Эренфест, Пауль

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пауль Эренфест»)
Перейти к: навигация, поиск
Пауль Эренфест
Paul Ehrenfest
Страна:

Австро-Венгрия Австро-Венгрия
Нидерланды Нидерланды

Научная сфера:

теоретическая физика

Место работы:

Венский университет
Петербургский политехнический институт
Лейденский университет

Альма-матер:

Венский университет

Научный руководитель:

Л. Больцман
Ф. Клейн
Д. Гильберт

Известные ученики:

Иоханнес Бюргерс
Хендрик Крамерс
Дирк Костер
Георг Уленбек
Сэмюэл Гаудсмит
Ян Тинберген
Хендрик Казимир

Известен как:

автор адиабатической гипотезы и теоремы Эренфеста

Па́уль Э́ренфест (нем. Paul Ehrenfest; 18 января 1880, Вена — 25 сентября 1933, Амстердам) — австрийский и нидерландский физик-теоретик. Член Нидерландской королевской академии наук, член-корреспондент Академии наук СССР (1924), иностранный член Датской академии наук (1933).

Создатель крупной научной школы. Будучи учеником Людвига Больцмана, Эренфест активно развивал и применял методы статистической механики, среди его достижений — прояснение взглядов его учителя, данное в известной энциклопедической статье, постановка проблемы эргодичности и первая классификация фазовых переходов. Основные результаты в области квантовой физики включают первое строгое доказательство необходимости дискретности для получения планковского закона теплового излучения, формулировку адиабатической гипотезы, которая была одним из основных конструктивных принципов квантовой теории до создания современной квантовой механики, и теорему Эренфеста, устанавливающую связь квантовой механики с классической.

Ряд работ учёного посвящён проблемам квантовой статистики (теорема Эренфеста — Оппенгеймера и другие результаты), теории относительности (парадокс Эренфеста, эффект Толмена — Эренфеста), анализу роли размерности пространства в физике.





Биография

Происхождение и образование (1880—1907)

Пауль Эренфест родился 18 января 1880 года в Вене в еврейской семье из Лоштице в Моравии, его родителями были Зигмунд Соломон Эренфест (Sigmund Salomon Ehrenfest, 1838—1896) и Йоханна Еллинек (Johanna Jellinek, 1844—1892). Всего у них было пять сыновей: Артур (1862), Эмиль (1865), Гуго (1870), Отто (1872) и Пауль, самый младший из них. Отец семейства владел бакалейной лавкой в венском районе Фаворитен, эта работа позволяла жить в достатке и дать хорошее образование детям. Пауль был болезненным, впечатлительным и мечтательным мальчиком, но вместе с тем он рано проявил склонность рассуждать логически и выявлять непоследовательность в услышанном или прочитанном (например, в сказках или Библии). Большое влияние на будущего учёного оказал брат Артур (1862—1931), который был талантливым инженером. Именно Артур познакомил младшего брата с основами естественных наук (такими как закон сохранения энергии) и соорудил дома ряд технических устройств (телефон, электрический звонок, камера-обскура), которые произвели на маленького Пауля большое впечатление. Знакомство с физикой и математикой юноша продолжил в гимназии (сначала Akademisches Gymnasium, позже Franz Josef Gymnasium), чему способствовала встреча с Густавом Герглотцем (англ. Gustav Herglotz), который впоследствии тоже стал исследователем; определённое влияние на выбор профессии оказал и учитель физики С. Валлентин. Однако в целом учёба в гимназии стала для Пауля тяжёлым испытанием, оказавшим влияние на формирование его характера и на всю его последующую жизнь[1][2]. По этому поводу Альберт Эйнштейн, близкий друг Эренфеста на протяжении многих лет, писал: «Мне кажется, что тенденция чрезмерно критиковать самого себя связана с впечатлениями детства. Умственное унижение и угнетение со стороны невежественных эгоистичных учителей производит в юной душе опустошения, которые нельзя загладить и которые оказывают роковые влияния в зрелом возрасте. О силе такого впечатления у Эренфеста можно судить по тому, что он отказался доверить какой-нибудь школе своих нежно любимых детей»[3].

К трудностям гимназической жизни добавлялось столкновение с антисемитизмом, распространённым в Вене в те годы[4], а также семейные несчастья. В 1892 году[5] от рака груди умерла его мать, а в 1896 году скончался отец[6], страдавший язвой желудка. Всё это влияло на характер и поведение Пауля и приводило к снижению его успеваемости в школе, утешение он находил в изучении наук[7]. В 1899 году юноша поступил в Высшую техническую школу в Вене и одновременно стал посещать занятия на философском факультете Венского университета, где в то время преподавались физика и математика. Позже, в 1901 году, он полностью перешёл в университет, слушал лекции Людвига Больцмана, Фрица Хазенёрля и Стефана Мейера (англ. Stefan Meyer) по физике и Эрнста Маха по философии и истории механики. Именно Больцман оказал наибольшее влияние на становление Эренфеста как учёного; этому способствовало не только значение работ венского профессора, но и сходство характеров и интересов этих двух людей (например, любовь к искусству)[8][9]. В октябре 1901 года, после отъезда Больцмана из Вены, Эренфест принял решение продолжить обучение в другом месте и переехал в немецкий Гёттинген. В местном университете он посещал лекции и семинары математиков Давида Гильберта и Феликса Клейна и физиков Макса Абрагама, Иоганнеса Штарка, Вальтера Нернста, Карла Шварцшильда и Эрнста Цермело[10][7]. Здесь же Эренфест познакомился с Вальтером Ритцем, ставшим ему близким другом, и с Татьяной Алексеевной Афанасьевой, преподавательницей математики на петербургских Высших женских курсах, проходившей в Гёттингене стажировку. Живой и остроумный Эренфест стал постоянным участником вечеров у Афанасьевых, где собиралась гёттингенская молодёжь; вскоре между молодыми людьми возникло взаимное чувство. К 1903 году Больцман вернулся в Вену, так что Эренфест тоже переехал в родной город, чтобы завершить своё образование. В том же году вышла его первая печатная работа, а в июне 1904 года он успешно защитил докторскую диссертацию «Движение твёрдых тел в жидкостях и механика Герца» (нем. Die Bewegung starrer Körper in Flüssigkeiten und die Mechanik von Hertz). Тема была предложена на одном из больцмановских семинаров, впоследствии Эренфест к ней не возвращался[11].

В конце 1904 года Пауль и Татьяна решили пожениться. Поскольку в Австрии в то время браки между христианами и нехристианами не разрешались, молодожёны решили покинуть свои конфессии и стать людьми, не придерживающимися никакого вероисповедания (Konfessionslos). Такие люди могли вступать в брак между собой, и 21 декабря 1904 года Пауль и Татьяна оформили свои отношения в Венском муниципалитете. Следующие два с половиной года пара жила в Гёттингене и Вене[12].

Санкт-Петербург (1907—1912)

Осенью 1907 года Эренфесты приехали в Санкт-Петербург. Побудительными мотивами для этого, вероятно, были глубокий интерес Пауля к России, где его жена уже давно не была, желание вырастить свою незадолго до этого родившуюся дочку Таню (1905—1984) в русскоязычной атмосфере, а также надежда на более лёгкое трудоустройство. Семья обосновалась сначала в доме на 2-й линии Васильевского острова, а затем — на Лопухинской улице. Вскоре здесь стала собираться талантливая молодёжь, интересовавшаяся физикой и привлечённая сюда одним из первых в стране чистых теоретиков. Павел Сигизмундович, как называли Эренфеста в России, близко сошёлся с Абрамом Иоффе, с которым познакомился ещё в Германии, и Степаном Тимошенко, работавшим в Электротехническом институте, посетил находившуюся недалеко от дома лабораторию Ивана Павлова. В своей квартире Эренфест организовал семинар, который стал местом регулярных встреч для молодых петербургских учёных: его завсегдатаями были физики Карл Баумгарт, Леонид Исаков, Дмитрий Рождественский, математики Александр Фридман, Яков Тамаркин, Сергей Бернштейн, студентами сюда приходили Юрий Крутков, Виктор Бурсиан, Владимир Чулановский, Виталий Хлопин и другие. Эти собрания были не только хорошей школой для научной молодёжи, ранее разобщённой, но и способствовали становлению Эренфеста как лектора и научного руководителя[13]. Летом семья, увеличившаяся после рождения дочери Гали (1910—1979), снимала дачу на эстонском берегу Балтийского моря близ Гунгербурга[14].

Известность молодого австрийца в среде русских физиков возросла после XII съезда русских естествоиспытателей и врачей (декабрь 1909 года), где он с успехом прочитал доклад о теории относительности; из множества встреч наибольшее впечатление на него оказало знакомство с Петром Лебедевым[15]. К тому времени Эренфест вступил в борьбу с «математическим произволом» при сдаче магистерских экзаменов: испытание по математике было столь сложным, что практически никто из петербургских физиков (даже вполне сложившихся) на протяжении многих лет не мог получить искомую степень. Павел Сигизмундович бросил вызов этой порочной практике и 5 марта и 9 апреля 1910 года блестяще сдал (по частям) экзамен по математике, попутно добившись некоторого ограничения экзаменационных требований. Однако это не помогло ему получить постоянное место преподавателя: за все пять лет в России он прочитал лишь один временный курс на два семестра в Политехническом институте. Его влияние, таким образом, ограничивалось организацией семинара, но этого оказалось достаточно, чтобы, по словам Торичана Кравца, «объединить русских петербургских физиков и чтобы зажечь в них интерес, слабо представленный тогда к теоретической физике». Ещё одной сферой деятельности Эренфеста было участие в работе Русского физико-химического общества, членом которого он состоял практически с момента своего приезда, а в 1909 году стал сотрудником редакции журнала, издававшегося обществом[16]. Основным научным итогом проведённых в Петербурге лет стала серия работ, посвящённых основам статистической механики. Этот цикл завершался фундаментальной статьёй «Принципиальные основы статистического подхода в механике» (нем. Begriffliche Grundlagen der statistischen Auffassung in der Mechanik, 1911), написанной Эренфестом совместно с супругой по предложению Феликса Клейна, редактора престижной «Энциклопедии математических наук»[17]. Эта работа, которую первоначально должен был написать сам Больцман, была положительно воспринята научным сообществом и принесла Эренфесту определённую известность и, что не менее важно, уверенность в себе[18].

Лейден (1912—1933)

Поиски работы и приглашение в Лейден

Поскольку надежда на получение постоянного места работы в России не оправдалась, Эренфест начал поиски работы за границей, где его имя было уже достаточно хорошо известно. В начале 1912 года он совершил поездку по Европе, чтобы выяснить возможности для трудоустройства. Во Львове он встретился с Марианом Смолуховским, в Вене — с Эрвином Шрёдингером, в Берлине — с Максом Планком, в Лейпциге — с другом детства Герглотцем, в Мюнхене — с Арнольдом Зоммерфельдом и Вильгельмом Рентгеном, в Цюрихе — с Петером Дебаем. Наконец, в Праге произошла его первая личная встреча с Альбертом Эйнштейном, с которым он переписывался с весны 1911 года и с которым сразу подружился. Эйнштейн, уже принявший к тому времени приглашение из Цюрихского политехникума, предложил новому другу стать своим преемником в Немецком университете Праги, однако для этого надо было формально принять ту или иную религию. Эренфест не мог пойти на это и, к удивлению и сожалению Эйнштейна, отказался от этой возможности. Других шансов получить место в каком-либо университете Австрии или Германии практически не было, а надежды устроиться вместе с Эйнштейном в Цюрихе тоже не оправдались. Поэтому Эренфест с энтузиазмом принял предложение Зоммерфельда пройти хабилитацию под его руководством, что давало бы право в дальнейшем рассчитывать на место приват-доцента в Мюнхенском университете. Однако вскоре всё изменилось[19][20].

