрывчатки глубинных бомб был ужасен. Столб мутной воды поднялся на высоту порядка 100 метров[78].

Эпицентр взрыва находился в начале отсека G, вблизи переборки между отсеками G и F — в районе переднего края барбета башни № 2 главного калибра. По приказу Сегуина при первой атаке торпедоносцев были затоплены погреба 330-мм орудий, тем самым была исключена возможность их детонации. В результате подводного взрыва в борту образовалась пробоина 18 х 12 метров. Противоторпедная 40—50-мм переборка выгнулась на протяжении 40 метров, и во многих местах открылась течь. Были затоплены машинные отделения, пост управления огнём и командный пункт по борьбе за живучесть корабля. Плиты главного пояса прогнулись внутрь, выпучив броневую палубу. От взрыва также сошли со своих направляющих директоры управления огнём[прим. 24]. Корпус принял порядка 20 000 т воды, и линкор осел на грунт. Крен в 5° был затем выровнен контрзатоплением[прим. 25][80].

Последствия взрыва глубинных бомб «Тер Нёва» оказались серьёзней тех, на которые могли рассчитывать англичане, — взрыв 1400 кг взрывчатки был эквивалентен попаданию 8 британских торпед. «Дюнкерк» вышел из строя как минимум на несколько месяцев[80]. В условиях ограниченных производственных мощностей Орана его временный ремонт был завершён в июле 1941 года, а переход в Тулон состоялся только в феврале 1942 года[81].

Итоги

Совокупные британские потери оказались минимальными и составили шесть самолётов. 3 июля, кроме двух «Суордфишей», потерянных при атаке «Страбсурга», и одного «Скьюа» сбитого французскими истребителями[82], были потеряны ещё два самолёта. Один из «Суордфишей» 810-й эскадрильи, сначала корректировавший огонь «Худа», а потом ведший наблюдение за «Страсбургом», сел на воду из-за выработки топлива. Экипаж был подобран эсминцем «Рестлер». Ещё один «Скьюа» сел на воду недалеко от «Арк Ройала». 6 июля один из «Скьюа», повреждённых в бою с французскими истребителями, не дотянув до авианосца, сел на воду. Его экипаж был спасён британским эсминцем[45]. Общие потери в людях — 2 члена экипажа «Скьюа», сбитого 3 июля[18].

Официальные потери французов в операциях 3 и 6 июля составили 1297 человек. Распределение этих потерь по кораблям различается в зависимости от источника. Наибольшие потери понесли экипажи «Дюнкерка» и «Бретани». По данным Джордана и Дюма, в операциях 3 и 6 июля погибло 210 членов экипажа «Дюнкерка» — 9 офицеров, 32 старшины и 169 моряков[80]. По данным Александрова, вместе с «Бретанью» на дно ушли её командир — капитан 1-го ранга Ле Пиван, 37 офицеров, 155 старшин и 784 матроса. В 1942 году на дамбе напротив места гибели «Бретани» адмиралом Дарланом была установлена мемориальная доска. Корпус корабля был поднят и в 1952 году разобран на металл[55].

Адмирал Жансуль и командир «Дюнкерка» Сегуин допустили ряд грубых ошибок. Их междоусобица помешала 3 июля своевременно отчалить, а отсутствие противоторпедных сетей, неспособность организовать ПВО линкора и наличие вблизи корабля сторожевиков со взведёнными глубинными бомбами привели к выходу «Дюнкерка» из строя на длительный срок. В британском флоте это бы поставило крест на их дальнейшей карьере. Однако ситуация во французском флоте в июле 1940 года была такова, что благодаря лояльности офицеров командованию эти ошибки мало сказались на их судьбе. По прибытии в Тулон Жансуль был отчитан Дарланом. В результате реорганизации флота была упразднена Атлантическая эскадра, и Жансуль лишился своего поста, но получил пятую звезду и стал полным адмиралом[80]. Сегуин был назначен командиром «Страсбурга» и оставался им до ноября 1941 года[83].

