Хорватия в Габсбургской империи

Хорватия в Габсбургской империи — период, в течение которого хорватские земли входили в состав державы Габсбургов. Начался избранием Фердинанда I королём Хорватии в 1527 году и закончился в 1918 году вместе с ликвидацией Австро-Венгрии.

Предыстория

После того, как Боснийское королевство было уничтожено Османской империей в 1463 году, турки начали совершать атаки на территорию королевства Хорватии. Наиболее значительным сражением раннего периода войны стала битва при Крбаве в 1493 году, в которой армия бея Боснии, насчитывавшая 8 000 солдат разгромила хорватскую 10-тысячную армию под предводительством бана. После этого поражения Хорватия избегала больших сражений, предпринимая лишь отдельные атаки против турок на протяжении 20 лет. В правление Селима I (1512—1520) политическая ситуация изменилась, поскольку турки начали завоевательные походы. Были захвачены Сребреницкая бановина с городами Сребреник, Тузла и Брчко, после падения Белграда в 1521 году турки захватили Шабацкую бановину и Срем. Вскоре после Мохачской битвы (1526 год) в которой погиб Лайош II, король Венгрии и Хорватии Сулейман I взял Осиек. Падение Осиека имело стратегическое значение, турки взяли под контроль дорогу Белград — Осиек — Буда, которая на протяжении почти всей войны с Габсбургами использовалась для атак на Австрию и Венгрию.

После гибели короля хорватская знать начала переговоры с Фердинандом Австрийским, наследником Габсбургского престола, который согласился дать армию для защиты хорватских земель. Взамен хорватский сабор единодушно избрал его королём и подтвердил право передачи престола его наследникам. Таким образом наследственное правление Габсбургов началось в Хорватии в 1527 году, в то время как в Венгрии короли продолжали избираться до 1697 года..

За 10 лет до вступления Габсбургов на хорватский трон Дубровницкая республика, которая была вассалом короля Венгрии и Хорватии, прекратила платить налоги в королевский бюджет.

Османская империя

В условиях существенного неравенства сил, хорватские силы в войне против турок старались избегать сражений на открытой местности и сосредоточились на обороне укрепленных крепостей и городов. Первой крупной неудачей стало падение Яйце в 1528 году после десятилетней череды осад. В 1537 году пала Клисская крепость (рядом со Сплитом), последний опорный пункт хорватов в центральной Далмации. Героизм защитников Клисской крепости был оценён победителями, всем оставшимся в живых защитникам было позволено свободно уйти в Хорватию.

Воспользовавшись гражданской войной между сторонниками Фердинанда I и Яноша Запольяи к 1536 году турки захватили большую часть Славонии. На занятых землях был образован санджак с центром в Пожеге.

На протяжении всей первой половины XVI столетия над Хорватией висела реальная угроза полной оккупации, но к 1550 году удалось стабилизировать границу между странами, за последующие 40 лет турки добились лишь незначительного продвижения, хотя набеги иррегулярных частей на хорватскую территорию не прекращались.

Ряд хорватских военачальников, таких как Петар Кружич, приобрели известность в католической Европе, но без сомнения наибольшую славу снискал бан Хорватии Николай Зринский (Миклош Зриньи), герой Сигетварской битвы (1566 год), в ходе которой он выдержал месячную осаду с 2300 солдат против 100 000 турок. Осада закончилась смертью от естественных причин султана Сулеймана I (вероятно, сыграли роль стресс и усталость от трудной осады) и заключительной безнадёжной атакой защитников крепости, в ходе которой погибли остатки гарнизона, включая главнокомандующего.

Заключительной битвой столетнего этапа войны (1493—1593) стала битва при Сисаке (1593 год), в ходе которой уступавшая противнику в численности хорватская армия одержала решительную победу над турками. Возглавлявший турецкую армию боснийский бейлербей погиб в этом сражении. Сисакская битва стала первым крупным поражением турок на Балканах, исход этой битвы привёл к прекращению набегов на территории современных Хорватии, Словении и Австрии.

Военная граница

В 1578 году Габсбурги приняли решение о создании так называемой Военной границы, укреплённой приграничной области на землях под контролем Хорватского королевства, расположенных вдоль занятых турками территорий. Всё мужское население Военной границы составляли солдаты, освобождённые от уплаты каких-либо налогов. Финансирование осуществлялось напрямую из Австрии. Теоретически до 1627 года Военная граница была под контролем хорватского парламента, однако затем управление осуществлялось непосредственно австрийскими властями

Из-за непрекращающихся войн хорватское население покидало приграничные земли Военной границы и переселялось в другие части империи. Габсбурги обращались с призывами к христианам, проживавшим на занятых турками землях, переселяться в Военную границу. Главную часть переселенцев составляли валахи и сербы. Термин «влахи» получил в новых условиях иной смысл, нежели тот, который имел в средневековых сербских документах. Теперь влахами стали условно называть православных переселенцев с османской территории.