В конце апреля 1912 года Эренфест получил первое письмо от Хендрика Антона Лоренца, профессора Лейденского университета, с вопросами о планах и перспективах дальнейшей работы в России. Из следующего письма, датированного 13 мая 1912 года, Эренфест узнал, что Лоренц, высоко ценивший его работы за «основательность, ясность и остроумие», рассматривает молодого австрийца в качестве своего возможного преемника на кафедре теоретической физики, которую вскоре собирался оставить; свою роль, видимо, сыграли и рекомендации со стороны Эйнштейна и Зоммерфельда. Эренфест, надеявшийся в лучшем случае стать приват-доцентом в каком-нибудь университете, был удивлён и обрадован этим предложением[21]. В ответном письме он откровенно описал положение, в котором оказался:

Для последних десяти лет моей жизни характерно ощущение какой-то невольной безродности. Я с давних пор убеждён, что, за исключением случаев необыкновенной одарённости, полный расцвет способностей возможен только тогда, когда люди, с которыми обычно приходится иметь дело, воспринимаются тобой не как чужие. В этом отношении в Вене я чувствовал и чувствую себя чужим более, чем где-либо. Гораздо более «дома» я чувствовал себя в кругу моих гёттингенских друзей, а также — позднее — в немецкой Швейцарии… Вместе с тем несомненно, что Россия могла бы стать моей родиной в самом глубоком значении этого слова, если бы я получил здесь постоянную преподавательскую работу где бы то ни было. Несмотря на моё недостаточное владение языком, я не ощущаю себя чужим в кругу здешних людей (исключая политических чиновников).

— Из переписки Эренфеста с Лоренцем // Эренфест П. Относительность. Кванты. Статистика. — М.: Наука, 1972. — С. 219.

Наконец, в сентябре 1912 года Эренфест получил официальное уведомление о своём назначении, а вслед за этим — поздравления от Лоренца и Эйнштейна[22]. По пути в Лейден Эренфесты ненадолго заехали в Берлин, где завели дружбу с семьёй де Хаазов — известным физиком Вандером де Хаазом и его супругой Гертрудой, дочерью Лоренца. 4 декабря 1912 года состоялась официальная церемония вступления в должность профессора Лейденского университета. Эренфест прочёл вступительную лекцию, озаглавленную «Кризис в гипотезе о световом эфире» (нем. Zur Krise der Lichtäther-Hypothese), и призвал студентов видеть в нём «старшего товарища по учёбе, а не человека, который стоит на другой ступени на пути к познанию»[23].

Педагогическая деятельность

Новый профессор быстро освоил голландский язык в достаточной мере, чтобы читать лекции студентам. В последующие годы он регулярно преподавал на старших курсах электродинамику (включая теорию относительности) и статистическую механику (включая вопросы квантовой теории), иногда это были специальные курсы по теоретической механике, физике коллоидов и другим темам. Особенностью подхода Эренфеста к преподаванию было акцентирование внимания на ключевых и принципиальных моментах, на тех или иных затруднениях и нерешённых проблемах[24][25]. Известный физик Георг Уленбек так охарактеризовал метод своего учителя:

Знаменитую эренфестовскую ясность изложения не следует смешивать со строгостью. Действительно, он редко давал строгое формальное доказательство. Но он всегда умел дать всеобъемлющий обзор предмета изложения, ясно выделив завершённые вопросы и вопросы, остающиеся открытыми. Эренфест любил повторять: сначала разъяснить, а потом доказывать. И он всегда начинал с того, что набрасывал доказательство или делал какое-либо утверждение правдоподобным настолько, что слушатели могли осознать его «на пальцах». Он был всегда находчив и остроумен в изобретении простых моделей, которые помогали уяснению существенных черт аргументации… Эренфест никогда не давал и не придумывал задач; он просто в них не верил. Он считал, что имеют ценность лишь те задачи, которые естественно возникают перед самим студентом. Всё внимание было всегда сосредоточено на физических идеях и логической структуре теории. И я должен сказать, что хотя, быть может, нас не учили тому, как надо считать, мы твёрдо знали, в чём состоят настоящие проблемы физики.

— Юленбек Г. Е. Воспоминания о профессоре П. Эренфесте // УФН. — 1957. — Т. 62, вып. 3. — С. 368.

Под большим впечатлением от педагогического таланта Эренфеста был и Арнольд Зоммерфельд, сам основатель крупной научной школы: «Мне трудно назвать другого человека, который говорил бы с таким блеском и умел бы так зачаровывать аудиторию. Полные смысла фразы, остроумные замечания, диалектический ход рассуждений — всё это имеется в его арсенале и составляет своеобразие его манеры… Он знает, как сделать наиболее трудные вещи конкретными и ясными»[26].

Практически сразу после приезда в Лейден Эренфест организовал еженедельный семинар для обсуждения и проработки различных проблем теоретической физики. Кроме вышеупомянутого Уленбека, из этого семинара вышли такие известные исследователи, как Хендрик Крамерс, Ян Бюргерс, Сэмюэл Гаудсмит и другие; участие в нём оказало большое влияние на становление Энрико Ферми и Грегори Брейта. Отношение профессора к работе этого собрания было весьма серьёзным: студент, допущенный на семинар, обязан был ходить на каждое заседание; даже вёлся учёт посещаемости. Требовалось полностью посвятить себя научной работе. Так, Эренфест считал своим долгом «наставить на путь истинный» талантливого ученика, если посторонние интересы начинали слишком сильно отвлекать последнего от физики. Профессор требовал от выступающих на семинаре предельной ясности, не стеснялся задавать «глупые вопросы» и стремился к тому, чтобы излагаемое стало понятным любому присутствующему, включая докладчика[27][28]. Излюбленный эренфестовский метод последовательного приближения к истине состоял в задавании вопросов. Этот подход использовался и на семинарах и конференциях, и при индивидуальной работе с учениками, и в собственных научных исследованиях (так, ряд его статей содержит вопрос в самом названии). Из-за такой любви к вопрошанию среди коллег распространилось мнение об Эренфесте как о «Сократе современной физики», а среди студентов закрепилось прозвище «дядюшка Сократ»[29].

Индивидуальная работа с учениками проходила весьма напряжённо, и если поначалу молодой человек чувствовал смертельную усталость после каждого занятия, то, по свидетельству Уленбека, «год спустя вы уже работали на равных правах. И постепенно к студенту начинало закрадываться подозрение, что он знает предмет даже лучше Эренфеста. Этот момент и означал, что студент встал на свои собственные ноги и стал физиком»[30]. Эренфест стремился придать ученикам мужество и уверенность в своих силах, которые считал необходимыми для самостоятельной работы в науке. Примером реализации этого стремления служит история открытия спина электрона. Именно благодаря поддержке Эренфеста его ученики Гаудсмит и Уленбек опубликовали идею вращающегося электрона, несмотря на всю её сомнительность («Вы оба достаточно молоды, чтобы позволить себе сделать глупость», — характерная фраза профессора). Другой пример — Ферми, который после нескольких месяцев в Лейдене почувствовал уверенность в себе и оставил мысли об уходе из физики[31].

Отношения с коллегами

К 1914 году Эренфесты переселились в дом 57 по улице Белых Роз (Witte Rozenstraat), спроектированный Татьяной Алексеевной (ныне он считается памятником архитектуры, см. Ehrenfesthuis). В последующие годы в этом гостеприимном доме останавливались многие известные учёные; у гостей даже возникла традиция расписываться на стене одной из комнат. На этой стене до сих пор можно найти автографы Эйнштейна, Бора, Планка, Гейзенберга, Паули, Борна, Шрёдингера и многих других[32]. О том, с кем из коллег у Эренфеста сложились наиболее тесные отношения, можно судить по его собственному признанию в одном из писем Эйнштейну: «Наряду с моей женой, тобой и Бором он [Иоффе] принадлежит к числу моих ближайших друзей…» Дружба Эйнштейна и Эренфеста, начавшаяся с их первой личной встречи в январе 1912 года и оставившая обширную переписку, основывалась не только на общих научных интересах, но также на увлечении философскими и историческими вопросами физики, сходстве взглядов на политические и общечеловеческие проблемы, на любви к музыке: во время регулярных визитов Эйнштейна в Лейден они часто устраивали концерты для скрипки и фортепиано[33]. Первая встреча Эренфеста с Нильсом Бором состоялась в 1919 году, вскоре их семьи связала крепкая дружба. Именно лейденский профессор, обладавший качествами «великого критика» и способностью глубоко проникать в существо физических проблем, привлёк внимание Эйнштейна к работам Бора и способствовал сближению двух великих учёных. Эренфест выступил в роли своеобразного «посредника» в знаменитой дискуссии Эйнштейна и Бора об основаниях квантовой механики, склоняясь к точке зрения второго из них. В письме, адресованном обоим своим друзьям, он писал: «Я не могу передать вам, как важно для меня послушать вас обоих спокойно беседующими друг с другом о нынешнем состоянии физики. Я уже признавался вам, что чувствую себя подобно бузинному шарику, колеблющемуся между обкладками конденсатора, когда перехожу от одного из вас к другому»[34].

Эмоциональность, с которой Эренфест относился к науке и окружающим людям, имела и оборотную сторону: он был чувствителен и легко раним (по выражению Иоффе, «нервы у него были не под кожей, а на её поверхности»), часто он бывал резок в общении или в оценке того или иного человека или работы. Впрочем, этот критический настрой, столь ценившийся участниками обсуждений на многочисленных научных конференциях, распространялся и на самого критика[35]. Здесь уместно привести обширную цитату из статьи Эйнштейна, посвящённой памяти друга:

Его величие заключалось в чрезвычайно хорошо развитой способности улавливать самое существо теоретического понятия и настолько освобождать теорию от её математического наряда, чтобы лежащая в её основе простая идея проявлялась со всей ясностью. Эта способность позволяла ему быть бесподобным учителем. По этой же причине его приглашали на научные конгрессы, ибо в обсуждения он всегда вносил изящество и чёткость. Он боролся против расплывчатости и многословия; при этом пользовался своей проницательностью и бывал откровенно неучтив. Некоторые его выражения могли быть истолкованы как высокомерные, но его трагедия состояла именно в почти болезненном неверии в себя. Он постоянно страдал от того, что у него способности критические опережали способности конструктивные. Критическое чувство обкрадывало, если так можно выразиться, любовь к творению собственного ума даже раньше, чем оно зарождалось.

— Эйнштейн А. Памяти Пауля Эренфеста // Собрание научных трудов. — М.: Наука, 1967. — Т. 4. — С. 191.

Связи с Россией

После начала Первой мировой войны Эренфест поддерживал усилия Лоренца по сохранению связей и налаживанию взаимопонимания между учёными воюющих стран. Особенно близко к сердцу лейденский профессор принимал изоляцию русских физиков, которая из-за Гражданской войны и интервенции продлилась до 1920 года. В дальнейшем он принимал деятельное участие в налаживании контактов между советскими и европейскими учёными, организовал сбор научной литературы для петроградских физических институтов, гости из России (Чулановский, Иоффе, Крутков и другие) часто появлялись на его семинарах и у него дома[36]. В августе — октябре 1924 года Эренфест побывал с визитом в Ленинграде, принял участие в работе Физико-технического института и IV Съезда русских физиков (в качестве заместителя председателя), посетил многие научные центры и лаборатории, выступал с лекциями. Его интересы не ограничивались наукой: в Москве он ознакомился с работой ВСНХ и побывал на спектаклях МХАТа. Из новых знакомств следует отметить встречу с Леонидом Мандельштамом, а также молодыми теоретиками Яковом Френкелем и Игорем Таммом (о последнем он впоследствии отзывался как о лучшем из возможных своих преемников в Лейдене)[37].