Последствия

Несмотря на то, что один линкор был потоплен, а два повреждены, 3 июля британский флот выполнил задачу лишь частично — основной целью операции была нейтрализация новейших линкоров. «Страсбург» же невредимым прорвался в Тулон, а повреждения «Дюнкерка» могли быть исправлены за несколько дней. Только повторная атака 6 июля надолго вывела «Дюнкерк» из строя. Дипломатические отношения были немедленно официально разорваны. При этом, как и обещал Жансуль, французский флот, бывший до этого проанглийским, стал считать британский флот своим противником[76]. 3 июля в 20:00 адмирал Дарлан приказал флоту атаковать любые встретившиеся британские корабли, где бы те ни находились, — решение, которое без сомнений было на пользу Германии. Французские корабли из слабо защищённых портов Северной Африки — Мерс-эль-Кебира, Орана и Алжира — переводились в Тулон, находившийся вблизи немецкой оккупационной зоны. Разрыв между Францией и Британией привёл к пересмотру условий перемирия. Уже 4 июля положения, касающиеся разоружения флота, были отменены[84]. Генерал де Голль, командующий вооружёнными силами Свободной Франции, продолжавшими битву с Германией, в своих мемуарах писал, что агрессия в Мерс-эль-Кебире сильно ударила по его планам. Приток добровольцев, желавших продолжить борьбу, резко сократился[85].

Тем не менее, французское правительство рассудило, что в дополнение к оккупации Германией проблемы с Британией не нужны. 5 июля Дарлан издал новый приказ, согласно которому следовало атаковать любые британские суда, приблизившиеся к французскому побережью на 20 миль [84]. В самом французском обществе события в Мерс-эль-Кебире были восприняты неоднозначно. Африканские порты находились слишком далеко от европейской территории Франции. Большинство французов больше были озабочены оккупацией Германией части территории Франции, и именно Германия рассматривалась населением и армией как основной противник. Многие просто не могли поверить, что англичане открыли огонь первыми. Всё это привело к определенной изоляции флота от армии и населения[86].

Британский флот нелегко воспринял приказы своего правительства. Известно о негативном отношении к ним адмирала Каннингема, мирно урегулировавшего вопрос разоружения французской эскадры в Александрии[прим. 26]. На специально посвящённом этому случаю заседании Палаты лордов в 1954 году были озвучены и взгляды адмиралов Норта и Сомервилла. Однако все их протесты в июле 1940 года были отклонены, а приказ Военного кабинета об атаке был признан не подлежащим отмене[87].

Британский флот стрелял по кораблям своего союзника и ранее. В 1807 году англичане, находившиеся в союзе с Данией, потребовали, чтобы датский флот перешёл для интернирования в английские порты. После получения отказа датская эскадра была расстреляна британским флотом на рейде Копенгагена[84]. С точки зрения британского правительства, превентивные меры по нейтрализации французского флота были оправданы. Великобритания обезопасила себя, сохранив выгодное ей соотношение сил на Средиземном море и в районе Британских островов. По воспоминаниям Черчилля, Великобритания тем самым показала всему остальному миру, в первую очередь США, готовность продолжить борьбу. Решимость правительства стала и дополнительным стимулом для народа в развернувшейся битве за Британию[7]. Поэтому и был отдан этот приказ, который сам Черчилль назвал «ужасным, но необходимым»[88]. Британские адмиралы считали, что, если бы было дано дополнительное время, в Мерс-эль-Кебире возможно было найти мирное решение, как в Александрии. Однако давление со стороны британского правительства и ответные меры французского флота этого времени не дали, что и привело к трагедии[89].

12 июля французское правительство заявило, что переходит только к оборонительным действиям и что будет отвечать на агрессию без помощи бывших врагов, подразумевая Германию и Италию[90]. Британское же правительство посчитало инцидент исчерпанным и в свою очередь издало приказ не вступать в сражение с французскими кораблями, если только они не идут в зону, оккупированную немцами[86].

