Балли Комбетар

Балли Комбетар
алб. Balli Kombëtar
Идеология:	национализм (Великая Албания), республиканизм, антикоммунизм
Этническая принадлежность:	Албанцы
Религиозная принадлежность:	Ислам
Девиз:	Албанцам — Албания, предателям — смерть (алб. Shqipëria Shqiptarëve, Vdekje Tradhëtarëvet)
Лидеры:	Мидхат Фрашери
Активна в:	Черногория, Косово, Эпир, Албания, Западная часть Македонии
Дата формирования:	1939
Дата роспуска:	1945
Союзники:	Гитлеровская коалиция
Противники:	Антигитлеровская коалиция
Участие в конфликтах:	Вторая мировая война

Балли Комбетар (алб. Balli Kombëtar — Национальный фронт) — созданная в 1939 году албанская националистическая и антикоммунистическая организация. Возглавлялась Мидхатом Фрашери. Её политическая программа включала создание Великой Албании, включающей южную Черногорию, Косово, западную часть Македонии и Эпир. Сторонников организации называют баллистами.

С началом Второй мировой войны Балли Комбетар формально провозгласила борьбу с итальянскими и немецкими войсками, однако вскоре перешла к сотрудничеству с оккупантами. В частности, члены Балли Комбетар принимали участие в оккупации странами «Оси» Греции и Югославии. 8 сентября 1943 года, после объявления о капитуляции Италии, организация заключила соглашение с Германией и провозгласила независимость Албании, оправдывая временное немецкое присутствие необходимостью борьбы с антигитлеровской коалицией. После этого сотрудничество с нацистами приняло открытый характер — баллисты участвовали вместе с Вермахтом в борьбе с партизанами и сожжении деревень в Албании, Греции и Македонии. Члены организации несли службу в таких немецких военных подразделениях, как 21-я дивизия СС «Скандербег», батальон «Люботен» и полк «Косово».

В 1943 году Коммунистическая партия Албании объявила баллистам войну, что привело к гражданской войне в стране. В результате победы коммунистов многие члены организации были казнены, арестованы или вынуждены эмигрировать, в основном в Европу и США.

История

Баллисты в начале войны

Албания была оккупирована Италией в самом начале Второй мировой войны, однако к 1942 году итальянцы начали терпеть крупные неудачи в Югославии и Северной Африке. Балли Комбетар и Национально-освободительная армия Албании организовали встречу в деревне Мукья, где заключили соглашение 2 августа 1943. Временно баллисты вошли в союз с левой коммунистической организацией Национально-освободительного движения, чтобы воевать против итальянцев. Однако следовать соглашению националисты не могли, и взаимное терпение обеих сторон стало иссякать. Союзники не давали никаких гарантий албанцам, что после войны в состав Албании войдёт Косово, поскольку они собирались сохранить довоенные границы между странами-союзницами по Антигитлеровской коалиции. Несмотря на неприязнь к присутствовавшим немцам и итальянцам, баллисты не менее опасались коммунистов, которые могли прийти к власти в случае победы союзников, к тому же именно итальянцы позволили албанцам расширить границы своего государства по плану Великой Албании, а вмешательство Великобритании в войну на Балканах могло привести к тому, что Косово и Метохия вернулись бы к Югославии, а Греция могла выдавить албанцев из Чамерии, Корчи и Гирокастры — территорий, где зародилось движение «Балли Комбетар». Когда баллисты осознали, что помощь Антигитлеровской коалиции в войне может привести к таким последствиям, с этого момента они стали расценивать греков и югославов как своих врагов.

Реакция югославов на такой союз последовала незамедлительно. Представитель армии югославских партизан в Албании, черногорец Светозар Вукманович, узнав о временном союзе албанских коммунистов и националистов, пригрозил разорвать все отношения с албанскими партизанами, если те не аннулируют союзное соглашение, а ещё один черногорец Милован Джилас назвал баллистов открыто албанскими фашистами. Баллисты стали натыкаться на угрозы от левых организаций и югославских партизан, и здесь их открыто поддержали западные союзники, и осенью 1943 года произошёл разрыв между Балли Комбетар и партизанами. Немецкие войска, заняв Албанию после капитуляции Италии, заключили с албанцами соглашение, по которому в Тиране было формально нейтральное, но фактически лояльное немцам правительство. Баллисты объявили войну Национально-освободительным армиям Албании и Югославии.