Зимой 1929/30 года Эренфест вновь посетил Советский Союз: выступал на семинарах в Ленинграде и Москве, посетил Харьковский физико-технический институт, в котором к тому времени началось формирование крупной школы физики низких температур (большую роль в её становлении сыграли плодотворные связи с лейденской криогенной лабораторией, установившиеся в том числе благодаря усилиям Эренфеста)[38]. Последний раз Павел Сигизмундович приехал в СССР в декабре 1932 года и около месяца провёл в Харькове, где к тому времени начал работать молодой Лев Ландау. Эренфест подумывал о том, чтобы отказаться от постоянной позиции в Лейдене и заняться организационно-педагогической деятельностью в России, однако этим планам не было суждено сбыться[39].

Депрессия и самоубийство

Настоящим потрясением для Эренфеста стала смерть в начале 1928 года Лоренца, с которым он общался каждую неделю и регулярно переписывался по научным и личным поводам. На следующий день после похорон своего старшего друга Эренфест тяжело заболел и долго не мог оправиться[40]. К концу 1920-х годов усилился разлад в его душе, он регулярно впадал в глубокую депрессию. Его угнетало чувство собственного несовершенства и неспособности угнаться за стремительным развитием физики, мучило ощущение несоответствия занимаемой должности (ведь он был преемником самого Лоренца)[41]. Уже примерно за год до смерти в письмах некоторым друзьям он заводил речь о желании покончить с собой[42]. Он принимал близко к сердцу гонения против учёных-евреев, развернувшиеся в Германии после прихода к власти нацистов, и старался по мере своих сил устроить судьбу многочисленных эмигрантов[43]. Кроме того, серьёзным ударом для него была болезнь младшего сына Василия, страдавшего синдромом Дауна; содержание ребёнка в специализированных медицинских учреждениях было тяжким бременем для небогатой профессорской семьи. Всё больше запутывалась и личная жизнь Эренфеста: в то время, как его жена в течение длительных периодов времени оставалась в Советском Союзе, занимаясь преподавательской деятельностью, с 1931 года он поддерживал романтические отношения с незамужней женщиной — историком искусства Нелли Мейес (Nelly Posthumus Meyjes, 1888—1971), что в конце концов привело к началу бракоразводного процесса. Единственный выход из сложившейся ситуации он видел в самоубийстве. 25 сентября 1933 года Эренфест приехал в Амстердам, где в Институте для больных детей профессора Ватерлинка содержался 14-летний Василий, и застрелил сначала сына, а затем себя[44][45].

Год спустя, в сентябре 1934 года, преемником Эренфеста на кафедре теоретической физики в Лейдене был назначен Хендрик Крамерс, посвятивший вступительную речь своему учителю[46]. Старший сын Эренфеста Пауль (Павлик) пошёл по стопам отца и тоже стал физиком, обучался в Лейденском университете и работал в парижской лаборатории Пьера Оже. В 1930-е годы Эренфест-младший написал несколько известных работ по физике космических лучей. В 1939 году, в 23-летнем возрасте, он трагически погиб в Альпах, где в одной из обсерваторий проводил измерения зависимости интенсивности космического излучения от высоты[47]. Старшая дочь Татьяна ван Арденне-Эренфест (англ. Tatyana Pavlovna Ehrenfest) стала известным математиком[48]. Младшая дочь — Анна Галинка Эренфест (Anna Galinka Ehrenfest, 1910—1979) — стала художником, вместе со своим мужем Якобом Клоотом (1916—1943) — под общим псевдонимом «El Pintor» (маляр) иллюстратором серии популярных детских книг; в 1943 году, через два года после женитьбы, её муж был депортирован в концентрационный лагерь Собибор[49]. Также в концлагере (Треблинка) погибла и мачеха Пауля Эренфеста — Жозефина Йеллинек (во втором браке Фридман, 1868—1942), младшая сестра его матери, на которой Зигмунд Эренфест женился за два года до смерти в 1894 году[50][51].

Научное творчество

Классическая статистическая механика и термодинамика

Первая работа Эренфеста, опубликованная в 1903 году, была посвящена вопросу о вычислении поправки на объём в уравнении состояния Ван-дер-Ваальса. Автору удалось вскрыть причины, по которым разные методы учёта конечности объёма молекул, развитые Больцманом и Лоренцем, приводят к одному и тому же результату. И в дальнейшем Эренфест неоднократно обращался к критическому разбору и прояснению результатов, полученных другими исследователями. Так, в 1906 году совместно со своей женой Татьяной Афанасьевой он провёл анализ трактовки возрастания энтропии, предложенной Дж. Уиллардом Гиббсом, а в статье, посвящённой памяти Больцмана, рассмотрел основные мотивы творчества этого учёного[52]. В работе «О двух известных возражениях против H-теоремы Больцмана» (нем. Über zwei bekannte Einwände gegen das Boltzmannsche H-Theorem, 1907) Эренфесты детально обсудили трудности в понимании H-теоремы, отмеченные в работах Иоганна Лошмидта (парадокс обратимости) и Эрнста Цермело (парадокс возврата). Суть этих возражений состояла в том, что обратимые законы механического движения частиц не могут привести к необратимости тепловых процессов, в частности к убыванию H-функции (возрастанию энтропии) системы. Чтобы пояснить и обосновать позицию Больцмана по этим вопросам, супруги в своей статье предложили известную модель урн (англ. Ehrenfest model) и показали, каким образом чисто вероятностный процесс перемещения шаров между двумя урнами приводит к наблюдаемой (кажущейся) необратимости[53][54][55].

В 1912 году вышла энциклопедическая статья Эренфестов «Принципиальные основы статистического подхода в механике» (нем. Begriffliche Grundlagen der statistischen Auffassung in der Mechanik), в которой были рассмотрены основные понятия и методы статистической механики. Эта работа сыграла исключительную роль в становлении данной дисциплины и ныне по праву считается классической[56]. В ней были вскрыты предпосылки и гипотезы, лежащие в основе статистической механики, вновь детально проанализированы H-теорема и связанная с ней дискуссия, рассмотрены многие другие вопросы. Большое значение имела критика эргодической гипотезы, сформулированной в виде следующего сильного утверждения[Комм 1]: если энергия системы остаётся постоянной, то с течением времени изображающая систему точка в фазовом пространстве проходит через все точки поверхности постоянной энергии. Эренфесты первыми выдвинули аргументы против существования эргодических систем и предложили «квазиэргодическую гипотезу», согласно которой с течением времени фазовая траектория системы сколь угодно близко подходит к каждой точке поверхности постоянной энергии. Уже в 1913 году математики Артур Розенталь (англ. Arthur Rosenthal) и Мишель Планшерель (англ. Michel Plancherel) показали, что не может существовать ни одной эргодической системы в указанном выше смысле. Использование же квазиэргодической гипотезы в качестве фундамента статистической физики было строго обосновано в работах Джорджа Биркхофа, Норберта Винера, Александра Хинчина и других исследователей[58][59][60].

Кроме того, в энциклопедической статье был рассмотрен подход к статистической механике Гиббса, однако, находясь под сильным влиянием Больцмана, Эренфесты недооценили значение методов, развитых американским физиком[61][43]. В 1909 году Эренфест исследовал вопрос о корректном применении принципа Ле Шателье — Брауна, в частности о получении верного знака ожидаемого эффекта (увеличение или уменьшение той или иной величины) и о том, как этот знак связан с выбором параметров системы[62]. В 1929 году совместно с Арендом Рутгерсом (англ. Arend Joan Rutgers) он провёл исследование термоэлектрических явлений в кристаллах и, в частности, дал теоретическое объяснение открытому Перси Бриджменом внутреннему эффекту Пельтье[63].

К началу 1930-х годов Виллемом Кеезомом и его сотрудниками из лейденской криогенной лаборатории были накоплены данные, указывавшие, что при температуре около 2,2 К в жидком гелии происходит фазовый переход. При этом, в отличие от ранее наблюдавшихся фазовых переходов, в данном случае изменение состояния вещества не сопровождалось выделением или поглощением скрытой теплоты или видимым разделением фаз, получивших название «жидкий гелий I» и «жидкий гелий II». Наконец, в 1932 году была получена зависимость удельной теплоёмкости гелия от температуры с разрывом в районе 2,2 К. По предложению Эренфеста этот разрыв получил название «лямбда-точка», поскольку форма экспериментальной кривой напоминала по виду одноимённую греческую букву. Эти результаты стали непосредственным стимулом для Эренфеста, который в начале 1933 года представил первую классификацию фазовых переходов. Основой этой классификации стало поведение свободной энергии Гиббса <math>G</math>: если разрыв испытывает первая производная <math>G</math> (энтропия или объём), это будет фазовый переход первого рода; если первая производная непрерывна, а вторая (например, удельная теплоёмкость) имеет разрыв, то в точке разрыва будет наблюдаться фазовый переход второго рода. Аналогичным образом классифицируются фазовые переходы более высоких порядков. Далее Эренфест получил для перехода второго рода аналог уравнения Клапейрона — Клаузиуса, которое, как к тому времени установил Кеезом, справедливо для жидкого гелия[64][65]. К середине 1930-х годов классификация, предложенная Эренфестом, считалась надёжно установленной, примерами систем с фазовыми переходами второго рода считались жидкий гелий и сверхпроводники. Однако с появлением новых данных стало ясно, что лямбда-переход не вписывается в оригинальную эренфестовскую схему (вторая производная в точке перехода становится бесконечной). Итогом стало возникновение в 1950—60-е годы расширенных и альтернативных классификаций фазовых переходов[66].

Квантовая физика

Тепловое излучение

Первые работы Эренфеста, в которых затрагивались новые квантовые представления, были посвящены критическому анализу теории теплового излучения Макса Планка. Знакомство молодого австрийца с проблемой излучения чёрного тела произошло на лекциях Лоренца, которые он прослушал весной 1903 года во время краткого визита в Лейден. Вплотную он занимался этой темой с весны 1905 года. В ноябре того же года Эренфест представил в Венскую академию наук статью «О физических предпосылках планковской теории необратимых процессов излучения» (нем. Über die physikalische Vorausetzungen der Planck’schen Theorie der irreversiblen Strahlungsvorgänge), в которой показал, что условиям, лежащим в основе теории Планка, удовлетворяет бесконечное количество законов излучения. Чтобы доказать, что распределение энергии в спектре чёрного тела, полученное Планком, является единственно верным, необходимо ввести в теорию дополнительные условия. К началу 1906 года Эренфест установил источник неполноты теории Планка — отсутствие адекватного механизма установления равновесия, то есть механизма перераспределения энергии между компонентами излучения разной частоты. Справедливость этого вывода, который был опубликован в июне 1906 года в статье «К планковской теории излучения» (нем. Zur Planckschen Strahlungstheorie), была признана самим Планком. В той же работе Эренфест показал, что формулу Планка можно получить, даже если вовсе не обращаться к анализу взаимодействия элементов материи (гармонических осцилляторов) с электромагнитным полем, а ограничиться рассмотрением лишь самого поля и воспользоваться методом подсчёта его состояний, разработанным Рэлеем и Джинсом. Правильный результат получается в том случае, если представить энергию колебаний на каждой частоте <math>\nu</math> в виде целого числа квантов <math>h\nu</math> (<math>h</math> — постоянная Планка)[67][68]. Сам Эренфест, как и Дебай, пришедший к аналогичным результатам в 1910 году, считал источником этого условия не структуру самого излучения, а процесс его испускания, так что не было нужды пересматривать классическое описание распространения света в свободном пространстве[69]. Вместе с тем, как показал Эренфест, квантовое условие является достаточным, но не необходимым для получения формулы Планка, поэтому вопрос о строгом обосновании квантовой гипотезы остался открытым[70].