27 ноября 1942 года, при попытке захвата немцами французского флота в Тулоне, французские моряки затопили свои корабли. В число затопленных кораблей вошли и пережившие трагедию Мерс-эль-Кебира линкоры «Страсбург», «Дюнкерк» и «Прованс». Французский флот, сохранивший лояльность своему правительству и не перешедший на сторону американо-британских войск, захвативших французскую Африку, выполнил данное 18 июня 1940 года Дарланом обещание — французские корабли не достались странам Оси[91].

Память

Несколько сотен погибших моряков были похоронены на военной части кладбища над гаванью Мерс-эль-Кебир. В 1954 году, когда были подняты останки моряков с «Бретани», их разместили на кладбище в склепе. На стенах склепа были выгравированы имена всех погибших, а наверху был установлен флагшток с флагом Бретани — провинции, в честь которой был назван линкор. В 1983 году была создана «Ассоциация бывших моряков и семей жертв Мерс-эль-Кебира». Своей целью она ставила охрану памятников и возврат останков моряков на родину. После обретения Алжиром независимости члены семей погибших выражали обеспокоенность за сохранность могил и памятников. До начала 1990-х годов кладбище находилось на попечении алжирской армии, а родственники погибших могли беспрепятственно посещать кладбище. В годовщину сражения на кладбище устраивались торжественные церемонии. Однако затем из-за беспорядков в Алжире доступ к кладбищу был ограничен. Само кладбище перестало охраняться. В мае 2005 года во французских средствах массовой информации появилась информация о том, что кладбище подверглось нападению вандалов[92].

Организованная французским обществом ветеранов комиссия посетила Мерс-эль-Кебир и обнаружила, что часть могильных крестов была разбита, склеп вскрыт, а медные таблички с именами погибших украдены. На сегодняшний момент «Ассоциация бывших моряков и семей жертв Мерс-эль-Кебира» продолжает переговоры с правительствами Франции и Алжира об эксгумации и перезахоронении останков на французской территории[92].

Напишите отзыв о статье "Нападение на Мерс-эль-Кебир"