Движение в Албании и Чамерии

Националист Сафет Бутка несколько раз пытался договориться с коммунистами о сотрудничестве. В феврале 1943 года он провёл встречу с коммунистами, заключив предварительную договорённость в марте. В августе 1943 года он стал одним из инициаторов Мукьянского соглашения. После разрыва договора албанскими коммунистами Бутка побоялся, что начнётся гражданская война и сказал, что предпочтёт убить себя, чем какого-либо другого албанца. По пути он узнал о первой стычке между партизанами и баллистами, что повергло его в шок. 19 сентября 1943 Бутка в деревне Мельчан покончил с собой. Тем временем на юге страны противостояние разогрелось до предела: коммунисты заподозрили британцев в том, что те собираются помочь баллистам, и немедленно издали распоряжение о полном уничтожении движения «Балли Комбетар». Фактически националисты вышли на первое место в списке врагов Национально-освободительной армии Албании.

Баллисты после формирования марионеточного правительства начали охоту на партизан: так, ими была разгромлена крупная группировка албанских партизан к юго-востоку от Тираны. Когда стало ясно, что Германия уже однозначно близка к поражению, немецкие войска стали уходить из страны, и партизаны начали полномасштабное наступление на позиции баллистов. Британские войска заметили, что левые партизаны вступали в стычки с коллаборационистами многократно чаще, чем с немецкими частями, причём пользовались преимущественно оружием, поставленным по ленд-лизу. По мнению ряда историков ряда западных стран, только за счёт поставок оружия из Великобритании, США и Югославии Национально-освободительная армия Албании победила в войне; более того, они не испытывали страх убивать своих соотечественников, находившихся по другую сторону баррикад.

Движение в Косово и Македонии

С 1942 года в Косово и Метохии начались массовые убийства сербов албанцами: порядка 30 тысяч домов сербов и черногорцев были сожжены баллистами. Сербов, черногорцев и македонцев албанские националисты убивали при поддержке местных полицаев, известных как «вулнетари», и военнослужащих 21-й дивизии СС «Скандербег». Особенно богатыми на убийства и расправы стали Косовска-Митровица, Дреница и Тетово, где баллисты, возглавляемые Джафером Девой (в 1943—1944 министр внутренних дел коллаборационистского правительства Реджепа Митровицы) и Аго Агаем (министр экономики в кабинете Митровицы), проявляли удивительную жестокость. После того, как немцы покинули Албанию, верховный главнокомандующий НОАЮ Иосип Броз Тито приказал арестовать всех албанцев, хоть как-либо причастных к геноциду славян на юге Югославии. Однако албанцы не пожелали складывать оружие и вступили в противоборство с партизанами. 2 декабря 1944 2 тысячи албанцев вступили в схватку за шахту Трепча в регионе Дреница, невероятным образом сдерживая 30-тысячную югославскую армию в течение двух месяцев. Аналогично албанцы пытались оказать сопротивление в Кичево, Гостиваре и Тетово, несмотря на присутствие партизан и полный контроль над землями со стороны югославов. После войны почти никто из оставшихся на родине албанских баллистов не спасся от суда и казни. В 1947 году Косово вошло в состав Югославии, что поставило крест на дальнейшем продолжении борьбы баллистов.

Движение в Черногории и Санджаке

В 1941 году Черногория и Санджак, оккупированные Италией, были заняты и албанскими баллистами: в Биело-Поле, Плевля, Тутине, Плаве, Гусине, Розае и Ульчине в ряды албанцев вступили местные мусульмане. Там баллисты воевали против сил четников: руководили баллистами Акиф Блюта, бывший градоначальник Нови-Пазара и один из сторонников Неджипа Драги (политика Албании начала XX века), Джемаил Коничанин и Шабан Поллуджа. Своими силами они отбили у четников города Нови-Пазар и Баня, нанеся огромный урон движению четников на юге Югославии.