Эренфест вернулся к этой проблеме в 1911 году в работе «Какие черты гипотезы световых квантов играют существенную роль в теории теплового излучения?» (нем. Welche Züge der Lichtquantenhypothese spielen in der Theorie der Wärmestrahlung eine wesentliche Rolle?). В ней он подверг тщательному анализу условия, которым должна удовлетворять функция распределения энергии по нормальным модам (компонентам) теплового излучения в полости («весовая функция», по терминологии учёного): «красное требование» на больших длинах волн, где должен выполняться закон Рэлея — Джинса, и «фиолетовое требование» на малых длинах волн, позволяющее избежать «ультрафиолетовой катастрофы» (термин, впервые появившийся в данной работе Эренфеста). Применив методы статистической механики непосредственно к нормальным модам излучения, исследователь показал, каким образом можно получить закон смещения Вина. Существенным моментом при этом было взятое из механики положение о сохранении отношения <math>E/\nu</math> (энергии моды к её частоте) при бесконечно медленном (адиабатическом) изменении объёма полости (эти соображения были позже развиты в теории адиабатических инвариантов)[Комм 2]. Рассмотрев далее общий вид весовой функции, Эренфест пришёл к выводу, что для удовлетворения поставленных условий она должна обладать не только непрерывным, но и дискретным спектром[72][73]. Таким образом, было дано первое строгое математическое доказательство необходимости введения элемента дискретности для объяснения явлений, охватываемых квантовой теорией. Работа Эренфеста, однако, осталась практически не замеченной, и эта заслуга обычно приписывалась Анри Пуанкаре[Комм 3], пришедшему в начале 1912 года к аналогичным выводам совершенно иным путём[75].

Один из важных вопросов, затронутых Эренфестом в его статье 1911 года, касался различия между квантовыми гипотезами Планка и Эйнштейна. Статистическая независимость квантов света, лежащая в основе последней гипотезы, приводит лишь к закону излучения Вина (именно из этого закона исходил Эйнштейн в своей знаменитой статье 1905 года). Чтобы получить закон Планка, необходимо ввести дополнительное условие, устраняющее эту независимость. Этот вопрос стал темой небольшой заметки «Упрощённый вывод формулы теории комбинаций, лежащей в основе теории излучения Планка» (англ. Simplified deduction of the formula from the theory of combinations which Planck uses as the basis of his radiation theory), написанной Эренфестом совместно с Хейке Камерлинг-Оннесом в 1914 году. В ней был явным образом сформулирован тезис о различии подходов Эйнштейна и Планка и дано простое доказательство выражения для числа состояний (то есть числа возможных распределений квантов энергии по резонаторам), использованного Планком при выводе его формулы. В этом выводе негласно предполагается, что обмен двух элементов энергии, принадлежащих разным резонаторам, не изменяет состояние системы, то есть элементы энергии неразличимы. Эта проблема была окончательно прояснена лишь после создания квантовой статистики, в которой важное место занимает принцип тождественности частиц[76][77][78].

Адиабатические инварианты в квантовой теории

Адиабатическая гипотеза Эренфеста, первые ростки которой появились ещё в статье 1911 года, сыграла важную роль в развитии квантовой теории, позволив обосновать использовавшиеся там правила квантования. Следующий шаг в этом направлении был сделан Эренфестом в июне 1913 года в «Заметке, касающейся удельной теплоёмкости двухатомных газов» (нем. Bemerkung betreffs der spezifischen Wärme zweiatomiger Gase). Годом ранее Арнольд Эйкен (англ. Arnold Eucken) опубликовал результаты своих измерений удельной теплоёмкости водорода, согласно которым при низких температурах водород ведёт себя как одноатомный газ. В начале 1913 года Эйнштейн и Штерн предложили теоретическое объяснение хода кривой удельной теплоёмкости, основанное на использовании введённой Планком концепции «нулевой энергии» (наличие у молекулы некоторой вращательной энергии при абсолютном нуле). Более того, они показали, что с помощью нулевой энергии можно получить формулу Планка, не прибегая к предположению о дискретности каких-либо величин. Поскольку это находилось в противоречии с основным выводом его статьи 1911 года, Эренфест в своей заметке выдвинул альтернативный подход к вычислению удельной теплоёмкости, не обращающийся к спорной концепции нулевой энергии. Его метод основывался на применении стандартной статистической механики к рассмотрению вращений двухатомных молекул (ротаторов) с дополнительным предположением о квантовании вращательной энергии в виде <math>\epsilon_n=n h \nu/2</math>. Последнее предположение означало, что частоты вращения могут принимать не любые, а лишь определённые дискретные значения, а угловой момент вращения может быть равен только целому числу квантов действия <math>h/2 \pi</math>. Это правило квантования, введённое Эренфестом, было ближе к атомной модели Нильса Бора, появившейся чуть позже в том же году и также содержавшей ограничения на частоты, чем к исходной квантовой гипотезе Планка, в которой частота считалась постоянной характеристикой осциллятора. Вычисленная таким образом удельная теплоёмкость хорошо согласовалась с данными Эйкена при низких температурах, хотя при более высоких температурах теоретические кривые демонстрировали серьёзные отклонения от экспериментальных значений. Осенью 1913 года Эйнштейн признал неудовлетворительность аргументации в его совместной со Штерном статье[79][80].

В той же заметке Эренфеста впервые адиабатические преобразования были явным образом применены к квантовой проблематике, а именно для обоснования упомянутого выше квантования углового момента. Учёный рассмотрел электрический диполь (ротатор), находящийся во внешнем ориентирующем поле. Диполь колеблется вблизи направления поля, если последнее обладает достаточно большим значением; это аналог планковского осциллятора. Если теперь бесконечно медленно (адиабатически) уменьшать поле, можно перейти от колеблющегося к вращающемуся диполю с квантованными значениями углового момента. При этом если состояния колеблющегося диполя были равновероятны, то состояния вращающегося ротатора также будут равновероятны. Это свойство Эренфест далее использовал для статистических вычислений, необходимых для вывода формулы удельной теплоёмкости. Большое значение имеет вопрос о том, какая же величина сохраняется при адиабатическом преобразовании, то есть является адиабатическим инвариантом. Учёный пришёл к выводу, что такой величиной является отношение средней кинетической энергии <math><T></math> (а не полной энергии <math>E</math>) к частоте <math>\nu</math>[81]. Этот подход, кратко затронутый в заметке, был подробно изложен в отдельной статье «Об одной механической теореме Больцмана и её отношении к теории квантов» (англ. A mechanical theorem of Boltzmann and its relation to the theory of energy quanta), опубликованной в конце 1913 года. Механическая теорема Больцмана устанавливает, что для строго периодических движений адиабатическим инвариантом является отношение <math><T>/\nu</math>. Это свойство позволило Эренфесту на примере вращающегося диполя показать, каким образом можно обобщить правила квантования, полученные для одного вида движения (например, колебания планковского осциллятора), на другие виды движения (вращение ротатора)[82].

В одной из работ Эйнштейна 1914 года впервые появилось словосочетание «адиабатическая гипотеза Эренфеста»[83]. Сам Эренфест дал формулировку адиабатической гипотезы и получил важнейшие следствия из неё в своей статье «Об адиабатических изменениях системы в связи с квантовой теорией» (англ. On adiabatic changes of a system in connection with the quantum theory), опубликованной в июне 1916 года. Для периодических и кратно-периодических систем разрешены такие состояния, которые могут быть получены из известных состояний путём обратимого адиабатического изменения параметров системы. Эта гипотеза открывает широкие возможности для расширения области применения квантовых идей на новые системы. Для корректного её использования необходимо определить адиабатические инварианты, то есть величины, сохраняющиеся при адиабатических преобразованиях; если инварианты принимают определённый набор значений (квантуются), то этот набор сохранится и после преобразования системы. Эренфест показал, что в случае периодической механической системы адиабатическим инвариантом является величина <math>2<T>/\nu</math>, откуда можно установить связь между известными квантовыми гипотезами (например, гипотезой Планка для гармонического осциллятора и гипотезой Дебая для ангармонического осциллятора). В случае систем с несколькими степенями свободы необходимо определять несколько адиабатических инвариантов. В частности, получают обоснование правила квантования, введённые Арнольдом Зоммерфельдом для точечной частицы, вращающейся вокруг центра притяжения, поскольку в этом случае <math>2<T>/\nu=\int \int dq dp=nh</math>. Рассмотрев далее так называемые сингулярные движения (с бесконечным периодом), Эренфест поставил вопрос о расширении концепции на непериодические движения[84].

В следующие два года развитием адиабатической гипотезы Эренфеста занимались его ученики Ян Бюргерс, Юрий Крутков и Хендрик Крамерс. Наиболее существенным был вклад Бюргерса, доказавшего инвариантность фазовых интегралов вида <math>\oint p dq</math> и переменных действия при адиабатических преобразованиях вырожденных и невырожденных периодических систем с произвольным количеством степеней свободы[85]. В 1918 году Нильс Бор перенёс идеи Эренфеста на почву своей атомной модели, использовал их для нахождения новых стационарных состояний и их вероятностей (статистических весов) и сформулировал в этом контексте так называемый «принцип механической трансформируемости», с начала 1920-х годов известный под названием адиабатического принципа. После этого адиабатическая гипотеза Эренфеста получила широкую известность в научном мире, наряду с принципом соответствия она стала основным конструктивным методом в «старой квантовой теории», предшествовавшей созданию квантовой механики. Помимо всего прочего, адиабатический принцип позволил объединить два основных подхода к построению квантовой теории — статистико-механический (Планк, Эйнштейн, Эренфест) и атомно-спектральный (Бор, Зоммерфельд). Сам Эренфест переориентировал[Комм 4] свои исследования в направлении, указанном Бором[87][88]. После создания квантовой механики стало возможным сформулировать те же идеи на новом языке: в 1928 году Макс Борн и Владимир Фок дали доказательство адиабатической теоремы, говорящей о сохранении стационарного состояния системы во время адиабатического процесса[89].

Квантовая статистика

Здесь рассматриваются работы, в которых статистико-механические соображения применяются к квантовым проблемам, не связанным непосредственно с адиабатическими инвариантами или тепловым излучением.

В работе «К теореме Больцмана о связи энтропии с вероятностью» (нем. Zum Boltzmannschen Entropie-Wahrscheinlichkeits-Theorem, 1914) Эренфест подверг анализу вопрос о применимости в квантовой области принципа Больцмана, связывающего энтропию <math>S</math> с вероятностью состояния <math>W</math> (количеством способов реализации этого состояния). Другими словами, применимость соотношения <math>S=k \log W</math> не была гарантирована, учитывая те ограничения, которые накладывала гипотеза квантов на величину <math>W</math>. Доказательство Больцмана основывалось на предположении о равновероятности равных объёмов фазового пространства, однако Планк при выводе своего закона излучения уже не мог пользоваться этим свойством и был вынужден просто принять больцмановское соотношение за постулат. Эренфест получил общее условие, при котором принцип Больцмана остаётся справедливым, и показал, что все известные распределения (включая планковское) удовлетворяют этому условию[90]. Два года спустя он связал это условие с адиабатической гипотезой и доказал, что соотношение Больцмана выполняется для ансамбля одномерных систем (осцилляторов), если их движения определяются в соответствии с квантованием адиабатического инварианта <math>2<T>/\nu</math>. В 1918 году Адольф Смекаль (англ. Adolf Smekal) распространил этот вывод на системы с произвольным числом степеней свободы[91].

В 1920-е годы Эренфест принимал активное участие в становлении и прояснении смысла квантовых статистик Бозе — Эйнштейна и Ферми — Дирака. Так, в 1921 году в статье, написанной вместе с Виктором Тркалем (англ. Viktor Trkal), он перенёс больцмановский метод получения законов химического равновесия на квантовые системы. Важным аспектом этой работы было вычисление энтропии: авторы подвергли критике подход Планка, в котором неразличимость частиц использовалась для оправдания зависимости энтропии от их числа (множитель <math>N!</math>) и обеспечения её аддитивности (эту проблему иногда называют парадоксом Гиббса). Кроме того, они высказали сомнение в том, что абсолютное значение энтропии (а не только её изменение) имеет физический смысл[92]. В 1924 году вместе с Ричардом Толменом Эренфест проанализировал случаи, когда применение обычных правил квантования приводит к неверным значениям статистического веса. Как выяснилось впоследствии, причина состояла в необходимости учёта тождественности частиц[93].