Примечания

Комментарии
  1. ↑ «Дюнкерк» и «Страсбург» иногда в литературе относятся к линейным крейсерам из-за высокой скорости и относительно слабой броневой защиты. Однако официально во французском флоте они всегда классифицировались как линкоры.
  2. ↑ Официально во французском флоте они классифицировались как контр-миноносцы. Однако в международной классификации такие корабли относились к классу лидеров эскадренных миноносцев.
  3. ↑ У Гарроса этот крейсер не указан. Однако он входил в состав 4-й эскадры и в это время находился в Алжире.
  4. ↑ Здесь и далее время даётся по Гринвичу, что соответствует английским источникам. Во французских источниках время даётся по Британскому летнему времени, то есть GMT+1.
  5. ↑ Магнитная мина Марк 1 массой порядка 680 кг несла заряд взрывчатого вещества, равный 340 кг. Мину можно было подвесить под «Суордфиш» на тех же держателях, что и торпеду. Мина оснащалась неконтактным взрывателем, срабатывавшим под воздействием магнитного поля проплывающего над ней корабля.
  6. ↑ По условиям перемирия французским самолётам было запрещено подниматься в воздух.
  7. ↑ 16:30 по Гринвичу.
  8. ↑ По данным Офана и Мордаля, курс — 70°, дальность — 14 000 м.
  9. ↑ Броня крыши башни в этом месте имела толщину 150 мм.
  10. ↑ Пороховой заряд 330-мм орудия состоял из четырёх частей пороха в шёлковом картузе. Сначала в камору подавались первые две части заряда, потом две следующие, и только потом снаряд.
  11. ↑ В конструкции 330-мм орудия «Дюнкерка» люльки орудий хоть и были разделены, но не были индивидуальными. Вертикальная наводка орудий № 7 и 8 могла производиться только совместно.
  12. ↑ Во французском флоте было принято двухциферное обозначение котлов. Первая цифра обозначала номер котельного отделения. Вторая — порядковый номер котла в котельном отделении, считая с правого борта. Таким образом, № 21 обозначает, что это котёл правого борта во втором котельном отделении. Всего у «Дюнкерка» было шесть котлов — по два котла в трёх котельных отделениях.
  13. ↑ По данным Гарроса — 23.
  14. ↑ До появления артиллерийских радаров первый выстрел делался по данным дальномера. Затем корректировка стрельбы велась артиллерийским офицером по наблюдению за всплесками от собственных снарядов. Наблюдая за местом разрыва снаряда, офицер вносил поправки в углы наведения орудия на цель. В некоторых флотах, в том числе во французском, при стрельбе нескольких кораблей по одной цели, для различения своих всплесков от чужих, снаряды оснащались красящим веществом, подкрашивавшим всплеск при падении снаряда в воду. Каждый корабль имел свой установленный цвет разрывов.
  15. ↑ По данным Кофмана, лидеры двигались сразу за «Могадором».
  16. ↑ Данные по этой перестрелке достаточно противоречивы. Джордан и Дюма пишут, что французские лидеры открыли огонь по «Рестлеру», но у них же в выдержках из журнала боевых действий «Страсбурга» говорится, что лидеры открывали огонь сначала по одному эсминцу, затем по другому. Данных о том, что огонь открывал «Страсбург», у них нет. По данным Кофмана, «Страсбург» сделал два двухорудийных залпа, но он не упоминает, когда они были сделаны, и считает, что эти залпы были сделаны по «Худу». В истории службы авианосца «Арк Ройал» говорится, что в перестрелку с лидерами вступили эсминцы «Форестер» и «Фоксхаунд». Данные о том, что «Страсбург» открывал огонь по «Рестлеру», есть только у Дулина и Гарцке.
  17. ↑ Прозвище «Суордфиша».