Окончательно налоговые условия и права новых переселенцев на земли, известные как Хорватская военная граница (Hrvatska krajina) и Славонская военная граница (Slavonska krajina) были определены в 1630 году во Влашском статуте (Statuta Valachorum). Влашский статус окончательно вывел Военную границу из-под власти бана и сабора.

Обе Краины были ликвидированы в 1881 году, а их территория возвращена в состав Хорватского королевства.

Политическая жизнь

После падения Бихача в 1592 году и вплоть до поражения турок в 1683 году Хорватия была известна в Европе под прозвищем «остатки остатков», хорватская территория имела площадь только 16 800 км², что составляло около 1/5 былой территории

В первые 30 лет после избрания Габсбургов на престол в Хорватии и Славонии активно работали парламенты, но после больших территориальных потерь около 1558 года два парламента были объединены. Государство получило новое имя — «Триединое королевство Хорватии, Славонии и Далмации»

После установления стабильной границы с турками главной задачей хорватские власти считали защиту старых автономных прав от имперских притязаний. Открытый политический конфликт с императорами Рудольфом II и Фердинандом II был связан со статусом бана Хорватии, хорватский парламент пошёл на альянс с венгерским (альянс был создан в период 1612—1620) и с 1625 года бан стал членом венгерского парламента. Эта ситуация сохранялась до конца Габсбургской монархии. Аналогичный альянсы с Штирией, Каринтией и Крайной в 1620 году вскоре провалились.

Важные перемены в хорватских землях произошли с началом войны Венеции против Османской империи в Далмации в 1645—1669 годах. По мирному договору 1669 года Венеция закрепила за собой полосу важных далматинских прибрежных городов на участке от Новиграда Задарского до Омиша. Венецианские войска пользовались поддержкой местного населения, в сознании жителей далматинских городов это была война за освобождение христианского населения от мусульманского владычества.

Одним из героев Австро-турецкой войны 1663—1664 годов стал хорватский бан Николай Зринский, потомок героя Сигетварской битвы. В 1664 году он предпринял «зимний поход», углубившись глубоко на территорию, занятую османами, взял Осиек и разрушил стратегически важный мост на Драве. Развить успех не удалось, Зринский не получил поддержки от австрийцев. Несмотря на полную победу союзных имперско-французских войск в битве при Сентготтхарде, венский двор поспешил заключить Вашварский мир, в котором значительная часть хорватских и венгерских земель были оставлены за турками. Хорватское и венгерское дворянство восприняло мир, как «позорный». Это привело к дворянским заговорам против Габсбургов, как в Венгрии, так и в Хорватии. Хорватский заговор Зринских-Франкопана был раскрыт, его руководители Фран Крсто Франкопан и Пётр Зринский были казнены. Репрессии против членов знатных хорватских домов и усилившееся недоверие Вены к хорватскому дворянству привело к тому, что в период с 1670 по 1848 год 12 из 14 хорватских банов были иностранного происхождения.

После Великой Турецкой войны по Карловацкому миру 1699 года большая часть занятых турками хорватских земель, за исключением части Срема, Лики и ряда других земель отходила Габсбургам. Белградский мир 1739 года закрепил освобождение большей части континентальной Хорватии и Славонии (поначалу Славония составляла часть Военной границы). В 1745 году Габсбурги воссоздали Королевство Славония в рамках Триединого королевства).

Таким образом, после поражения турок на Балканах сложилась следующая ситуация — территория современной Хорватии принадлежала габсбургской Австрии (континентальная Хорватия и Славония), Венеции (Истрия и Далмация) и Дубровницкой республике, которая, играя на противоречиях более мощных держав, сумела остаться независимой. Такое положение просуществовало до конца XVIII века. После наполеоновских войн и гибели Венецианской республики Далмация и Дубровник вошли в состав Австрийской державы, воссоединившись в её составе с континентальной Хорватией.

В XVIII веке Хорватия была вероятно первой из наследственных габсбургских земель, одобривших Прагматическую санкцию, но это не принесло выгод Хорватии на фоне политики Марии Терезии по усилению могущества Венгрии. В 1767 году императрица учредила в Венгрии и Хорватии королевские советы, особый вид правительства, непосредственно подчинённый монарху.

Потеря автономии

В 1779 году Мария Терезия отказалась созывать хорватский сабор, ликвидировала Хорватский королевский совет и передала Хорватию под контроль венгерского королевского совета. После этого Хорватия стала рассматриваться не как отдельное королевство в составе империи, а как венгерская провинция. В 1791 году парламент, созванный Иосифом II подтвердил особый статус Хорватии в союзе с Венгрией, но с другой стороны передал все хорватские государственные дела Будапешту, оставив Хорватии лишь право вето в делах, касающихся только Хорватии. Следующие 50 лет ознаменовались политической борьбой за государственный язык, попытки Венгрии ввести венгерский в Хорватии, наталкивались на сопротивление хорватов, желавших сохранить латынь, как официальный язык.