После появления знаменитых работ Эрвина Шрёдингера по волновой механике лейденские физики одними из первых применили новую теорию к квантовым статистикам. В совместной работе, написанной в конце 1926 года, Эренфест и его ученик Георг Уленбек показали, что классическая статистика Больцмана соответствует общему решению уравнения Шрёдингера, в то время как квантовые статистики получаются при отборе только симметричных или антисимметричных решений. В другой статье они попытались разрешить так называемый парадокс смешивания Эйнштейна, состоящий в том, что характеристики идеального газа отличаются от характеристик смеси двух газов с бесконечно близкими свойствами. Авторы показали, что парадокс исчезает в случае антисимметричных волновых функций, то есть для частиц, подчиняющихся статистике Ферми — Дирака. Чтобы обосновать выбор в пользу этой статистики, Эренфест выдвинул идею о взаимной непроницаемости атомов и молекул (невозможности занимать одно место в пространстве) как причине выбора только антисимметричных функций. Вскоре, однако, он понял, что эта схема работает только для одномерных систем. Что касается статистики Бозе — Эйнштейна, трудность представляло странное явление конденсации; Эренфест и Уленбек безуспешно пытались доказать, что оно вовсе не следует из теории. Хотя все эти усилия, предпринимавшиеся лейденскими исследователями, не привели к каким-либо существенным результатам, они показывают, с какими трудностями сталкивались учёные того времени при попытке разобраться в свойствах квантовых статистик[94].

В 1931 году Эренфест совместно с Робертом Оппенгеймером опубликовал статью «Замечание о статистике ядер» (англ. Note on the statistics of nuclei), в которой было теоретически обосновано утверждение, получившее название теоремы (или правила) Эренфеста — Оппенгеймера. Суть его в следующем. Предположим, что атомное ядро состоит из фермионов двух типов. Тогда ядро подчиняется статистике Бозе — Эйнштейна (Ферми — Дирака), если в него входит чётное (нечётное) число частиц[Комм 5]. Согласно принятой в то время модели, ядро состоит из электронов и протонов, однако в этом случае возникает противоречие с экспериментальными фактами: ядро азота является бозоном, тогда как по теории оно должно быть фермионом. Это показывало, что или электронно-протонная модель строения ядра неверна, или же обычная квантовая механика неприменима к ядрам[96].

Прочие работы по квантовой теории

В 1922 году в совместной работе Эренфест и Эйнштейн глубоко проанализировали результаты экспериментов Штерна — Герлаха, в которых было продемонстрировано так называемое пространственное квантование (расщепление атомного пучка) в магнитном поле. Два теоретика пришли к заключению, что с точки зрения тогдашних атомных моделей ни один возможный механизм пространственного квантования не является удовлетворительным. Эти принципиальные затруднения были разрешены только после введения представлений о спине[97]. Кроме того, в статье Эренфеста и Эйнштейна отчасти предвосхищается та концептуальная трудность квантовой механики, которая известна под названием проблемы квантового измерения[98].

В начале 1920-х годов было показано, что ряд оптических явлений можно трактовать с квантово-корпускулярных позиций: рассеяние рентгеновских лучей (эффект Комптона), эффект Доплера и другие. В 1923 году Уильям Дуэн (англ. William Duane) дал корпускулярную интерпретацию дифракции света на решётке бесконечной длины и затем обобщил свой подход на случай отражения рентгеновского излучения от трёхмерного кристалла. В следующем году Эренфест совместно с Паулем Эпштейном применил метод Дуэна к решёткам конечной длины, ограничившись случаем дифракции Фраунгофера. В 1927 году они опубликовали работу, в которой предприняли попытку рассмотреть в аналогичном ключе дифракцию Френеля. Исследователи пришли к выводу, что в последнем случае чисто корпускулярный подход оказывается недостаточным: «Световому кванту необходимо приписать свойства фазы и когерентности, подобные свойствам волн в классической теории». Таким образом, при интерпретации оптических явлений неизбежно возникали противоречия между корпускулярной и волновой концепциями света[99][100].

В 1927 году Эренфест опубликовал небольшую статью «Замечание о приближенной справедливости классической механики в рамках квантовой механики» (нем. Bemerkung über die angenäherte Gültigkeit der klassischen Mechanik innerhalb der Quantenmechanik), в которой указал на общую и прямую взаимосвязь между новой и старой механикой. С помощью простых выкладок он продемонстрировал, что второй закон Ньютона остаётся справедливым для усреднённых величин, полученных при рассмотрении квантовомеханического волнового пакета: среднее значение производной импульса по времени равно среднему значению отрицательного градиента потенциальной энергии. Это утверждение, вошедшее в учебники под названием теоремы Эренфеста, произвело большое впечатление на многих физиков, поскольку позволило приписать квантовой частице классическую траекторию, определяемую средними величинами (естественно, речь не шла о возможности в принципе свести квантовую механику к классической)[101][102].

Одной из последних работ Эренфеста была небольшая статья «Некоторые неясные вопросы, касающиеся квантовой механики» (нем. Einige die Quantenmechanik betreffende Erkundigungsfragen, 1932). В ней он сформулировал несколько принципиальных проблем, которые беспокоили его и от которых, несмотря на все успехи квантовой механики, он не мог отмахнуться. Какова роль мнимой единицы, входящей в уравнение Шрёдингера и коммутационные соотношения Гейзенберга — Борна? Каковы пределы аналогии между электроном и фотоном? Эти «бессмысленные», по мнению большинства физиков, вопросы привлекли внимание некоторых глубоко мыслящих коллег, и уже в следующем году Вольфганг Паули дал свой ответ на них[103]. Наконец, в той же статье Эренфест поставил вопрос об отсутствии доступного для физиков изложения спинорного исчисления, играющего значительную роль в квантовой механике. На этот призыв откликнулся Эйнштейн, посвятивший теме спиноров несколько совместных с Вальтером Майером (Walter Mayer) работ[104]. Следует отметить, что сам термин «спинор» был также введён Эренфестом, который ещё в 1929 году побудил Бартела ван дер Вардена заложить основы спинорного анализа по образцу тензорного анализа[105]. Статья 1932 года является ярким примером того стимулирующего влияния, которое оказывала на коллег критика Эренфестом существующего положения в науке.

Теория относительности

Начало научной карьеры Эренфеста пришлось на время активного обсуждения в физическом сообществе проблем электродинамики движущихся сред и становления специальной теории относительности. Уже в 1906 году молодой австрийский учёный опубликовал статью, посвящённую проблеме устойчивости движущегося электрона. Ограничившись моделью Бухерера (деформируемый электрон постоянного объёма), Эренфест показал, что для обеспечения его устойчивости необходимо предполагать действие на него дополнительных сил неэлектромагнитной природы. В следующем году он поставил вопрос о пригодности динамики материальной точки при рассмотрении деформируемого электрона. Можно ли объяснить равномерное и прямолинейное движение такого электрона в рамках теории относительности? Ответ на этот вопрос Эренфеста был дан в 1911 году Максом фон Лауэ, показавшим, что вращательный момент, действующий на деформированный электрон, не наблюдается по той же причине, что и в опыте Траутона — Нобла[106]. В 1910 году Эренфест внёс вклад в многолетнюю дискуссию о том, что же измеряется в экспериментах по определению скорости света. Он показал, что при наблюдении звёздной аберрации приходится иметь дело с групповой скоростью света, а не с фазовой, как полагал лорд Рэлей. Последний согласился с этим выводом[107].

В конце 1900-х — начале 1910-х годов Эренфест принял участие в другой дискуссии — о понятии твёрдого тела в теории относительности. В 1909 году Макс Борн дал определение абсолютно твёрдого тела как такого, любой элемент объёма которого остаётся недеформированным в сопутствующей системе отсчёта. Эренфест в заметке «Равномерное вращательное движение твёрдых тел и теория относительности» (нем. Gleichformige Rotation starrer Körper und Relativitäts theorie, 1909) показал, что борновское определение приводит к противоречию, получившему название парадокса Эренфеста. Суть его состоит в том, что при вращении цилиндра его радиус должен оставаться постоянным (<math>R'=R</math>), тогда как длина окружности должна уменьшаться (<math>2 \pi R'< 2 \pi R</math>). Этот мысленный эксперимент можно рассматривать в качестве доказательства невозможности существования абсолютно твёрдого тела в специальной теории относительности. Впоследствии Эренфест полемизировал с Владимиром Игнатовским по этому вопросу[108]. Парадокс Эренфеста привлёк внимание Эйнштейна и, по-видимому, стал причиной начала переписки двух учёных. Более того, этот парадокс связывался Эйнштейном с идеей об отклонении метрики пространства от евклидовой при рассмотрении неинерциальных (ускоренных) систем отсчёта или, согласно принципу эквивалентности, при наличии гравитационного поля[109]. В целом теорию относительности Эренфест воспринимал в то время, по свидетельству Эйнштейна, «хотя и несколько скептически, но отдавая ей должное со свойственной ему способностью критического суждения»[110]. Так, ещё в своей вступительной лекции в Лейдене (1912) он ставил вопрос о необходимости экспериментальной проверки того, какой из двух вариантов верен — теория относительности или баллистическая теория Ритца. Впоследствии Эренфест не обращался к этой теме, полностью перейдя на позиции релятивизма[111].

Что касается общей теории относительности, следует отметить несколько работ начала 1930-х годов. В статье (1930), написанной в соавторстве с Ричардом Толменом, показано, что в присутствии гравитационного поля температура не является постоянной величиной в каждой точке пространства даже в условиях термодинамического равновесия. В частности, в ньютоновском пределе должен возникать градиент температуры <math>\nabla T</math>, направленный вдоль ускорения свободного падения <math>\vec {g}</math>, так что: <math>\nabla T/T = \vec {g}/c^2</math>, где <math>c</math> — скорость света в вакууме. Это явление получило в литературе название эффекта Толмена — Эренфеста (англ. Ehrenfest–Tolman effect)[112]. В другой работе (1931), написанной совместно с Толменом и Борисом Подольским, изучалось гравитационное взаимодействие световых пучков. В линейном приближении общей теории относительности авторы показали, что поведение пробного (слабого) пучка света зависит от того, распространяется ли он в том же или противоположном направлении, что и мощный пучок. В последующие годы этот результат обобщался и развивался другими исследователями[113][114].

Размерность пространства

В 1917 году Эренфест опубликовал статью «Каким образом в фундаментальных законах физики проявляется то, что пространство имеет три измерения?» (англ. In what way does it become manifest in the fundamental laws of physics that space has three dimensions?). В ней он исследовал изменение поведения некоторых фундаментальных физических систем (планетарная система, боровский атом, распространение волн) при изменении размерности пространства. Он обнаружил, что случаи разной размерности отличаются в достаточной степени, чтобы на основе сравнения с опытом сделать обоснованное заключение о трёхмерности нашего мира. Таким образом, размерность пространства, ранее принимавшаяся априори равной трём, впервые была подвергнута физическому анализу и получила статус физического (эмпирического) понятия. Вместе с тем работа Эренфеста устанавливала пределы, в которых наша уверенность в трёхмерности пространства обоснована: эти пределы распространялись от масштабов атома до размеров Солнечной системы. Ниже и выше этих границ, при расширении области изучаемых явлений, требуется проводить отдельное исследование вопроса о размерности. Несмотря на пионерский характер, в течение многих лет эта работа Эренфеста оставалась незамеченной и лишь впоследствии получила заслуженное признание[115].