  18. ↑ Джордан и Дюма, приводящие в своей работе в том числе рапорт Колины за 3 июля, об этом факте не упоминают. По данным журнала боевых действий «Арк Ройала» с сайта www.naval-history.net, в 17:35, после получения данных о выходе «Страсбурга», британский авианосец находился в 19 милях от Орана в направлении на север и, развернувшись на курс 315°, в течение 25 минут поддерживал полный ход. Учитывая 30-узловый максимальный ход «Арк Ройала», возможно, британский авианосец находился вне предела действий орудий «Страсбурга».
  19. ↑ На схеме у Джордана и Дюма, стр. 78, перестрелка с эсминцами и торпедная атака в районе 18:30 — 18:40 показаны в направлении на мыс Канастель. Так как «Страсбург» с лидерами прошёл мыс ещё в 18:00, скорее всего, это были эсминцы из Орана. Это подтверждается данными с сайта «Ассоциации „Худа“».
  20. ↑ Бортовые номера A4A, A4C, A4H, A4K, A4M и A2M.
  21. ↑ «Страсбург» в сопровождении лидеров в 21:00 4 июля пришёл в Тулон и встал на якорь. Команды тяжёлых крейсеров, выстроившиеся на палубах, встретили линкор под звуки «Марсельезы».
  22. ↑ «Скьюа» представлял из себя многоцелевой самолёт, способный по необходимости выполнять функции истребителя или пикирующего бомбардировщика.
  23. ↑ По данным Джордана и Дюма, в 5:15.
  24. ↑ На линкорах типа «Дюнкерк» директоры (посты управления артиллерийским огнём) наведения 130-мм и 330-мм орудий были собраны во вращающиеся конструкции на вершинах башенноподобных надстроек.
  25. ↑ Для выравнивания крена водой были наполнены отсеки, противоположные затопленным.
  26. ↑ В британской базе в Александрии находилась французская эскадра, состоявшая из линкора «Лорэн», трёх крейсеров и эсминцев. В результате переговоров командующего французской эскадрой и британского адмирала Каннингема французские корабли были разоружены и остались со французскими командами в Александрии, под британским контролем.
Использованная литература и источники
  1. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 103.
  2. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 105—106.
  3. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 106.
  4. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 107—108.
  5. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 111—112.
  6. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 108.
  7. ↑ 1 2 Черчилль, 1991, с. 404—405.
  8. ↑ Флаг Святого Георгия, 2000, с. 114.
  9. ↑ Черчилль, 1991, с. 405.
  10. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 119.
  11. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 112.
  12. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 113.
  13. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 113—114.
  14. ↑ 1 2 3 4 Гаррос, 1997, с. 25.
  15. ↑ Флаг Святого Георгия, 2000, с. 113—114.
  16. ↑ 1 2 3 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 73.
  17. ↑ 1 2 Мужеников В. Б. Линейные крейсера Англии (часть IV). 1915—1945 гг. — С. 61.
  18. ↑ 1 2 3 [www.hmshood.org.uk/reference/official/adm234/adm234-317.htm AIR 234/317: Operations against the French Fleet at Mers-el-Kebir, 03—06 July 1940] (англ.). HMS Hood association. — Описание нападения на Мерс-эль-Кебир на сайте ассоциации линейного крейсера «Худ». Проверено 4 ноября 2011. [www.webcitation.org/6548IEXEY Архивировано из первоисточника 30 января 2012].
  19. ↑ ВМС Великобритании, Ч.2, 2003, с. 4.
  20. ↑ ВМС Великобритании, Ч.2, 2003, с. 6.
  21. ↑ ВМС Великобритании, Ч.2, 2003, с. 7.
  22. ↑ ВМС Великобритании, Ч.2, 2003, с. 9.
  23. ↑ ВМС Великобритании, Ч.2, 2003, с. 21.
  24. ↑ ВМС Великобритании, Ч.2, 2003, с. 22.
  25. ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 39.
  26. ↑ 1 2 3 4 5 Conway's, 1922—1946. — P. 38.
  27. ↑ ВМС Великобритании, Ч.1, 2003, с. 7.
  28. ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 37.
  29. ↑ 1 2 3 ВМС Великобритании, Ч.1, 2003, с. 8.
  30. ↑ 1 2 Сулига, 1995, с. 22.