Идеология

Мидхат Фрашери пропагандировал объединение албанских земель, которые входили в состав Османской империи и были разделены между Югославией и Грецией после Первой мировой войны. Основу идеологии он почерпнул из высказываний и убеждений Абдюля Фрашери, Ымера Призрени и Исы Болетини. Своими кумирами Фрашери считал Франца Нопчу, Йоханна Георга фон Гана и Милана Шуффлая. «Балли Комбетар» провозглашал албанцев «арийцами иллирийского происхождения», что вызывало одобрения со стороны немцев и гарантировало албанским националистам поддержку от Третьего рейха.

10 пунктов программы

В 1942 году была утверждена программа Балли Комбетар, состоявшая из 10 пунктов и получившая тем самым название «декалог».

Декалог гласит:

1. Мы воюем за красно-чёрное знамя, защищая права албанского народа.
2. Мы воюем за демократическую, народную и свободную Албанию с современным обществом.
3. Мы воюем за Албанию, в которой будут царить свобода слова и мысли.
4. Мы воюем за Албанию с ясным экономическим и социальным равновесием, чтобы в ней не было угнетателей и угнетённых — как говорится, чтобы никто не жил за чужой счёт; чтобы не было крестьян без земли для существования; чтобы не было рабочих «синих» и «белых воротничков» без дома и охраны; то есть мы сражаемся за стабильную Албанию с радикально изменённой экономической системой в согласии с желаниями и нуждами албанского народа.
5. Мы воюем за Албанию, в которой подавленные таланты всех слоёв населения засияют, будут поддерживаться и процветать с помощью албанского образования.
6. Мы воюем за Албанию, в которой все позитивные вложения будут справедливо оценены вне зависимости от возраста, региона или вероисповедания.
7. Мы воюем за создание Албании, которой должны править люди, не склонные к компромиссам, силами албанцев, которые выкладывались по максимуму всегда и во всех условиях ради спасения и процветания их страны — компетентных и честных рабочих.
8. Мы воюем за Албанию, которая в строгом и показательном стиле покарает всех антипатриотов, изменников, лакеев, паникёров, спекуляторов и шпионов; за Албанию, в которой не будет места лицемерам, доносчикам, феодальным тиранам и всем, кто замедляет продвижение и прогресс нашей возрождающейся страны.
9. Мы воюем, чтобы привести к гармонии и объединить творческие энергии нации, создать интеллектуальное и духовное единство всех албанцев.
10. Мы воюем, чтобы мобилизовать все жизненные силы нации против оккупантов и исполнить идеалы Балли Комбетар.

После войны

Движение было разгромлено окончательно после Второй мировой войны. Выжившие последователи «Балли Комбетар» бежали в Австрию, США, Австралию, Швейцарию и Южную Америку; оставшиеся на родине были казнены.

Активисты «Балли Комбетар» — прежде всего Мидхат Фрашери и Абас Эрменьи — сыграли ключевую роль в создании Национального комитета «Свободная Албания», объединения албанской антикоммунистической эмиграции.

После падения коммунистического режима началась постепенная реабилитация баллистов. В 1991 году была политическая структура «Балли Комбетар» была восстановлена в форме партии Национальный фронт. Почётным председателем стал Абас Эрменьи, активный участник боевых действий 1940-х годов.

В Гостиваре (Македония) открыт памятник Джему Хазе, который был одним из опаснейших боевиков баллистов в Македонии. Там же действует активная фанатская группировка Ballistët футбольной команды «Шкендия», поддерживающая идеологию албанского национализма.

См. также

• Великая Албания
• История Албании
• Вулнетари
• Кёшилла
• 21-я горная дивизия СС «Скандербег» (1-я албанская)
• Национальный комитет «Свободная Албания»

Отрывок, характеризующий Балли Комбетар

– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.