Интерес Эренфеста к проблеме размерности пространства, по-видимому, восходит ко времени обучения в Гёттингене, где преподавали крупные математики Феликс Клейн и Давид Гильберт; уже после переезда в Голландию он познакомился с амстердамским топологом Лёйтзеном Брауэром, развивавшим идеи Пуанкаре. Непосредственным стимулом для написания статьи, вероятно, стала встреча летом 1916 года с Гуннаром Нордстрёмом, который за два года до этого пытался построить единую теорию электромагнитного и гравитационного взаимодействий в плоском пятимерном пространстве-времени. Татьяна Афанасьева, супруга Эренфеста, тоже занималась геометрией и в 1922 году даже пыталась разрешить некоторые квантовые проблемы введением пятого измерения. По воспоминаниям Уленбека, на протяжении 1920-х годов его учитель сохранял сильный интерес к вопросу размерности, часто пытался обобщить тот или иной результат на большее число измерений и посмотреть, к чему это приведёт; интересовали его и различия между случаями чётной и нечётной размерности. В 1926 году Эренфест одним из первых поддержал работу Оскара Клейна, в которой развивалась пятимерная теория Калуцы и было показано, как можно добиться компактификации пятого измерения[116][117].

Сочинения

Напишите отзыв о статье "Эренфест, Пауль"

Комментарии

  1. ↑ Фактически Эренфесты дали первую формулировку эргодической гипотезы в современном виде. Хотя они относят происхождение эргодической гипотезы к работам Максвелла и Больцмана, последний придавал термину «эргодический» существенно иной смысл[57].
  2. ↑ Таким образом, адиабатический инвариант <math>E/\nu</math> стал ключом к объяснению того загадочного факта, что чисто классический закон смещения Вина по-прежнему выполняется и в квантовой области[71].
  3. ↑ Пуанкаре в личном письме признал приоритет Эренфеста. Следует отметить, что последний не ставил знак равенства между «элементом дискретности» и «квантованием энергии», а также не был склонен трактовать дискретность как признак некоторой «корпускулярности». Малое влияние статьи Эренфеста, вероятно, обусловлено сложностью его статистического подхода, а также отчасти его слабой известностью в научном мире на тот момент[74].
  4. ↑ Следует отметить, что первоначальной реакцией Эренфеста на появление в 1913 году знаменитых работ Бора было отторжение, однако со временем он смог по достоинству оценить значение результатов своего датского коллеги[86].
  5. ↑ Аналогичное утверждение было доказано Юджином Вигнером ещё в 1928 году[95].

Примечания

  1. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 7—13.
  2. ↑ Френкель (сборник), 1972, с. 309.
  3. ↑ Эйнштейн, 1967, с. 192.
  4. ↑ Klein (PhysA), 1981, p. 4.
  5. ↑ [freepages.genealogy.rootsweb.ancestry.com/~prohel/pictures/Misc-20/1892_Johanna-Jellinek-Ehrenfelt_obituary.jpg Некролог Йоханны Эренфест (3 мая 1892 года)]
  6. ↑ [freepages.genealogy.rootsweb.ancestry.com/~prohel/pictures/Misc-20/1896_Sigmund-Ehrenfest_obituary.jpg Некролог Зигмунда Эренфеста (10 ноября 1896 года)]
  7. ↑ 1 2 MacTutor, 2001.
  8. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 13—14.
  9. ↑ Френкель (сборник), 1972, с. 309—310.
  10. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 18—19.
  11. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 22—24.
  12. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 24—25.
  13. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 25—32.
  14. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 47.
  15. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 35—36.
  16. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 37—40.
  17. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 50.
  18. ↑ Huijnen and Kox, 2007, pp. 197, 200.
  19. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 40—42.
  20. ↑ Huijnen and Kox, 2007, pp. 200—205.
  21. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 42—45.
  22. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 49.
  23. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 51—53.
  24. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 56—57.
  25. ↑ Klein (teach), 1989, pp. 30—31.
  26. ↑ Френкель (сборник), 1972, с. 229.
  27. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 55, 57.
  28. ↑ Klein (teach), 1989, pp. 35—36.
  29. ↑ Klein (teach), 1989, pp. 39—41.
  30. ↑ Уленбек, 1957, с. 369.
  31. ↑ Klein (teach), 1989, pp. 37—39.
  32. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 60.
  33. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 70—77.
  34. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 78—83.
  35. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 96—97.
  36. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 62—66.
  37. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 84—88, 92—94.
  38. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 99—100.
  39. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 115—116.
  40. ↑ Френкель (сборник), 1972, с. 232.
  41. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 98, 117—119.
  42. ↑ Feder T. Ehrenfest letters surface // Physics Today. — 2008. — Vol. 61, № 6. — P. 26—27. — DOI:10.1063/1.2947641.
  43. ↑ 1 2 Klein (Dict), 1971.
  44. ↑ Van Delft, 2014.
  45. ↑ Casimir H. B. G. Haphazard Reality. Half a Century of Science. — Amsterdam University Press, 2010. — P. 148.
  46. ↑ Френкель (сборник), 1972, с. 343.
  47. ↑ Френкель (сборник), 1972, с. 335.
  48. ↑ De Bruijn N. G. [alexandria.tue.nl/repository/freearticles/597575.pdf In memoriam T. van Aardenne-Ehrenfest, 1905–1984] // Nieuw Archief voor Wiskunde. — 1985. — Vol. 3. — P. 235—236.
  49. ↑ [www.oudejeugdboeken.nl/kinderboeken/pintor.html Kom binnen in het huis van El Pintor]
  50. ↑ [www.geni.com/people/Josefine-Friedmann-Ehrenfest/6000000010006336827 Josephine Jellinek]
  51. ↑ [freepages.genealogy.rootsweb.ancestry.com/~prohel/names/misc/jellinek.html Генеалогия семьи Йеллинек]
  52. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 273—274.
  53. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 275.
  54. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 121—122, 127—131.
  55. ↑ Klein M. J. Entropy and the Ehrenfest urn model // Physica. — 1956. — Vol. 22. — P. 569—575. — DOI:10.1016/S0031-8914(56)90001-5.
  56. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 123.
  57. ↑ Brush S. G. The kind of motion we call heat: A history of the kinetic theory of gases in the 19th century. — North-Holland, 1976. — P. 364—365.
  58. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 276—278.
  59. ↑ Френкель (книга), 1971, с. 132.
  60. ↑ Гельфер Я. М. История и методология термодинамики и статистической физики. — 2-е изд.. — М.: Высшая школа, 1981. — С. 382—383.
  61. ↑ Mehra, 2001, pp. 110—111.
  62. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 275—276.
  63. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 282—283.
  64. ↑ Jaeger, 1998, pp. 57—62.
  65. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 283.
  66. ↑ Jaeger, 1998, pp. 68—74.
  67. ↑ Kuhn T. S. Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity, 1894–1912. — 2nd ed.. — University of Chicago Press, 1987. — P. 152—169.
  68. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 285—288.
  69. ↑ Darrigol, 1991, pp. 251—252.
  70. ↑ Navarro and Pérez (I), 2004, pp. 101—102.
  71. ↑ Джеммер, 1985, с. 105.
  72. ↑ Navarro and Pérez (I), 2004, pp. 110—118.
  73. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 289.
  74. ↑ Navarro and Pérez (I), 2004, pp. 130, 136—137.
  75. ↑ Navarro and Pérez (I), 2004, p. 127.
  76. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 290.
  77. ↑ Navarro and Pérez (I), 2004, p. 133.
  78. ↑ Джеммер, 1985, с. 31—32, 60—61.
  79. ↑ Navarro and Pérez (II), 2006, pp. 212—222.
  80. ↑ Gearhart C. “Astonishing Successes” and “Bitter Disappointment”: The Specific Heat of Hydrogen in Quantum Theory // Archive for History of Exact Sciences. — 2010. — Vol. 64. — P. 135—137. — DOI:10.1007/s00407-009-0053-2.
  81. ↑ Navarro and Pérez (II), 2006, pp. 223—227.
  82. ↑ Navarro and Pérez (II), 2006, pp. 232—236.
  83. ↑ Navarro and Pérez (II), 2006, pp. 257.
  84. ↑ Pérez, 2009, pp. 83—91.
  85. ↑ Pérez, 2009, pp. 97—102.
  86. ↑ Navarro and Pérez (II), 2006, p. 230.
  87. ↑ Pérez, 2009, pp. 113—122.
  88. ↑ Nickles T. [www.jstor.org/stable/495798 Theory Generalization, Problem Reduction and the Unity of Science] // PSA: Proceedings of the Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association. — 1974. — Vol. 64. — P. 37.
  89. ↑ Джеммер, 1985, с. 351.
  90. ↑ Navarro and Pérez (II), 2006, pp. 237—242.
  91. ↑ Pérez, 2009, pp. 91—92, 103—104.
  92. ↑ Darrigol, 1991, pp. 285—288.
  93. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 299.
  94. ↑ Mehra, 2001, pp. 632—634, 1033—1038.
  95. ↑ Pais A. Inward bound: Of matter and forces in the physical world. — Clarendon Press, 1986. — P. 285.
  96. ↑ Tomonaga S. The story of spin. — University of Chicago Press, 1997. — P. 157—159.
  97. ↑ Джеммер, 1985, с. 139.
  98. ↑ Unna and Sauer, 2013.
  99. ↑ Джеммер, 1985, с. 165—167.
  100. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 281.
  101. ↑ Джеммер, 1985, с. 350.
  102. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 282.
  103. ↑ Mehra, 2001, pp. 1274—1275.
  104. ↑ Франкфурт и Френк, 1972, с. 300.
  105. ↑ Pais A. Inward bound: Of matter and forces in the physical world. — Clarendon Press, 1986. — P. 292.
  106. ↑ Итенберг, 1972, с. 302—304.
  107. ↑ Pippard B. Dispersion in the Ether: Light over the Water // Physics in Perspective. — 2001. — Vol. 3. — P. 266. — DOI:10.1007/PL00000533.
  108. ↑ Итенберг, 1972, с. 304—305.
  109. ↑ Визгин В. П. Релятивистская теория тяготения (истоки и формирование, 1900—1915). — М.: Наука, 1981. — С. 126—127.
  110. ↑ Эйнштейн, 1967, с. 190.
  111. ↑ Martinez A. A. Ritz, Einstein, and the Emission Hypothesis // Physics in Perspective. — 2004. — Vol. 6. — P. 20, 24. — DOI:10.1007/s00016-003-0195-6.
  112. ↑ Rovelli C., Smerlak M. Thermal time and Tolman–Ehrenfest effect: 'temperature as the speed of time' // Classical and Quantum Gravity. — 2011. — Vol. 28. — P. 075007. — DOI:10.1088/0264-9381/28/7/075007. — arXiv:1005.2985.
  113. ↑ Faraoni V., Dumse R. M. The gravitational interaction of light: from weak to strong fields // General Relativity and Gravitation. — 1999. — Vol. 31. — P. 91—105. — DOI:10.1023/A:1018867405133. — arXiv:gr-qc/9811052.
  114. ↑ Scully M. O. General-relativistic treatment of the gravitational coupling between laser beams // Physical Review D. — 1979. — Vol. 19. — P. 3582—3591. — DOI:10.1103/PhysRevD.19.3582.
  115. ↑ Горелик, 1983, с. 58—62, 69—72.
  116. ↑ Halpern, 2004, pp. 394—397.
  117. ↑ Горелик, 1983, с. 66—67.