  31. ↑ 1 2 3 4 5 Гаррос, 1997, с. 26.
  32. ↑ Гаррос, 1997, с. 25—26.
  33. ↑ 1 2 Conway's, 1922—1946. — P. 259.
  34. ↑ 1 2 ВМС Франции, 2004, с. 5.
  35. ↑ Conway's, 1922—1946. — P. 261.
  36. ↑ 1 2 Conway's, 1922—1946. — P. 269.
  37. ↑ 1 2 Conway's, 1922—1946. — P. 267.
  38. ↑ 1 2 Conway's, 1922—1946. — P. 268.
  39. ↑ 1 2 3 4 Гаррос, 1997, с. 27.
  40. ↑ 1 2 3 4 Офан, Мордаль, 1997, с. 123.
  41. ↑ Сулига, 1995, с. 23.
  42. ↑ 1 2 3 Офан, Мордаль, 1997, с. 122.
  43. ↑ Гаррос, 1997, с. 27—28.
  44. ↑ 1 2 3 4 Гаррос, 1997, с. 28.
  45. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 [www.naval-history.net/xGM-Chrono-04CV-Ark%20Royal.htm История службы авианосца «Арк_Ройал» с сайта www.naval-history.net]
  46. ↑ 1 2 3 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 82.
  47. ↑ 1 2 Гаррос, 1997, с. 29.
  48. ↑ 1 2 3 4 Гаррос, 1997, с. 30.
  49. ↑ Гаррос, 1997, с. 71.
  50. ↑ Кофман. «Худ», 2009, с. 101.
  51. ↑ Кофман. «Худ», 2009, с. 102.
  52. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 124.
  53. ↑ 1 2 Сулига, 1995, с. 24.
  54. ↑ by Lt Cdr Geoffrey B Mason RN (Rtd). [www.naval-history.net/xGM-Chrono-01BB-Resolution.htm SERVICE HISTORIES of ROYAL NAVY WARSHIPS in WORLD WAR 2 . HMS RESOLUTION]. www.naval-history.net. — История службы линкора «Резолюшен». Проверено 14 января 2014.
  55. ↑ 1 2 3 Александров, 2009, с. 51.
  56. ↑ Сулига, 1995, с. 24—25.
  57. ↑ 1 2 3 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 79.
  58. ↑ 1 2 Александров, 2009, с. 57.
  59. ↑ 1 2 3 4 5 6 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 80.
  60. ↑ 1 2 3 Dulin, Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — P. 45.
  61. ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 80—81.
  62. ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 81.
  63. ↑ 1 2 3 4 5 Dulin, Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — P. 46.
  64. ↑ 1 2 3 Офан, Мордаль, 1997, с. 125.
  65. ↑ Dulin, Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — P. 43.
  66. ↑ Кофман. «Худ», 2009, с. 102-103.
  67. ↑ 1 2 3 Кофман. «Худ», 2009, с. 103.
  68. ↑ 1 2 Гаррос, 1997, с. 31.
  69. ↑ 1 2 3 4 5 6 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 83.
  70. ↑ Кофман В. Л. Лидеры типа «Могадор» // Морская коллекция. — 2008. — № 8., с. 29
  71. ↑ 1 2 3 Dulin, Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — P. 52.
  72. ↑ 1 2 3 Патянин. «Арк Ройал», 2001, с. 21.
  73. ↑ 1 2 3 Кофман. «Худ», 2009, с. 104.
  74. ↑ Сулига, 1995, с. 26.
  75. ↑ 1 2 3 4 5 6 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 84.
  76. ↑ 1 2 Офан, Мордаль, 1997, с. 125—126.
  77. ↑ Dulin, Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — P. 47.
  78. ↑ 1 2 3 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 85.
  79. ↑ Dulin, Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — P. 49.
  80. ↑ 1 2 3 4 Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 86.
  81. ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 88.
  82. ↑ Патянин. «Арк Ройал», 2001, с. 18.
  83. ↑ Jordan, Dumas. French Battleships. — P. 87.
  84. ↑ 1 2 3 Офан, Мордаль, 1997, с. 126.
  85. ↑ Гаррос, 1997, с. 32.
  86. ↑ 1 2 Офан, Мордаль, 1997, с. 131.
  87. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 114.
  88. ↑ Черчилль, 1991, с. 403.
  89. ↑ Роскилл. Флаг Святого Георгия, 2000, с. 113.
  90. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 127.
  91. ↑ Офан, Мордаль, 1997, с. 253—254.
  92. ↑ 1 2 [www.ledrame-merselkebir.fr/index.php?option=com_content&view=article&id=63&Itemid=29 Cimetière] (фр.). — История «Ассоциации бывших моряков и семей жертв Мерс-эль-Кебира» с её сайта. Проверено 3 февраля 2014.