Иллиризм

Кратковременный период власти Наполеона на территории Хорватии к югу от Савы придал импульс первым попыткам хорватского национального возрождения. В 1813 году епископ Загреба призывал собирать и хранить «национальные сокровища». Он стал одним из духовных основателей нового общественно-политического движения, под названием иллиризм, но реальную силу на политической арене движение стало представлять в 30-х и 40-х годах XIX столетия. Лидером движения в это время стал Людевит Гай. Программа иллиристов, главной целью которых было объединение южных славян в одно государство и создание единого литературного языка, нашла поддержку даже в Сербии. В 1841 году иллиризм был запрещён Габсбургами, но в 1850 году сербские и хорватские литераторы подписали Венское литературное соглашение о едином сербскохорватском языке.

1848

Перед революцией 1848 года политическая ситуация в Хорватии осложнилась. Хорватский сабор де-факто управлял только тремя провинциями, в то время как претендовал на управление всем Королевством Хорватия, Королевством Славония, Османской Хорватией (Босанска краина), Хорватской и Славонской краинами, Меджимурьем и городом Риека. Последние две территории были аннексированы Венгрией в 1779 году. Бесконечные хорватско-венгерские диспуты на тему территориальных споров продолжались вплоть до начала революции и военных действий..

Лидеры венгерской революции были настроены резко провенгерски, Лайош Кошут даже отрицал существование словаков и хорватов как наций. Известны его слова «Где эта Хорватия, я не вижу её на карте». Хорватский сабор выступил против политики мадьяризации Кошута и выдвинул императору требование об объединении всех хорватских провинций (Королевство Хорватия и Славония, Истрия и Далмация) и отделении их от Венгерского королевства. Переговоры между Елачичем и Баттяни, главой венгерского правительства, по вопросу о «хорватском сепаратизме» провалились. Баттяни пытался обвинить Елачича в намерении отделиться от Австрии. В ответ Елачич назвал венгров бунтовщиками. Граф Баттяни пригрозил, что подобная позиция может обернуться гражданской войной, на что Елачич заявил, что отказывается от продолжения переговоров. Отношение Австрии к идее независимости Хорватии от Венгрии было непоследовательным. Первоначально император Фердинанд утвердил указ о снятии с должности Елачича, но уже в сентябре полностью восстановил его в должности и присвоил звание фельдмаршала.

Военные действия между хорватами и венграми начались в сентябре. Венгерский граф Майлат сделал по поводу начала войны интересное заявление: «Kороль Венгрии объявил войну королю Хорватии, а император Австрии остался нейтральным, в то время как эти три монарха — один и тот же человек». 29 сентября в битве у Пакозда венгры одержали победу над армией Елачича (этот день отмечался в Венгрии до 1991 года, как День венгерской армии). После того, как в Вене началось восстание, Елачич с армией был отозван из Венгрии для его подавления, а впоследствии совместно с русскими войсками принимал участие в окончательном подавлении революции. В современной Хорватии Елачич рассматривается как национальный герой, противодействовавший венгерскому экспансионизму. Он продолжал оставаться военным и гражданским правителем Хорватии вплоть до смерти в 1859 году.

Последующие события

Провал Габсбургского неоабсолютизма и поражение в Австро-прусско-итальянской войне вылилось в заключение в 1867 году Австро-венгерского соглашения, согласно которому Королевство Далмация оказывалось в австрийской части империи (Цислейтании), а Королевство Хорватия и Славония в венгерской (Транслейтании). По замыслу императора Франца Иосифа Транслейтания должна была иметь такое же дуалистическое устройство, как и Австро-Венгрия в целом. Для этого должно было быть подписано своё соглашение между Венгрией и Хорватией. В соответствии с этим планом в 1868 году было подписано Венгерско-хорватское соглашение, по которому Королевство Хорватия и Славония входило в союз с Королевством Венгрия и большая часть государственных дел этого союза находилась в ведении расширенного венгерского парламента в Будапеште, куда входили хорватские делегаты, но венгры составляли абсолютное большинство. Самостоятельно вели дела и не находились под венгерским контролем хорватские департаменты внутренних дел, религии и образования, департамент юстиции. По соглашению была создана Хорватская национальная гвардия, подчинявшаяся венгерскому министру обороны. Хорватия получила также 8 мест в верховном парламенте Австро-Венгрии (60 парламентариев представляли Австрию, 52 Венгрию, 8 Хорватию).

29 октября 1918 года парламент Королевства Хорватии и Славонии проголосовал за прекращение унии с Венгрией и днём позже расширенный венгерский парламент утвердил решение о прекращении союза.

См. также

• История Хорватии

Литература

• Фрейдзон, В. И. История Хорватии. Краткий очерк с древнейших времён до образования республики. — Санкт-Петербург: Алетейя, 2001. — 318 с. — ISBN 5-89329-384-3.
• Матвеев Г.Ф. ред. История южных и западных славян. В 2-х томах. — 3-е. — Москва: Печатные Традиции, 2008. — Т. 1. — 1056 с. — ISBN 5-89329-384-3.
• [www.iskunstvo.info/edu/istorijaslavjanu4ebnikhorvatija.htm Московский Государственный Университет имени М. В. Ломоносова. Исторический факультет. Курс «История южных и западных славян»]

Отрывок, характеризующий Хорватия в Габсбургской империи

Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.