Литература

Книги
  • Klein M. J. Paul Ehrenfest. Vol. 1: The Making of a Theoretical Physicist. — Amsterdam: North-Holland Publishers, 1970.
  • Френкель В. Я. Пауль Эренфест. — М.: Атомиздат, 1971. Рецензия: Болотовский Б. М., Смородинский Я. А. [ufn.ru/ru/articles/1972/5/m/ Книга о Пауле Эренфесте] // УФН. — 1972. — Т. 107, вып. 1. — С. 173—174.
  • Горелик Г. Е. Размерность пространства: историко-методологический анализ. — М.: Изд-во МГУ, 1983.
  • Мороз О. П. Жажда истины (книга об Эренфесте). — М.: Знание, 1984.
  • Джеммер М. Эволюция понятий квантовой механики. — М.: Наука, 1985.
  • Mehra J. The golden age of theoretical physics. — World Scientific, 2001.
  • Hollestelle M. Paul Ehrenfest, worstelingen met de moderne wetenschap, 1912-1933. — Leiden University Press, 2011.
Статьи
  • Юленбек Г. Е. Воспоминания о профессоре П. Эренфесте // УФН. — 1957. — Т. 62, вып. 3. — С. 367—370. — DOI:10.3367/UFNr.0062.195707e.0367.
  • Эйнштейн А. Памяти Пауля Эренфеста // Эйнштейн А. Собрание научных трудов. — М.: Наука, 1967. — Т. 4. — С. 190—192.
  • Френкель В. Я. [ufn.ru/ru/articles/1969/7/e/ Пауль Эренфест — учёный и человек] // УФН. — 1969. — Т. 98, вып. 3. — С. 537—568.
  • Френкель В. Я. Лоренц и Эренфест. Пауль Эренфест (1880—1933). Комментарии // Эренфест П. Относительность. Кванты. Статистика. — М.: Наука, 1972. — С. 227—232, 308—343.
  • Франкфурт У. И., Френк А. М. Научное творчество Эренфеста // Эренфест П. Относительность. Кванты. Статистика. — М.: Наука, 1972. — С. 273—301.
  • Итенберг И. Я. Эренфест и теория относительности // Эренфест П. Относительность. Кванты. Статистика. — М.: Наука, 1972. — С. 301—307.
  • Klein M. J. [www.encyclopedia.com/doc/1G2-2830901287.html Paul Ehrenfest] // Dictionary of Scientific Biography. — 1971. — Vol. 4.
  • Klein M. J. Not by discoveries alone: The centennial of Paul Ehrenfest // Physica A. — 1981. — Vol. 106. — P. 3—14. — DOI:10.1016/0378-4371(81)90201-6.
  • Храмов Ю. А. Эренфест Пауль (Ehrenfest Paul) // Физики: Биографический справочник / Под ред. А. И. Ахиезера. — Изд. 2-е, испр. и дополн. — М.: Наука, 1983. — С. 311—312. — 400 с. — 200 000 экз. (в пер.)
  • Klein M. J. Physics in the making in Leiden: Paul Ehrenfest as teacher // Physics in the making / ed. A. Sarlemijn, M. J. Sparnaay. — Elsevier, 1989. — P. 29—44. — DOI:10.1016/B978-0-444-88121-2.50007-5.
  • Darrigol O. Statistics and Combinatorics in Early Quantum Theory, II: Early Symptoma of Indistinguishability and Holism // Historical Studies in the Physical and Biological Sciences. — 1991. — Vol. 21. — P. 237—298. — DOI:10.2307/27757664.
  • Jaeger G. The Ehrenfest Classification of Phase Transitions: Introduction and Evolution // Archive for History of Exact Sciences. — 1998. — Vol. 53. — P. 51—81. — DOI:10.1007/s004070050021.
  • Halpern P. Nordström, Ehrenfest, and the Role of Dimensionality in Physics // Physics in Perspective. — 2004. — Vol. 6. — P. 390—400. — DOI:10.1007/s00016-004-0221-3.
  • Navarro L., Pérez E. Paul Ehrenfest on the Necessity of Quanta (1911): Discontinuity, Quantization, Corpuscularity, and Adiabatic Invariance // Archive for History of Exact Sciences. — 2004. — Vol. 58. — P. 97—141. — DOI:10.1007/s00407-003-0068-z.
  • Navarro L., Pérez E. Paul Ehrenfest: The Genesis of the Adiabatic Hypothesis, 1911–1914 // Archive for History of Exact Sciences. — 2006. — Vol. 60. — P. 209—267. — DOI:10.1007/s00407-005-0105-1.
  • Huijnen P., Kox A. J. Paul Ehrenfest’s Rough Road to Leiden: A Physicist’s Search for a Position, 1904–1912 // Physics in Perspective. — 2007. — Vol. 9. — P. 186—211. — DOI:10.1007/s00016-006-0287-1.
  • Pérez E. Ehrenfest’s adiabatic theory and the old quantum theory, 1916–1918 // Archive for History of Exact Sciences. — 2009. — Vol. 63. — P. 81—125. — DOI:10.1007/s00407-008-0030-1.
  • Klein M. J. Paul Ehrenfest, Niels Bohr, and Albert Einstein: Colleagues and Friends // Physics in Perspective. — 2010. — Vol. 12. — P. 307—337. — DOI:10.1007/s00016-010-0025-6.
  • Unna I., Sauer T. Einstein, Ehrenfest, and the quantum measurement problem // Annalen der Physik. — 2013. — Vol. 525. — P. A15—A19. — DOI:10.1002/andp.201300708.
  • Van Delft D. Paul Ehrenfest’s final years // Physics Today. — 2014. — Vol. 67. — P. 41—47. — DOI:10.1063/PT.3.2244.

Ссылки

  • [www.lorentz.leidenuniv.nl/IL-publications/Ehrenfest.html Scientific publications of P. Ehrenfest] (англ.). Leiden University. Проверено 11 июля 2013. [www.webcitation.org/6I8j8sZH4 Архивировано из первоисточника 16 июля 2013].
  • [www.lorentz.leidenuniv.nl/IL-publications/dissertations/ehrenfest.html Ph.D. students of P. Ehrenfest: 1918-1931] (англ.). Leiden University. Проверено 11 июля 2013. [www.webcitation.org/6I8j9VwZ9 Архивировано из первоисточника 16 июля 2013].
  • O’Connor J. J., Robertson E. F. [www-history.mcs.st-andrews.ac.uk/Biographies/Ehrenfest.html Paul Ehrenfest] (англ.). MacTutor Biography. University of St Andrews (2001). Проверено 11 июля 2013. [www.webcitation.org/6I8jA82IQ Архивировано из первоисточника 16 июля 2013].
  • [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-52912.ln-ru Профиль Пауля Эренфеста] на официальном сайте РАН