Литература

На русском языке
  • Дашьян А. В. «Корабли Второй мировой войны. ВМС Великобритании». Часть 1. — М.: Моделист-конструктор, 2003. — («Морская коллекция» №3).
  • Дашьян А. В. «Корабли Второй мировой войны. ВМС Великобритании». Часть 2. — М.: Моделист-конструктор, 2003. — («Морская коллекция» №4).
  • Иванов В. В. «Корабли Второй мировой войны. ВМС Франции». — М.: Моделист-конструктор, 2004. — («Морская коллекция» №11).
  • Александров Ю. И. Линейные корабли типа «Бретань» (1912—1953). — ИСТФЛОТ. — СПб., 2009. — 96 с. — («Боевые корабли мира»). — ISBN 978-5-98830-034-2.
  • Гаррос Л. [navycollection.narod.ru/library/Garros/contents.htm Военно-морской флот Франции во Второй мировой войне. Часть 1] / Перевод И. П. Шмелева. Составление и оформление. Е. А. Грановский, М. Э. Морозов. — СПб.: ЧеРо, 1997. — (Ретроспектива войны на море. Выпуск №15).
  • Грановский Е. [www.warfleet.ru/2008-10-25-20-35-46.html Тень Трафальгара. Операция ВМФ Великобритании против кораблей французского флота в Мерс-эль-Кебире] (рус.) // Флотомастер : журнал. — 2003. — № 3 — 6.
  • Кофман, Владимир. Гибель владыки морей. Линейный крейсер «Худ». — М.: Коллекция, Яуза, ЭКСМО, 2009. — 128 с. — ISBN 978-5-699-36380-3.
  • Мужеников В. Б. Линейные крейсера Англии (часть IV). 1915—1945 гг. — СПб., 2006. — 112 с. — (Боевые корабли мира).
  • Офан П., Мордаль Ж. Французский флот во второй мировой войне. — СПб.: Зеркало, 1997. — (Морские битвы крупным планом. Выпуск №11).
  • Патянин С. В. Авианосец «Арк Ройал». — Приложение к журналу «Моделист-конструктор». — М. — («Морская коллекция» № 4(40)/2001).
  • Роскилл С. У. [militera.lib.ru/h/roskill/index.html Флаг Святого Георгия: Английский флот во Второй мировой войне] = Roskill S.W. The War At Sea, 1939-1945. — London: HMSO, 1954-1961 / Пер. с англ. А. Больных. — М.: АСТ, 2000. — 560 с. — (Военно-историческая библиотека). — 5000 экз. — ISBN 5-237-05177-4.
  • Сулига С. «Дюнкерк» и «Страсбург». — М.: Цитадель, 1995. — 32 с.
  • Черчилль У. Том II. Их самый славный час // [militera.lib.ru/memo/english/churchill/2_11.html Вторая мировая война] = Churchill W. S. The Second World War. — London-Toronto, Cassell and Co Ltd., 1950. — Vol. 2. Their Finest Hour; / сокр. пер. с англ. С предисловием доктора философских и доктора исторических наук, профессора Д. А. Волкогонова и под редакцией кандидата исторических наук А. С. Орлова. — М.: Воениздат, 1991. — Т. I—II. — 32 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-203-00705-5.
На английском языке
  • Conway's All The Worlds Fighting Ships, 1922—1946 / Gray, Randal (ed.). — London: Conway Maritime Press, 1980. — 456 p. — ISBN 0-85177-1467.
  • Robert O. Dulin, William H. Garzke. British, Soviet, French and Dutch Battleships of World War II. — London: Jane's Publishing Company, Ltd., 1980. — 391 p. — ISBN 0-7106-0078-X.
  • Jordan, John. Dumas, Robert. French Battleships 1922-1956. — Barnsley, Yorkshire: Seaforth Publishing, 2009. — 224 p. — ISBN 978-1848320345.

Ссылки

  • [www.hmshood.org.uk/reference/official/adm234/adm234-317.htm AIR 234/317: Operations against the French Fleet at Mers-el-Kebir, 03—06 July 1940] (англ.). HMS Hood association. — Описание нападения на Мерс-эль-Кебир на сайте Ассоциации линейного крейсера «Худ». Проверено 4 ноября 2011. [www.webcitation.org/6548IEXEY Архивировано из первоисточника 30 января 2012].
  • [www.ledrame-merselkebir.fr/ Le drame de Mers-el-Kebir] (фр.). — сайт «Ассоциации бывших моряков и семей жертв Мерс-эль-Кебира». Описание нападения, фото, документы, история ассоциации. Проверено 3 февраля 2014.


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Патянин. «Арк Ройал», 2001, Флаг Святого Георгия, 2000
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Нападение на Мерс-эль-Кебир

Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Нападение_на_Мерс-эль-Кебир&oldid=80342263»