Отрывок, характеризующий Эренфест, Пауль

Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?]
Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. «Она мне льстит», подумала княжна, отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо ее принимало натянуто неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: 211
«Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux freres est deja a l'etranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la frontiere. Notre cher еmpereur a quitte Petersbourg et, a ce qu'on pretend, compte lui meme exposer sa precieuse existence aux chances de la guerre. Du veuille que le monstre corsicain, qui detruit le repos de l'Europe, soit terrasse par l'ange que le Tout Рuissant, dans Sa misericorde, nous a donnee pour souverain. Sans parler de mes freres, cette guerre m'a privee d'une relation des plus cheres a mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quitte l'universite pour aller s'enroler dans l'armee. Eh bien, chere Marieie, je vous avouerai, que, malgre son extreme jeunesse, son depart pour l'armee a ete un grand chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet ete, a tant de noblesse, de veritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siecle оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de franchise et de coeur. Il est tellement pur et poetique, que mes relations avec lui, quelque passageres qu'elles fussent, ont ete l'une des plus douees jouissances de mon pauvre coeur, qui a deja tant souffert. Je vous raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela est encore trop frais. Ah! chere amie, vous etes heureuse de ne pas connaitre ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous etes heureuse, puisque les derienieres sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douee amitie, ces relations si poetiques et si pures ont ete un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Безухой et son heritage. Figurez vous que les trois princesses n'ont recu que tres peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M. Pierre qui a tout herite, et qui par dessus le Marieche a ete reconnu pour fils legitime, par consequent comte Безухой est possesseur de la plus belle fortune de la Russie. On pretend que le prince Basile a joue un tres vilain role dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour Petersbourg.
«Je vous avoue, que je comprends tres peu toutes ces affaires de legs et de testament; ce que je sais, c'est que depuis que le jeune homme que nous connaissions tous sous le nom de M. Pierre les tout court est devenu comte Безухой et possesseur de l'une des plus grandes fortunes de la Russie, je m'amuse fort a observer les changements de ton et des manieres des mamans accablees de filles a Marieier et des demoiselles elles memes a l'egard de cet individu, qui, par parenthese, m'a paru toujours etre un pauvre, sire. Comme on s'amuse depuis deux ans a me donner des promis que je ne connais pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse Безухой. Mais vous sentez bien que je ne me souc nullement de le devenir. A propos de Marieiage, savez vous que tout derienierement la tante en general Анна Михайловна, m'a confie sous le sceau du plus grand secret un projet de Marieiage pour vous. Ce n'est ni plus, ni moins, que le fils du prince Basile, Anatole, qu'on voudrait ranger en le Marieiant a une personne riche et distinguee, et c'est sur vous qu'est tombe le choix des parents. Je ne sais comment vous envisagerez la chose, mais j'ai cru de mon devoir de vous en avertir. On le dit tres beau et tres mauvais sujet; c'est tout ce que j'ai pu savoir sur son compte.
«Mais assez de bavardage comme cela. Je finis mon second feuillet, et maman me fait chercher pour aller diner chez les Apraksines. Lisez le livre mystique que je vous envoie et qui fait fureur chez nous. Quoiqu'il y ait des choses dans ce livre difficiles a atteindre avec la faible conception humaine, c'est un livre admirable dont la lecture calme et eleve l'ame. Adieu. Mes respects a monsieur votre pere et mes compliments a m elle Bourienne. Je vous embrasse comme je vous aime. Julie».
«P.S.Donnez moi des nouvelles de votre frere et de sa charmante petite femme».
[Вся Москва только и говорит что о войне. Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают, намерен сам подвергнуть свое драгоценное существование случайностям войны. Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто ангелом, которого Всемогущий в Своей благости поставил над нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного из отношений самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове; который, при своем энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил университет, чтобы поступить в армию. Признаюсь вам, милая Мари, что, несмотря на его чрезвычайную молодость, отъезд его в армию был для меня большим горем. В молодом человеке, о котором я говорила вам прошлым летом, столько благородства, истинной молодости, которую встречаешь так редко в наш век между двадцатилетними стариками! У него особенно так много откровенности и сердца. Он так чист и полон поэзии, что мои отношения к нему, при всей мимолетности своей, были одною из самых сладостных отрад моего бедного сердца, которое уже так много страдало. Я вам расскажу когда нибудь наше прощанье и всё, что говорилось при прощании. Всё это еще слишком свежо… Ах! милый друг, вы счастливы, что не знаете этих жгучих наслаждений, этих жгучих горестей. Вы счастливы, потому что последние обыкновенно сильнее первых. Я очень хорошо знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы сделаться для меня чем нибудь кроме как другом. Но эта сладкая дружба, эти столь поэтические и столь чистые отношения были потребностью моего сердца. Но довольно об этом.
«Главная новость, занимающая всю Москву, – смерть старого графа Безухого и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую то малость, князь Василий ничего, а Пьер – наследник всего и, сверх того, признан законным сыном и потому графом Безухим и владельцем самого огромного состояния в России. Говорят, что князь Василий играл очень гадкую роль во всей этой истории, и что он уехал в Петербург очень сконфуженный. Признаюсь вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безухим и владельцем одного из лучших состояний России, – я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых есть дочери невесты, и самих барышень в отношении к этому господину, который (в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным. Так как уже два года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею частью не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой. Но вы понимаете, что я нисколько этого не желаю. Кстати о браках. Знаете ли вы, что недавно всеобщая тетушка Анна Михайловна доверила мне, под величайшим секретом, замысел устроить ваше супружество. Это ни более ни менее как сын князя Василья, Анатоль, которого хотят пристроить, женив его на богатой и знатной девице, и на вас пал выбор родителей. Я не знаю, как вы посмотрите на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас. Он, говорят, очень хорош и большой повеса. Вот всё, что я могла узнать о нем.
Но будет болтать. Кончаю мой второй листок, а маменька прислала за мной, чтобы ехать обедать к Апраксиным.
Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму человеческому, но это превосходная книга; чтение ее успокоивает и возвышает душу. Прощайте. Мое почтение вашему батюшке и мои приветствия m lle Бурьен. Обнимаю вас от всего сердца. Юлия.
PS. Известите меня о вашем брате и о его прелестной жене.]
Княжна подумала, задумчиво улыбаясь (при чем лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось), и, вдруг поднявшись, тяжело ступая, перешла к столу. Она достала бумагу, и рука ее быстро начала ходить по ней. Так писала она в ответ:
«Chere et excellente ami. Votre lettre du 13 m'a cause une grande joie. Vous m'aimez donc toujours, ma poetique Julie.
L'absence, dont vous dites tant de mal, n'a donc pas eu son influenсе habituelle sur vous. Vous vous plaignez de l'absence – que devrai je dire moi, si j'osais me plaindre, privee de tous ceux qui me sont chers? Ah l si nous n'avions pas la religion pour nous consoler, la vie serait bien triste. Pourquoi me supposez vous un regard severe, quand vous me parlez de votre affection pour le jeune homme? Sous ce rapport je ne suis rigide que pour moi. Je comprends ces sentiments chez les autres et si je ne puis approuver ne les ayant jamais ressentis, je ne les condamiene pas. Me parait seulement que l'amour chretien, l'amour du prochain, l'amour pour ses ennemis est plus meritoire, plus doux et plus beau, que ne le sont les sentiments que peuvent inspire les beaux yeux d'un jeune homme a une jeune fille poetique et aimante comme vous.
«La nouvelle de la mort du comte Безухой nous est parvenue avant votre lettre, et mon pere en a ete tres affecte. Il dit que c'etait avant derienier representant du grand siecle, et qu'a present c'est son tour; mais qu'il fera son possible pour que son tour vienne le plus tard possible. Que Dieu nous garde de ce terrible malheur! Je ne puis partager votre opinion sur Pierre que j'ai connu enfant. Il me paraissait toujours avoir un coeur excellent, et c'est la qualite que j'estime le plus dans les gens. Quant a son heritage et au role qu'y a joue le prince Basile, c'est bien triste pour tous les deux. Ah! chere amie, la parole de notre divin Sauveur qu'il est plus aise a un hameau de passer par le trou d'une aiguille, qu'il ne l'est a un riche d'entrer dans le royaume de Dieu, cette parole est terriblement vraie; je plains le prince Basile et je regrette encore davantage Pierre. Si jeune et accable de cette richesse, que de tentations n'aura t il pas a subir! Si on me demandait ce que je desirerais le plus au monde, ce serait d'etre plus pauvre que le plus pauvre des mendiants. Mille graces, chere amie, pour l'ouvrage que vous m'envoyez, et qui fait si grande fureur chez vous. Cependant, puisque vous me dites qu'au milieu de plusurs bonnes choses il y en a d'autres que la faible conception humaine ne peut atteindre, il me parait assez inutile de s'occuper d'une lecture inintelligible, qui par la meme ne pourrait etre d'aucun fruit. Je n'ai jamais pu comprendre la passion qu'ont certaines personnes de s'embrouiller l'entendement, en s'attachant a des livres mystiques, qui n'elevent que des doutes dans leurs esprits, exaltant leur imagination et leur donnent un caractere d'exageration tout a fait contraire a la simplicite chretnne. Lisons les Apotres et l'Evangile. Ne cherchons pas a penetrer ce que ceux la renferment de mysterux, car, comment oserions nous, miserables pecheurs que nous sommes, pretendre a nous initier dans les secrets terribles et sacres de la Providence, tant que nous portons cette depouille charienelle, qui eleve entre nous et l'Eterienel un voile impenetrable? Borienons nous donc a etudr les principes sublimes que notre divin Sauveur nous a laisse pour notre conduite ici bas; cherchons a nous y conformer et a les suivre, persuadons nous que moins nous donnons d'essor a notre faible esprit humain et plus il est agreable a Dieu, Qui rejette toute science ne venant pas de Lui;que moins nous cherchons a approfondir ce qu'il Lui a plu de derober a notre connaissance,et plutot II nous en accordera la decouverte par Son divin esprit.
«Mon pere ne m'a pas parle du pretendant, mais il m'a dit seulement qu'il a recu une lettre et attendait une visite du prince Basile. Pour ce qui est du projet de Marieiage qui me regarde, je vous dirai, chere et excellente amie, que le Marieiage, selon moi,est une institution divine a laquelle il faut se conformer. Quelque penible que cela soit pour moi, si le Tout Puissant m'impose jamais les devoirs d'epouse et de mere, je tacherai de les remplir aussi fidelement que je le pourrai, sans m'inquieter de l'examen de mes sentiments a l'egard de celui qu'il me donnera pour epoux. J'ai recu une lettre de mon frere, qui m'annonce son arrivee a Лысые Горы avec sa femme. Ce sera une joie de courte duree, puisqu'il nous quitte pour prendre part a cette malheureuse guerre, a laquelle nous sommes entraines Dieu sait, comment et pourquoi. Non seulement chez vous au centre des affaires et du monde on ne parle que de guerre, mais ici, au milieu de ces travaux champetres et de ce calme de la nature, que les citadins se representent ordinairement a la campagne, les bruits de la guerre se font entendre et sentir peniblement. Mon pere ne parle que Marieche et contreMarieche, choses auxquelles je ne comprends rien; et avant hier en faisant ma promenade habituelle dans la rue du village, je fus temoin d'une scene dechirante… C'etait un convoi des recrues enroles chez nous et expedies pour l'armee… Il fallait voir l'etat dans lequel se trouvant les meres, les femmes, les enfants des hommes qui partaient et entendre les sanglots des uns et des autres!
On dirait que l'humanite a oublie les lois de son divin Sauveur, Qui prechait l'amour et le pardon des offenses, et qu'elle fait consister son plus grand merite dans l'art de s'entretuer.
«Adieu, chere et bonne amie, que notre divin Sauveur et Sa tres Sainte Mere vous aient en Leur sainte et puissante garde. Marieie».
[Милый и бесценный друг. Ваше письмо от 13 го доставило мне большую радость. Вы всё еще меня любите, моя поэтическая Юлия. Разлука, о которой вы говорите так много дурного, видно, не имела на вас своего обычного влияния. Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела, – я, лишенная всех тех, кто мне дорог? Ах, ежели бы не было у нас религии для утешения, жизнь была бы очень печальна. Почему приписываете вы мне строгий взгляд, когда говорите о вашей склонности к молодому человеку? В этом отношении я строга только к себе. Я понимаю эти чувства у других, и если не могу одобрять их, никогда не испытавши, то и не осуждаю их. Мне кажется только, что христианская любовь, любовь к ближнему, любовь к врагам, достойнее, слаще и лучше, чем те чувства, которые могут внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и любящей, как вы.
Известие о смерти графа Безухова дошло до нас прежде вашего письма, и мой отец был очень тронут им. Он говорит, что это был предпоследний представитель великого века, и что теперь черед за ним, но что он сделает все, зависящее от него, чтобы черед этот пришел как можно позже. Избави нас Боже от этого несчастия.
Я не могу разделять вашего мнения о Пьере, которого знала еще ребенком. Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства и до роли, которую играл в этом князь Василий, то это очень печально для обоих. Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду пройти в иглиное ухо, чем богатому войти в царствие Божие, – эти слова страшно справедливы. Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Такому молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, – через сколько искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более всего на свете, – я желаю быть беднее самого бедного из нищих. Благодарю вас тысячу раз, милый друг, за книгу, которую вы мне посылаете и которая делает столько шуму у вас. Впрочем, так как вы мне говорите, что в ней между многими хорошими вещами есть такие, которых не может постигнуть слабый ум человеческий, то мне кажется излишним заниматься непонятным чтением, которое по этому самому не могло бы принести никакой пользы. Я никогда не могла понять страсть, которую имеют некоторые особы, путать себе мысли, пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно противный простоте христианской.
Будем читать лучше Апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникнуть то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее Богу, Который отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что чем меньше мы углубляемся в то, что Ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст Он нам это открытие Своим божественным разумом.
Отец мне ничего не говорил о женихе, но сказал только, что получил письмо и ждет посещения князя Василия; что касается до плана супружества относительно меня, я вам скажу, милый и бесценный друг, что брак, по моему, есть божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы то ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого Он мне даст супругом.
Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своем приезде с женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты Бог знает как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины, какую горожане обыкновенно представляют себе в деревне, отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену.
Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других. Подумаешь, что человечество забыло законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга.
Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный Спаситель и его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом. Мария.]
– Ah, vous expediez le courier, princesse, moi j'ai deja expedie le mien. J'ai ecris а ma pauvre mere, [А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое. Я писала моей бедной матери,] – заговорила быстро приятным, сочным голоском улыбающаяся m lle Bourienne, картавя на р и внося с собой в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно веселый и самодовольный мир.
– Princesse, il faut que je vous previenne, – прибавила она, понижая голос, – le prince a eu une altercation, – altercation, – сказала она, особенно грассируя и с удовольствием слушая себя, – une altercation avec Michel Ivanoff. Il est de tres mauvaise humeur, tres morose. Soyez prevenue, vous savez… [Надо предупредить вас, княжна, что князь разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый. Предупреждаю вас, знаете…]
– Ah l chere amie, – отвечала княжна Марья, – je vous ai prie de ne jamais me prevenir de l'humeur dans laquelle se trouve mon pere. Je ne me permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [Ах, милый друг мой! Я просила вас никогда не говорить мне, в каком расположении духа батюшка. Я не позволю себе судить его и не желала бы, чтоб и другие судили.]
Княжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с испуганным видом пошла в диванную. Между 12 и 2 часами, сообразно с заведенным порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.


Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из за затворенных дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты.
В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене:
– Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, – сказал он.
Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила.
– Mais c'est un palais, – сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала. – Allons, vite, vite!… [Да это дворец! – Пойдем скорее, скорее!…] – Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.
– C'est Marieie qui s'exerce? Allons doucement, il faut la surprendre. [Это Мари упражняется? Тише, застанем ее врасплох.]
Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.
– Ты постарел, Тихон, – сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку.
Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка.
M lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.
– Ah! quel bonheur pour la princesse, – заговорила она. – Enfin! Il faut que je la previenne. [Ах, какая радость для княжны! Наконец! Надо ее предупредить.]
– Non, non, de grace… Vous etes m lle Bourienne, je vous connais deja par l'amitie que vous рorte ma belle soeur, – говорила княгиня, целуясь с француженкой. – Elle ne nous attend рas? [Нет, нет, пожалуйста… Вы мамзель Бурьен; я уже знакома с вами по той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас?]
Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто ожидая чего то неприятного.
Княгиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев. Когда князь Андрей вошел, княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы князя Андрея, обхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на которые попали в первую минуту. M lle Bourienne стояла около них, прижав руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно столько же готовая заплакать, сколько и засмеяться.
Князь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся любители музыки, услышав фальшивую ноту. Обе женщины отпустили друг друга; потом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо, и совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться. M lle Bourienne тоже заплакала. Князю Андрею было, очевидно, неловко; но для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.
– Ah! chere!…Ah! Marieie!… – вдруг заговорили обе женщины и засмеялись. – J'ai reve сette nuit … – Vous ne nous attendez donc pas?… Ah! Marieie,vous avez maigri… – Et vous avez repris… [Ах, милая!… Ах, Мари!… – А я видела во сне. – Так вы нас не ожидали?… Ах, Мари, вы так похудели. – А вы так пополнели…]
– J'ai tout de suite reconnu madame la princesse, [Я тотчас узнала княгиню,] – вставила m lle Бурьен.
– Et moi qui ne me doutais pas!… – восклицала княжна Марья. – Ah! Andre, je ne vous voyais pas. [А я не подозревала!… Ах, Andre, я и не видела тебя.]
Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей, что она такая же pleurienicheuse, [плакса,] как всегда была. Княжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.
Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем, и что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon, [вполне серьезный,] но что об этом поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее была и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:
– И ты решительно едешь на войну, Andre? – сказала oia, вздохнув.
Lise вздрогнула тоже.
– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Эренфест,_Пауль&oldid=74815509»